9 августа 2020 года жизнь белорусов изменилась — но, вероятно, не так, как большинство этого ожидало. Многие надеялись на перемены, когда надевали белую одежду, повязывали белые браслеты и шли на выборы. На некоторых участках днем скапливались очереди из желающих проголосовать, вечером под уже закрытыми дверями — толпы тех, кто хотел увидеть результаты. Многие стояли у участков часами. Два года спустя четверо таких белорусов рассказывают, каким был для них этот день, что было потом и как они живут теперь.
Имена в тексте изменены по просьбе собеседников.
9 августа 2020 года
Артем
— Знаете, такой переломный был день. Я сам из Новой Боровой, на досрочном голосовании был наблюдателем в другом районе Минска. И по явке казалось, что 9-го тоже никто не придет — не было людей. Но они даже там пришли! А у нас в Новой Боровой все совершенно по-другому ощущалось, ведь и до этого там проходили протестные собрания, — было ощущение, что наш район точно покажет, за кого мы голосуем. Казалось, что точно что-то поменяется.
Почему хотелось перемен? Первые проблемы начались с ковидом — как он игнорировался, как относились к общественным инициативам. Потом появились новые кандидаты. Когда их стали задерживать, все внутри вскипело, заболело — это чудовищная несправедливость. Мы тогда на районе собрались в цепь солидарности — ничего не скандировали, не держались за руки, просто стояли и пили кофе. Нас прибежал разгонять ОМОН. Конечно, нам хотелось высказаться. Все больше людей себя как-то обозначало, в окнах висело много БЧБ-флагов — нам хотелось показать, как много белорусов хотят перемен, любых — только не того кандидата.
В мои тогда 32 года у меня семья, работа в ИТ, квартира — все было. Но я видел разницу жизни в Минске и маленьких городах, мне интересно было участвовать в социальных инициативах. Айтишники даже готовы были объединяться в команды и делать что-то бесплатно, но от государства часто не было интереса. Мне не нравилось, как это партнерство частного и государственного устроено. Казалось, что можно по-другому, вместе работать на благо страны.
Мы с женой думали, что 9-го августа будут очереди на участках, и специально пошли с утра — нам стоять не пришлось. Поэтому я проголосовал и пошел волонтерить рядом с соседним участком в Новой Боровой — по улице Миля. Вот там была самая большая очередь в микрорайоне, мои знакомые отстояли, может, час или два. Мы приносили людям воду, общались, сделали небольшую инструкцию, как ускорить процесс голосования. Помню, много людей было в белом, с браслетами. У кого не было браслета — повязывали бинты на руку.
Мы в своем мыльном пузыре, в этой Новой Боровой, очень ждали результатов. Вечером сначала собрались под нашим участком — все в хорошем настроении, обсуждали новости. Комиссия вышла озвучивать данные. Все очень смеялись, когда назвали количество голосов за Канопацкую, Дмитриева и Лукашенко. В конце за Тихановскую — там было больше 90%. Люди скандировали, благодарили комиссию — такой момент счастья, эйфории! И мне казалось, что так по всей стране! Я звонил друзьям, родным в другие города, а у них никто еще ничего объявлял, не было понятно, что происходит.
Мы тогда допускали, что в других местах могут снова посчитать нечестно, но верили, что сможем отстоять свои голоса через платформу «Голос». Или, думали, если и сфальсифицируют выборы, то будет второй тур или у кандидатов будут одинаковые проценты…
Роман
— До выборов у меня на мотоцикле висел БЧБ-флаг, я ходил в майке с «Погоней». Помню, как-то в супермаркете на кассе продавец говорит: «Пойдете голосовать? Вот и я пойду!»
Мне 26 лет, я работаю в ИТ, мне удалось по странам поездить. В 2020-м на фоне ковида, проблем с водой в Минске я видел, как реагирует, консолидируется гражданское общество, а власти лишь говорят, что все на самом деле хорошо, обманывают, а через неделю заявляют, что все якобы решили. Я бы мог и дальше ездить по миру, жить где-то в свое удовольствие. Но мои родные, вся страна может жить лучше. И я понимал, что это возможно, что смена власти, избегание этого застоя так или иначе ведет к развитию.
