Европа готова в очередной раз начать коммуникацию с Лукашенко? Для чего проводят сверку данных в военкомате? Каковы перспективы проекта «Цифровая Беларусь»? Белорусы смирились и переподписали социальный контракт с Лукашенко? Для чего он постоянно пугает нас НАТО? Эти и другие злободневные вопросы задали нам вы. Мы переадресовали их политическому аналитику Артему Шрайбману — и записали новый выпуск проекта «Шрайбман ответит». Это текстовая версия.
— В Беларуси в последние месяцы проходит сверка данных в военкоматах по всей стране. Как вы считаете, признаком чего является данный процесс?
— Массовая сверка данных, запасников и других военнообязанных может иметь только одно логичное объяснение: власть готовится к ситуации, когда будет принято решение провести полную или частичную мобилизацию. Причем это не значит, что такое решение уже принято или что Лукашенко знает, когда о нем объявят. Скорее всего, мотив здесь просто в том, чтобы навести порядок в системе учета военнообязанных на случай, если это понадобится.
Власти видели, сколько бардака было при объявлении и спонтанной мобилизации в России, и теперь не хотят допустить такого же развития событий, если мобилизация будет объявлена еще и в Беларуси. Обновив телефоны, адреса и другие данные о местонахождении призывников, военкоматы в момент «икс» смогут эффективнее найти тех людей, кого им надо найти, и не загружать таким поиском милицию. Вместо этого им передадут розыск тех призывников, кто будет скрываться от повесток. Сами по себе эти сверки или учения не дают нам однозначно ответить на вопрос, стала ли выше вероятность того, что Беларусь будет участвовать в войне полностью. Но как минимум это говорит нам о том, что власть считает такой исход реальным и не хочет показать себя с неэффективной стороны в этот момент.
— Для чего Лукашенко постоянно повторяет про наступательную операцию НАТО? Это политический блеф или у западных стран есть какие-то опасения касательно дальнейших действий официального Минска?
— Лукашенко нужны такие страшилки для двух адресатов. Это свои сторонники внутри страны и Россия. Своим сторонникам, чиновникам и силовикам он дает понятную причину для консолидации вокруг лидера. Старый как мир трюк с внешней угрозой. Неслучайно эти тезисы про угрозу НАТО целостности Беларуси постоянно подхватывают белорусские пропагандисты, как только об этом скажет Лукашенко. И они считают это эффективным с точки зрения интересов их аудитории.
С Россией же все тоже на поверхности. Перед Лукашенко стоит задача давать России очень четкий ответ на вопрос, почему белорусская армия сидит в своих казармах, а не в окопах со своими русскими братьями где-нибудь под Бахмутом. Поэтому нужно изобразить из себя защитника очень важного направления, того, кто охраняет российский тыл и не может оставить вахту.
Неизвестно, нужна ли России сейчас белорусская армия на фронтах или от этого больше рисков в глазах Путина. Лично я склоняюсь ко второй версии, но рано или поздно эта ситуация может измениться и Россия может стать более требовательной. Лукашенко тоже понимает это и своей риторикой про НАТО работает на упреждение.
По поводу вашего вопроса о том, есть ли у западных стран какие-то опасения в связи с тем, что может сделать Беларусь. Честный ответ — я не знаю. Я сомневаюсь, что в НАТО боятся сухопутного наступления отдельно белорусской армии. Скорее ее рассматривают как придаток российской и, изучая риски, которые могут появиться на этом направлении, скорее думают о том, что выгодно и невыгодно Владимиру Путину и что он может или не может себе позволить.
