На прошлой неделе суд в Минске приговорил к принудительному лечению в психиатрическом стационаре Марию Успенскую, вдову айтишника Андрея Зельцера, убитого в перестрелке с сотрудниками КГБ в сентябре 2021 года. А на днях в МИД Латвии заявили, что в Беларуси в «закрытую психиатрическую больницу» поместили латвийского гражданина якобы за сообщения в телефоне, «осуждающие режим Лукашенко». Эти два случая напоминают практику так называемой «карательной психиатрии», которая активно применялась во времена СССР против оппонентов советской власти. Коротко рассказываем, как это происходило десятилетия назад.
«Удобнее», чем лагерь
Применение психиатрии в «карательных» целях в СССР широко обсуждалось на Западе, однако в самом Союзе эти обвинения отрицали. При этом людей, которых можно назвать диссидентами, на самом деле часто направляли на принудительное лечение, ставя диагнозы, не имеющие аналогов в медицинских школах других государств. Особенно широкой эта практика стала после смерти Сталина и появления в РСФСР и союзных республиках новых Уголовных кодексов в 1960 году. В этот период в советском законодательстве было закреплено понятие «невменяемости» и правовые основания для того, чтобы применять против обвиняемых принудительные меры медицинского характера.
Новый УК содержал более 40 статей, под которые могли подпадать несогласные с политикой советской власти. Это, например, «Измена Родине», «Шпионаж», «Террористический акт», «Антисоветская агитация и пропаганда», «Организованная деятельность, направленная к совершению особо опасных государственных преступлений, а равно участие в антисоветской организации» и многие другие. И если серьезные статьи вроде измены и шпионажа в судах были относительной редкостью, то статья под номером 70 — та самая «Антисоветская агитация и пропаганда» — активно применялась к диссидентам. Это «особо опасное» государственное преступление относилось к виду злодеяний, посягающих на саму политическую систему СССР.
70-я статья оказалась очень «удобной», ведь под антисоветскую агитацию и пропаганду при желании можно было подвести практически любое высказывание или даже цитату. По определению из УК такими действиями, например, считались «распространение клеветнических измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй» и «распространение либо изготовление или хранение литературы такого же содержания». Достаточно было просто хранить дома «неправильные» тексты или неосторожно высказываться, чтобы привлечь к себе внимание силовых органов. Все это считалось «общественно опасными деяниями».
А статья 58 УК давала прямую возможность применять к лицам, которые совершали такие «деяния», помещение в психиатрическую больницу. Правда, с одним условием: нужно было заключение, что обвиняемые совершали эти действия в состоянии невменяемости или впали в такое состояние до вынесения приговора. Дело оставалось за врачами — и советские психиатры охотно выдавали нужные заключения, чтобы изолировать от общества «опасные элементы». В конце концов, такой способ борьбы с оппонентами советского строя был по-своему удобным: он позволял избежать громких судебных процессов, о которых могли узнать на Западе, а людей, отправленных на принудительное лечение, можно было держать взаперти годами, говоря о том, что те никак не хотят «выздоравливать».
«Вялотекущая шизофрения»
Медицинскую основу под «карательную психиатрию» подвел советский академик Андрей Снежневский. Его авторству принадлежит концепция так называемой «вялотекущей шизофрении» — диагноза, который на регулярной основе выставлялся несогласным с действиями советской власти. Концепция «вялотекущей шизофрении» не получила признания в мировой психиатрии, но широко использовалась в СССР. Проблема была в том, что такой диагноз можно выставить практически любому человеку, так как по самой концепции у больного на всем протяжении болезни могут сохраняться внешне правильное поведение и социальная адаптированность.
Психиатр Семен Глузман, который сам был осужден за «антисоветскую агитацию и пропаганду», вспоминал настроения, которые царили в советской психиатрической медицине того времени. Он рассказывал о случае, который произошел во время лекции по судебной психиатрии в Институте имени Сербского.
«Лекцию читал директор института академик Г. В. Морозов, аудиторией были в основном руководители судебно-психиатрических подразделений из всех республик СССР. Кто-то из присутствующих задал Морозову достаточно провокационный вопрос: „Скажите нам, Георгий Васильевич, что же на самом деле представляет собой диагноз вялотекущей шизофрении?“ Поскольку вопрос был задан с улыбкой иронии, в ходе дискуссии, Морозов ответил, так же иронически улыбаясь: „Знаете, уважаемые коллеги, это очень своеобразное заболевание: бредовых расстройств нет, галлюцинаций нет, а шизофрения есть!“»
По мнению историка, бывшего консультанта Комиссии по реабилитации жертв политических репрессий при президенте РФ Анатолия Прокопенко, судебно-психиатрические экспертные акты в отношении диссидентов «носили обвинительный, а не описательный характер, особенности личности подэкспертных квалифицировались произвольно как „эмоциональная холодность“, „метафизическая интоксикация“». Например, поэтессу Наталью Горбаневскую, участницу демонстрации 25 августа 1968 года против ввода советских войск в Чехословакию, врачи обличали в эмоциональной холодности и отсутствии заботы о детях, вопреки показаниям родственников и близких знакомых.