Я поверил, что перемены могут быть, когда появились новые кандидаты, люди выстраивались в очереди, чтобы поставить за них подпись; потом этих кандидатов задерживали, их штабы возглавили Вероника, Мария и Светлана, они собирали такие большие митинги по всей стране…
Я был независимым наблюдателем на одном из участков у дома, в Михановичах под Минском. 9-го августа проголосовал сам и вернулся на этот участок. Был такой день, полный надежды, что ли. Люди с белыми браслетами или бинтами на руках подходили к нам и показывали их, потом сложенные гармошкой бланки — чтобы мы их посчитали. Многие приходили семьями. Чувствовалось, что большинство настроено на перемены.
Когда считали голоса, минут за 20 у каждого члена комиссии стопка за Тихановскую уже была раза в три-четыре больше, чем у всех остальных. Такое воодушевление! И мне казалось, что везде так. Когда ты видишь это своими глазами, понимаешь, что нельзя немножко подтасовать: ты или честно считаешь, или рисуешь цифры с потолка. Ощущение, что обмануть сейчас уже нельзя, что это конец. На лицах комиссии — этих женщин, людей из сельсовета — было такое удивление, шок. Даже они понимали, что все не так, как им рассказывали. Да и милиция на участке тоже все понимала — не то чтобы радовалась, но были улыбки на лицах. Единственное, что мы все не понимали, — это чем все это закончится.
Протокол мы вывешивали вместе, нас попросили выйти первыми и озвучить результаты: «мало ли что». У меня дрожал голос, трудно было говорить. Когда сказал, что за Тихановскую почти 800 голосов, а за Лукашенко всего 320, люди даже переспрашивали, не могли поверить! Потом радовались, кричали, благодарили комиссию, что посчитали честно. Я не знал, что будет дальше, но казалось, что это какой-то рубикон. Должен был быть.
Моя девушка была на другом участке — там вечером была другая картина: двери закрыты, жалюзи затянуты, никто не выходит — только поглядывали из-за шторки, разошлись ли люди. Все уже понимали, к чему это. И тут я прихожу, рассказываю, кто выиграл у нас, — и люди приободряются, начинают громче говорить. Мы ждали где-то час. Комиссия вынесла протоколы, а пока люди в них разбирались, убежала вместе с милицией. Результаты — с точностью до наоборот. Люди очень разочаровались, пытались остановить эти машины, кричали «Позор».
И все равно я прихожу домой и думаю: наверное, что-то уже изменилось. А в интернете по капле начинают появляться новости о протестах и разгоне, о выстрелах, о закидывании людей гранатами. Я не успел на последнюю электричку до Минска буквально на 10 минут. Было отчаяние и ужас.
Ольга
— Я начала задумываться, почему я к 50 годам живу в коммунальной квартире. У меня благодарности от начальства, я хороший сотрудник, на одной работе — администратор, а на другой полы мою. Ну, это жизнь? Я не заработала ни на дачу, ни на что. Сколько мне надо работ взвалить на свои плечи, чтобы что-то заиметь? Мне не нравилась жизнь в нашей стране: живет одна семья, а мы — как рабы. Не хотела, чтобы мои дети столько же прожили, а потом так же задумались. Власть должна меняться — каждый новый президент принесет в страну что-то новое.
Я перед выборами купила простую майку, вырезала трафарет, муж принес баллончик с краской — и я сделала на спине на ткани надпись «Статья 192 УК РБ», эта статья о нарушении законодательства о выборах. 9-го августа надела ее, естественно, белый браслет и пошла с мужем и друзьями на избирательный участок. Если честно, мне до дрожи было страшно в этой майке! Но сильнее хотелось сказать: «Не смейте сделать что-то незаконное с нашими голосами!» Хотела предупредить комиссию, чтобы, может, они задумались о последствиях.
Наш участок — в Уручье. Мне скоро 50, и таких выборов я не вспомню даже. Чтобы была такая надежда, чтобы пришло столько людей. Кто-то фотографировал меня, конечно. Наблюдатели показывали палец вверх. Но, знаете, самое страшное, когда я взяла бюллетень, повернулась к комиссии спиной, они увидели эту надпись — и я услышала их смех. Это было так весело для них, оказывается! Мы все сложили в гармошку бланки и опустили в ящик. Все урны были в этих гармошках!
К восьми часам вечера к участку стали стягиваться люди. А еще силовики. Мы часа два с половиной ждали объявления результатов. В школе было много милиции, мы видели через фойе их движение: какая-то суета, нас фотографировали — видимо, учителя пытались людей так напугать… Но и нас на улице было очень много! Мы смеялись, было хорошее настроение. Была надежда, понимаете? Что все-таки они посчитают правильно. Конечно, мы думали, что подтасуют голоса, но ты же не веришь в это! Там же люди, которые учили моих детей!