И открытие сейчас второго фронта, на этот раз по-настоящему против НАТО, с белорусской территории, честно говоря, очень сложно себе представить. России бы украинский Сватово удержать, а не Литву с Польшей захватывать. Но если мы представим себе какую-то крайнюю степень эскалации, например, после тактического ядерного удара по украинской территории, то в таком случае ответные действия НАТО, конечно, могут задеть и Беларусь. В США открыто намекали, что в случае применения ядерного оружия они могут ударить по российской армии своими конвенциональными вооружениями. Вводить в Беларусь сухопутную армию, скорее всего, не будет никакого смысла. Но вот места размещения российских войск, пусковые установки российских ракет, аэродромы, где стоят их самолеты, — все это наверняка будет среди целей, которые положат на стол президенту США или командованию НАТО.
— Во время встречи с Шойгу Лукашенко сказал: «Путин мне вчера звонил, мы с ним очень долго обсуждали ситуацию вокруг Беларуси и России, он сказал, что вы будете здесь и мы с вами продолжим это обсуждение». То есть у белорусских властей даже не спрашивают, хотят ли они встречаться, а предупреждают за день? Совсем никакой самостоятельности не осталось?
— В общем, да. Даже по графику встреч Путина и Лукашенко мы видим, что они иногда проходят тогда, когда выгодно российскому президенту, даже если это меняет все предыдущие планы. Например, в конце июня этого года Путин должен был приехать в Гродно, впервые за три года посетить территорию Беларуси, но в последний момент передумал, и вместо этого Лукашенко внезапно поехал к нему.
В случае с Шойгу все могло упираться в непредсказуемый график министра обороны воюющей страны. Когда появилось окошко, тогда и заехал в Минск. Лукашенко уже не может вести себя как хозяин положения, когда общается с российским военным командованием, и он даже не пытается скрывать, что, по сути, Путин просто позвонил ему и сказал когда министр заедет, чтобы подписать документы.
Что касается самостоятельности и сколько ее осталось. Это очень сложный вопрос. Дело даже не только в том, что мы просто не знаем на него реального ответа. Проблема с анализом «красных линий» в отношениях Путина и Лукашенко в том, что они подвижны. Они часто познаются в момент их пересечения. Например, когда Лукашенко попробует сделать что-то, что Россия посчитает слишком дерзкой самостоятельностью. Либо же, когда Москва потребует от него чего-то такого, что он не захочет давать и начнет упираться.
До сих пор мы просто не знаем, какая актуальная степень автономности Лукашенко. Он, возможно, не знает этого и сам. Но очевидно, что из всех сфер российско-белорусского сотрудничества зависимость в военной сфере самая сильная. Российская армия чувствует себя в Беларуси как дома. И чем дольше это будет продолжаться, тем больше они к этому привыкнут и будут все меньше спрашивать мнение Лукашенко не только о том, когда им приезжать на подписание очередных интеграционных бумаг, но и что за бумаги они подсовывают ему на подпись. А если так будет продолжаться несколько лет, то несложно представить себе ситуацию, когда российским генералам и не понадобится согласовывать какие-то детали своего пребывания в Беларуси, подписывая очередные протоколы с Лукашенко или его военными министрами.
— Считаете ли вы 100 дней Кабинета и его пресс-конференцию удачной? Каковы перспективы проекта «Цифровая Беларусь»?
— За свои первые сто дней работы (уже на самом деле прошло почти четыре месяца) Кабинет Тихановской не добился чего-то выдающегося, прямо об этом скажем. Даже те достижения, что есть, выглядят половинчатыми. Есть некоторые дипломатические успехи. Например, официальные контакты с Советом Европы или с некоторыми европейскими правительствами. Открытие своей миссии в Брюсселе и фактическая аккредитация при Тихановской нескольких европейских дипломатов. Но даже Кабинет признает, что главное на сегодня для них — украинское направление, и там особых прорывов нет. Хотя у силового блока Кабинета, судя по всему, установились какие-то рабочие контакты с украинскими силовиками и спецслужбами.