«Любые идеи, расходящиеся со стереотипными коммунистическими, квалифицировались как „реформаторские“, увлеченность ими — как „охваченность“ и „паранойяльность“, что позволяло лишать носителя подобных идей вменяемости, — пишет Анатолий Прокопенко. — Врачи брали на себя смелость по особенностям личности экспертируемого судить о содержании высказываний, литературных или публицистических произведений, то есть выходили за рамки своей компетенции и проявляли возмутительное психиатрическое высокомерие, основанное на невежестве, политической ангажированности и страхе».
Таким способом на принудительное лечение был отправлен филолог Виктор Файнберг — за ту же демонстрацию в 1968 году.
«С увлечением и большой охваченностью высказывает идеи реформаторства по отношению к учению классиков марксизма, обнаруживая при этом явно повышенную самооценку и непоколебимость в своей правоте. В то же время в его высказываниях о семье, родителях и сыне выявляется эмоциональная уплощенность… В отделении института при внешне упорядоченном поведении можно отметить беспечность, равнодушие к себе и окружающим. Он занят гимнастикой, обтиранием, чтением книг и изучением литературы на английском языке… Критика к своему состоянию и создавшейся ситуации у него явно недостаточная»", — описывали его «случай» в Институте имени Сербского. На «лечении» он находился четыре года — с января 1969 по февраль 1973.
Направленных на принудительное лечение действительно пытались «лечить», применяя при этом сильнодействующие препараты: аминазин, галоперидол, мелипрамин, сульфазин, тизерцин, трифтазин, циклодол. Людей лишали права переписки: диспансеры, нарушая законы о врачебной этике и тайне, сообщали без каких-либо ограничений, что гражданин состоит на учете в психоневрологическом диспансере и, следовательно, переписка с ним (даже в ответ на его законные жалобы) нецелесообразна.
Диагноз «вялотекущая шизофрения» в советские времена был выставлен многим диссидентам. Среди них биолог Жорес Медведев, будущий российский политик Валерия Новодворская, общественный деятель и будущий инициатор создания общества «Мемориал» Вячеслав Игрунов, правозащитник Леонид Плющ. О том, как «лечили» последнего в Днепропетровске, писал врач и правозащитник Леонард Терновский.
«С августа 1973 года Плющу назначают большие дозы галоперидола. И живой, общительный, доброжелательный к людям человек делается неузнаваемым. Во время свидания с женой Плющ говорит с трудом, с остановками, в глазах у него тоска, он задыхается, корчится в судорогах. Предупреждает, что письма писать не в состоянии. И просит раньше времени окончить свидание… В течение двух с половиной лет Плюща „лечили“ (хочется сказать — травили) попеременно галоперидолом (без полагавшихся корректоров), инсулином в возрастающей дозировке, трифтазином — в таблетках и в инъекциях, комплексно — инсулином и трифтазином, снова большими дозами трифтазина. После уколов инсулина (ожидая, видимо, инсулинового шока и судорог) Плюща на четыре часа привязывали к кровати».
Конец «карательной психиатрии»
Информация о советских методах «диссидентской» психиатрии попадала на Запад. Это привело к тому, что в 1977 году Всемирная психиатрическая ассоциация приняла декларацию, осуждающую использование психиатрии в целях политических репрессий в СССР. В Союзе эти обвинения, само собой, отрицали, и приняли решение самостоятельно, не дожидаясь исключения, выйти из ассоциации в 1983 году. Однако после начала перестройки советское правительство разрешило делегации психиатров из США посетить места содержания людей, направленных на принудительное лечение, и пообщаться с ними.
Делегация зарубежных психиатров провела свое обследование 27 пациентов в соответствии с международными критериями. В 17 случаях не обнаружилось ни одного повода для признания людей невменяемыми. Условия содержания в больницах назвали «ужасающе примитивными», были получены доказательства широкого и необоснованного применения лекарств в целях наказания пациентов. В частности, отмечалось использование препарата сульфазин, вызывающего сильную боль, озноб, лихорадку и даже некроз мышц. Медицинских оснований для его применения так и не обнаружили.
То, что факты злоупотреблений стали публичными, в итоге привело к признанию проблемы советскими властями. В 1989 году в ведение Минздрава СССР передали 16 психиатрических больниц специального типа МВД СССР, а пять из них и вовсе ликвидировали. С психиатрического учета сняли 776 тысяч пациентов, а из Уголовного кодекса изъяли статьи 70 и 190, по которым антисоветская пропаганда и клевета на советский строй рассматривались как социально опасная деятельность.
Благодаря этим шагам СССР вернулся во Всемирную психиатрическую ассоциацию, наряду с Независимой психиатрической ассоциацией России. Советский союз был обязан реабилитировать пострадавших от «карательной психиатрии», принять закон о психиатрической помощи и гарантиях прав граждан при ее оказании, обновить руководство официальной советской психиатрии и не чинить препятствий проведению проверок в СССР.
По мнению Анатолия Прокопенко, число жертв «карательной психиатрии» в СССР может «осторожно» оцениваться в 15 — 20 тысяч человек. Установить их точное число никому не удалось до сих пор.