Где-то к 23 часам пришли вести из Новой Боровой, где выиграла Тихановская, — атмосфера была запредельная! Наблюдатели наши уже вывели какие-то цифры, и мы были уверены, что у нас тоже победила она.
Приехал автозак, ОМОН — организовали коридор: учителям-то надо было выйти из школы. Вывесили протокол. Чуда не случилось. Мы поняли, что нас обманули. И вот они идут по этому коридору, а мы вслед им: «Воры! Вы украли наши голоса!» Я кричала так, что думала, что меня схватит эпилептический припадок. Я просто не могла в это поверить! Это же сделали люди, которые учили моих детей какой-то правильности, каким-то ценностям! Ты хочешь верить в порядочность, а ее нет… Вот что им пообещали? Что стоило сказать: «Я в этом участвовать не буду»? Одному, второму. Они же видели масштаб…
ОМОН нас разогнал.
Мы оставались на улице до трех часов ночи, но все события происходили далеко от нас, интернета уже не было. Только дома сын смог как-то выйти в Сеть, и мы узнали, что случилось.
Алексей
— На прежних выборах, сколько бы ни выходило людей потом на Площадь, я чувствовал, что был в меньшинстве. Да, понимал, что цифры публиковали совершенно не те, но внутри было ощущение, что большинство все-таки сделало выбор в пользу этой власти или как минимум аморфно. Честно говоря, мы в январе 2020-го и с женой сами собирались выборы бойкотировать. Опасались, что люди опять не пойдут, и я бы их понял. Но когда за небольшое время ситуация так поменялась, стало понятно: нас наконец большинство. Появилось то, чего не было эти скоро 30 лет власти Лукашенко, — какое-то единство, воодушевление, как бы это пафосно ни звучало.
Мне 42 года. Мы с супругой вполне неплохо жили. Больше всего мне не нравилось, что людей держат за дураков. Как будто один правитель знает, как всем надо жить, и лезет во все сферы, а мы как будто неразумное стадо.
Утром 9-го думали: быстренько поставим свои галочки и уйдем. Наш участок — на Камайской. Приехали, а там гигантская очередь — сотни или тысячи человек! Почти все с белыми браслетами, все воодушевлены. Жара, палящее солнце, кто-то приносил воду людям, кто-то стоял под зонтиком, но никто не уходил. Мы подумали: это сигнал, что-то поменяется.
В этой очереди я много историй слышал. Недалеко от нас стояла пара такого, знаете, маргинального вида. Мужчина все хотел уйти в магазин и уже что-нибудь «отметить», ему было совершенно неинтересно это голосование. А женщина говорит: «Если ты меня хотя бы немного любишь, можешь хоть раз в жизни сделать, как я прошу?» Они простояли до конца. Какая-то женщина звонила мужу и угрожала развестись, если тот не придет и не будет стоять вместе с ней. (смеется) Еще была семейная пара с ребенком лет шести. Супруг в какой-то момент говорит: «Слушай, там с детьми, оказывается, без очереди пускают. Пойдем!» И она ему: «Как тебе не стыдно? Все же стоят. И мы будем». И тоже остались. Мы простояли около семи часов.
Это была очередь надежды на какие-то изменения. А сторонники Лукашенко и не стояли там — им не надо было это. Знаете, за долгие годы пробился росточек народности — как бы пафосно это ни звучало — пришли все, каким бы ты ни был: старым, молодым, богатым или бедным. У нас продлили время голосования, на территории дежурил ОМОН с Балабой (командир минского ОМОН. — Прим. ред.), что-то там шептались. Позже приезжала Качанова, правда, мы ее уже не застали. Внутри на участке я не заметил ничего задерживающего — еще подумал: вот что бывает, когда люди действительно приходят голосовать.
9 августа 2022 года
Артем
— Помню, такой результат — эти «более 80%» — вообще не ожидали. Слышать эти цифры было больно. Я сначала не верил, думал: вот сейчас пересчитают, во всем разберутся — на всех участках не могут подделать. Ничего не пересчитали. Была сильная обида, разочарование, чувство несправедливости. А потом еще и людей ни за что избивали. Я неделю пытался справиться с этой болью. Не понимал, что делать, но мне не сиделось дома, не читались новости — старался ездить по городу, общаться с людьми. На второй день, помню, опустились руки — я пришел домой, почувствовал себя каким-то ничтожным и просто заревел от бессилия.