С точки зрения наращивания собственных силовых мускул Кабинета вроде бы как появилась новая структура — «Паспалітае рушэнне». Но, судя по репортажам СМИ, которые попадали на тренировки будущих бойцов или активистов этой организации, в них принимают участие десятки, а не сотни и не тысячи человек. И в самих этих репортажах от инструкторов на этих курсах звучат заявления о том, что денег на то, чтобы расширить масштаб этой подготовки, у Кабинета нет. Отношения с белорусскими добровольцами в Украине Кабинета тоже не ясны: то демократические силы передают им какое-то снаряжение, дроны, то соревнуются с ними за легитимность в глазах украинских политиков.
Успехом можно было бы считать то, что белорусские демократические силы не разругались уже за почти четыре месяца работы вместе в одном Кабинете. Это и история с внезапно всплывшим российским гражданством Сахащика, и громким уходом Зарецкой, и ролью приближенных к Тихановской людей в скандале вокруг проникновения агента ГУБОПиКа в «Черную книгу Беларуси». Все это просто затмевает тот факт, что политические силы смогли объединиться и не разругаться за последние месяцы своей совместной работы. Их пресс-конференция у меня как у журналиста в прошлом тоже оставила очень странное послевкусие. В ответах самой Тихановской я услышал давно знакомые нотки — когда критика со стороны СМИ, например, в истории с Зарецкой, объясняется не собственными ошибками, а скоординированной кампанией травли со стороны КГБ. А на вопрос: «Почему СМИ, которые входят в сеть „Инфопоинт“, лояльно освещают Тихановскую?» — сама она зачем-то провела параллель с государственными СМИ и задала встречный вопрос: «Ведь никого же не удивляет, что они критикуют деятельность оппозиции?»
В остальном же члены Кабинета, надо им отдать должное, искренне говорили, насколько они ограничены в том, чего они могут достичь, как их шансы на успех зависят от исхода войны в Украине и того, когда белорусское общество снова сможет подняться против авторитарной власти. В этом смысле итоги 100 дней работы Кабинета меня никак не разочаровали, потому что когда он только создавался, и я, и многие мои коллеги говорили, что консолидация — это, конечно, хорошо, но политического ресурса, способности влиять на события внутри Беларуси это демсилам никак не добавляет. Если сейчас у кого-то есть разочарование по поводу работы Кабинета, то, скорее всего, это связано с изначально завышенными ожиданиями.
Что касается цифровой платформы «Новая Беларусь» и ее охвата внутри страны, то это целиком зависит от того, какие сервисы смогут предложить разработчики своим пользователям не только в диаспоре, но и внутри Беларуси. Большинство из тех, кто в 2020 году голосовал за Тихановскую или сбрасывал свой бюллетень в телеграм-бот «Голоса», с тех пор в разной степени деполитизировались. Новым голосованием за очередную инициативу оппозиции или онлайн-выборами в Координационный совет невозможно будет вернуть ту же степень интереса к политике, которая была у людей 2−2,5 года назад.
— Можно ли считать, что белорусы окончательно смирились и переподписали социальный контракт с Лукашенко?
— Я должен сразу сказать, что считаю социальный контракт манипулятивной теорией, которая очень упрощает реальность. Эта теория подразумевает, что есть некий негласный договор, по которому общество получает от власти некоторые услуги и взамен на эти услуги как бы разрешает власти собой править. И, соответственно, если власть прекращает оказывать какие-то услуги, к которым общество привыкло, или начинает требовать от общества чего-то того, на что оно не подписывалось, то социальный контракт разрывается и у власти начинаются проблемы.
Я считаю это спорным взглядом на то, как функционирует государство и общество, по двум причинам, и обе они имеют свое отражение в Беларуси. Например, больше десяти лет назад в Беларуси остановился экономический рост, и с тех пор наша экономика только стагнировала или росла совсем минимально. И тогда многие говорили, что в Беларуси поменялся социальный контракт: вместо белорусского экономического чуда власть начала предлагать людям мир и стабильность на фоне тогда начавшейся войны в Украине. Но в 2020 году этот контракт, очевидно, перестал работать, потому что белорусское общество потребовало перемен. Власть ответила на него силой, но смогла сохраниться.