Со временем воспрял, начал волонтерить, поддерживать людей — то воду, то пиццу закупали. Жена очень боялась за меня, а мне первое время вообще не было страшно — тогда страх наоборот появлялся дома, когда остаешься один, а с людьми я его не ощущал: мы понимали, что нас много. Мы были уверены, что не дадим обо этом забыть и все отстоим. 16-го августа, когда увидели, сколько нас, вообще думали, что все уже изменилось, осталось только немножко подождать и все будет хорошо.
Так было первые несколько недель, а потом я увидел, что перелом идет не в сторону протестующих. Спустя месяц понял, что эта история надолго. 9 августа я теперь вспоминаю как день скорби, боли, день несбывшихся надежд.
Год-полтора я еще очень переживал за это, но недавно смирился. В Беларуси, знаете, знакомые сейчас фильтруют речь, очень обтекаемо высказываются по протестам, выборам, войне. Я теперь живу в одной из восточноевропейских стран, здесь мы выдохнули, здесь можно выражать свое мнение. Тут образовалась крупная диаспора, когда я с ними, есть ощущение, что все равно мы продолжаем бороться и рано или поздно переборем эту систему. Хотя кто-то разочаровался в оппозиции, еще в чем-то, есть такой раскол. Но никто поддерживать Лукашенко не стал. Мы собираемся на площадях, высказываемся, делаем фотоотчеты — пусть это все, что мы можем, но хочется просто выразить свое «нет». Дать понять, что мы ничего не забыли, и при этом не бояться быть арестованным.
Все было не зря. Наша жизнь сильно изменилась, многих задержали, но, на мой взгляд, было бы хуже, если бы мы не сопротивлялись. Люди всегда страдают, когда власть не хочет меняться. Такова цена, к сожалению. Сейчас из-за войны Беларусь считается страной-агрессором, но два года назад мы пытались что-то изменить, и от этого мне не стыдно быть белорусом. Белорусы вели себя достойно — протестовали добрые люди. Я продолжаю этим гордиться несмотря на то, что протест не победил. Когда-то эти перемены наступят и достойные и светлые люди возглавят страну.
Роман
— Сразу же ни у кого не было чувства беспомощности — вспоминаю эти фото после 16 августа: как свозили бюджетников на митинг Лукашенко с флагами и как мало их было по сравнению с протестующими. Еще помню, что после каждого воскресенья наступал понедельник — как будто отрезвлял, как будто все было зря, Минск начинал жить своей жизнью и как будто ничего не произошло. Где-то перевернутые лавочки, где-то валяются гильзы от светошумовых гранат, а люди просто шли мимо на работу.
Я еще в 2020-м окончил магистратуру, собирался получать второе высшее образование — стать юристом или политологом, потянуло в политику. Сдал ЦТ, случился август, я побывал на Окрестина. Эти сертификаты лежат где-то до сих пор. Сейчас это бессмысленно: ты в этой системе не сможешь быть полезным и не сесть или примириться со своей совестью. В начале февраля 2022-го я уехал (надеюсь, временно). Потом началась война в Украине — было ощущение какой-то раздавленности: у соседей стреляют, а ты ничего не можешь сделать. Мне кажется, из-за рубежа я могу быть полезнее и меня тут не посадят за флаг на окне, майку с «Погоней» или носки не того цвета.
Думаю, если бы не 2020-й и протесты, белорусы не стали бы идентифицировать себя как независимый народ, который не ассоциирует себя с текущей властью — понимает, что он больше этой власти. Да, эти события отняли силы, здоровье и свободу у многих. Но все однозначно было необходимо нации — создало платформу для будущего. Иначе, думаю, мы были бы в войне с Украиной и, возможно, даже уже какой-нибудь «Белоруссией», «Белорусским округом» или «Западным краем» в составе России.