Можно, конечно, продолжать говорить, что это у нас теперь такой новый социальный контракт вместо роста доходов или мира и стабильности: власть предлагает людям не бить их взамен на то, что они показывают полную лояльность и подчинение. Но если вы как власть, как одна из сторон этого контракта можете просто поменять его предмет, а затем, когда не получается давать ничего, сказать, что общество все равно будет послушно, потому что у меня есть дубинка — то какой смысл вообще описывать это в категориях контракта? Ведь так можно дойти до того, что у евреев в нацистских гетто тоже был своеобразный контракт с администрацией, и пока они его соблюдали, их не расстреливали. До поры до времени, пока не решили пересмотреть старый контракт. Поэтому если у одной стороны есть возможность относительно легко применить насилие, а у второй стороны общества такого ресурса нет или нет возможности быстро скоординировать свой силовой ответ, то мне кажется нелепым использовать здесь лексику из юриспруденции, где подразумевается, что у сторон есть хотя бы какое-то равенство. В крайнем случае, любая из сторон может разорвать контракт и уйти, чего невозможно представить в отношениях общества и государства.
Вторая проблема с этой теорией в том, что она обобщает людей. Белорусское общество, как и любое другое, состоит из людей с разными политическими интересами и запросами от власти. Для части белорусов всегда хватало и продолжает хватать этих стереотипных «чаркі і шкваркі». И эти люди, в том числе представленные в милиции, очень удивляются, когда к ним в руки попадают айтишники, которые при огромных зарплатах протестовали. Они даже заставляют их записывать на видео и говорить свои цифры доходов, чтобы показать, насколько нелепы были их требования о честных выборах и о каком-то уважении их прав, когда у них такая большая зарплата. Люди не могут понять, что есть другие интересы. И для этих людей в двадцатом году ничего не изменилось: Лукашенко как предоставлял им какой-то уровень достатка и стабильности, так и продолжил это делать после двадцатого года. То есть им не пришлось подписывать, перезаключать какой-то социальный контракт с властью. Возможно, эти люди даже стали больше любить власть, потому что после двадцатого года в белорусской пропаганде стало намного больше культа личности Лукашенко.
Противоположная часть общества — люди, которые в двадцатом году вышли на протест, — не нашли с тех пор каких-то новых причин полюбить власть, по крайней мере, в своем большинстве. Причина того, что они не высказывают своего недовольства после двадцатого года, достаточно банальна — это страх. Если поднять цену протеста так, как это сделали белорусские силовики, то подавляющая часть недовольных отправится либо во внутреннюю, либо во внешнюю эмиграцию. Но для остальных есть Окрестина. В случае этих людей тоже очень странно говорить о каком-то социальном контракте: их никто не спрашивал о новых условиях, их просто силой заставили соблюдать новые правила. И в любом случае их модель взаимоотношения с государством совершенно отличается от того, что есть у сторонников Лукашенко, поэтому также нелепо говорить о каком-то едином для обеих групп социальном контракте.
С социологической точки зрения самые интересные процессы происходят сегодня в третьей группе — так называемых нейтральных. У части из этих людей на фоне войны в Украине, мобилизации в России действительно произошла некоторая переоценка их приоритетов, и часть из этих людей стала лучше относиться к белорусской власти. Это правда. И здесь тоже нельзя недооценивать фактор репрессий, которые забрали у этих людей прежде легко доступные независимые СМИ, и теперь оставили их в таком информационном поле, где, например, ничего не говорится о том, как именно Беларусь вовлечена в войну и что с нашей территории, например, регулярно обстреливают Украину.
Но под действием разных факторов у некоторых из этих людей действительно поменялось мнение, что при желании можно натянуть на формулировку про переподписание социального контракта. Как и в четырнадцатом-пятнадцатом году власть сказала этим людям, что «да, в стране вам, может быть, не все нравится, но в отличие от России нас не забирают на войну, а в отличие от Украины нас не бомбят». И на некоторых людей это подействовало. Вопрос здесь в том, как долго удастся поддерживать такое ощущение в этой части общества, ведь этот взгляд на вещи довольно хрупкий. Если Беларусь вступает в войну или же если война перестает быть такой заметной в информационном пространстве этих белорусов, то эти аргументы больше не будут работать. Что же это получается, социальный контракт опять будет переписан?
— Навошта Макея запрасілі выступіць у АБСЕ? Няўжо Еўропа гатовая ў чарговы раз пачаць камунікаваць з Лукашэнкам?
— У тым, што Макея запрасілі на Савет міністраў замежных справаў АБСЕ, няма нічога дзіўнага. Яго запрашалі туды і ў 2020-м, і ў 2021-м годзе, і кожны раз ён там выступаў. Увогуле, АБСЕ — гэта такая арганізацыя, якую можна назваць еўрапейскім аналагам ААН, таму што там прадстаўлены не толькі дэмакратычныя краіны, і ўсім, нават самым адыёзным чальцам гэтай арганізацыі, даюць магчымасць выступіць з яе трыбуны, проста дзеля таго, каб мець магчымасць камунікацыі яшчэ і з гэтымі рэжымамі.
Выключэннем у гэтым годзе стаў міністр замежных спраў Расіі Сяргей Лаўроў, якого не пусцілі ў Польшчу на пасяджэнне гэтага Савета, але гэта зрабілі таму, што Лаўроў быў у санкцыйных спісах Еўрасаюза. Макей жа ў гэты спіс не трапіў, таму ніякіх перашкодаў — фармальных ці нефармальных — для ягонага прыезду ў Польшчу не было.
Але ўвогуле, і пра гэта мы ўжо казалі некалькі разоў, Еўропа не толькі гатова размаўляць з Лукашэнкам ці, хутчэй, з ягонымі прадстаўнікамі, але ніколі і не спыняла гэтую камунікацыю з 2020 года. І праблема тут не ва ўзроўні кантактаў ці ў тым, што яны ёсць ці іх няма. Праблема ў тым, што няма пра што размаўляць. Абодва бакі — Еўрасаюз і Лукашэнка — проста не гатовыя да палітычных саступак адзін аднаму. У выпадку з Лукашэнкам ёсць яшчэ вялікія сумневы, ці дастаткова самастойны гэта гулец, каб рабіць тыя крокі, якія ад яго чакаюць на Захадзе ў першую чаргу. Я маю на ўвазе вывад расійскіх войск з беларускай тэрыторыі і спыненне беларускага ўдзелу ў расійскай вайне.
І ў тэксте выступу Макея на АБСЕ, які апублікавала МЗС ужо пасля таго, як экс-міністр пайшоў з жыцця, не было ніякіх намёкаў на тое, што Мінск гатовы неяк прынцыпова змяняць сваю пазіцыю па важных пытаннях. Наадварот, там былі звычайныя заклікі да Захада змяніць сваё стаўленне да Беларусі і Расіі, прызнаць тое, што санкцыі не працуюць, і неяк пайсці на ўмовы, якія выстаўляе Масква.
Але гэтак жа, як і на нядаўняй Генасамблеі ААН, куды таксама лятаў Макей, у яго была магчымасць сустрэцца ў кулуарах Саміта АБСЕ з іншымі міністрамі заходніх краін, і, магчыма, абмеркаваць нешта менш глабальнае. Ну, кшталту, лёсу некаторых палітвязняў, якім Мінск палічыў магчымым гандлявацца, ці, напрыклад, будучых санкцый Еўрасаюза, наступны пакет якіх чакаецца ў снежні і якія маглі яшчэ па нядаўніх звестках уключаць туды Беларусь. Дыялог па такіх пытаннях і на такім узроўні ніколі не спыняўся. Мне здаецца, ён цалкам магчымы нават пасля Макея, пры ягоным пераемніку.