Ольга
— Мы с мужем были на каждом марше. Я даже уже не знаю: я за правду пошла или за то насилие к людям — отомстить за всех, кто пострадал. Я работала в торговле, в первые дни, помню, собираюсь домой, беру три пакета молока и говорю девочкам: «Они будут бросать гранаты — а я в них молоко!» Ну, а что было делать?! Как сейчас помню: они тогда выстроились у нас на Уручье и своими щитами так страшно пошли на нас…
Мы ходили, потому что хотелось доказать, что они не правы. Бедный мой муж: я всегда стояла до последнего, не удирала: «Вот попробуйте, заберите!» 15 ноября нас арестовали. Вот я сижу в 50 лет в клетке автозака, муж стоит в стакане, а людей закидывают и бьют ногами наотмашь. Кричу: «Что ты делаешь?!» А он так поднимает взгляд на меня: «Ну, скажи еще хоть слово на меня!» Правда, бить бедного парнишку перестал.
Мы тогда посидели сутки в РОВД, нас было, может, полтысячи. Тогда же все вышли после смерти Романа Бондаренко, задержали более 1000 человек. Помню, начали формировать списки на Окрестина, в Жодино. Заходит огромный омоновец и железным голосом зачитывает фамилии, кого туда отправят. Говорю мужу: «Если ты в списках, ты знай, я брошу работу и, сколько бы ни дали, буду рядом». А он говорит: «Ты тоже об этом знай» (плачет). Я до последнего ходила на марши — сколько было возможно.
Когда начались звонки с просьбой прийти на беседу, я уехала. Когда стали задерживать соседей, муж забрал кота и приехал ко мне. Несколько недель назад к нам приходили: звонок в дверь, под окном — микроавтобус, люди в штатском. Сын за две минуты сложил в рюкзак деньги, паспорт, почему-то почистил зубы, открыл окно и был уже готов выпрыгнуть, если будут ломиться. Но они уехали.
Мы снимаем маленькую комнатку в Польше. Я сейчас работаю в пекарне по сменам, а муж до сих пор тут работу не может найти. Но я не жалуюсь! Не в клетке — и хорошо. Главное — свобода. Но ощущение, что живу какой-то чужой жизнью. Чужой жизнью, но не своей. Как бы хорошо здесь ни было. Может, молодым легче, а у меня там какой-никакой дом, друзья, меня все на работу там зовут…
Душа болит, что не получилось тогда ничего, а как исправить, не знаю. Может, мне не с цветами надо было стоять?
Друзья говорят: «Оля, зачем ты так сделала?» А я не жалею ни о чем. Как бы мне тяжело сейчас ни было, я бы ничего не поменяла. Мне было бы тошно сейчас там жить, если бы я промолчала. Все точно было не зря. Это же не может вечно продолжаться. Главное, если это вспыхнет все с новой силой, чтобы мы все были готовы. Нельзя бояться.
Я бы очень хотела вернуться домой и искренне желаю победы Украине. Знаете, это уже совсем сказочный расклад: когда там выиграют войну и полк Калиновского каким-то чудом пойдет на Беларусь, я брошу все и пойду рядом! (смеется)
Алексей
— Мы тогда были наивными и глупыми. Когда объявили результаты, я злился, а с другой стороны было смешно: все-таки не испугались этих толп людей, «сделали свою работу». «Молодцы». Когда появились данные ЦИКа, я как раз был в поликлинике, все передавали друг другу новости — и на лице читалось: «Что? Да ладно?!» Может, если бы сказали про 55−60%, люди бы скривились, плюнули на это и все. А это всех возмутило.
Потом я был практически на всех митингах. Как и в очереди, видел на улицах совершенно разных людей — это огромный социальный срез, который показал, что все чувствовали себя обманутыми и хотели подтвердить свой голос хотя бы так. Да, было страшно, когда бросали светошумовые гранаты. Супруга переживала, но, думаю, по-другому бы относилась ко мне, если бы я не пошел.
Наверное, есть обида, что тогда не дожали. Хотя, возможно, своими хождениями тогда мы бы вряд ли свои голоса защитили… Этот протест точно войдет в историю Беларуси. Почему-то мне кажется, если бы кто-то тогда нам из будущего сказал, что будет происходить через два года, мы бы действовал решительнее. Не знаю, лучше было бы или хуже — точно по-другому. Но даже зная, как все закончится, я бы отстоял те же семь часов под той жарой — лучше сделать что-то, чем ничего.
Этот гнев и сейчас никуда не делся. Я все еще в Беларуси. В дверь ко мне никто не стучится, но риск для всех здесь еще остается, репрессии не заканчиваются. В стране — токсичная, душная атмосфера. Я не чувствую опасность на улице, но мне там неприятно. Держат нас здесь только материальные вещи, жилье.
У нас маленький сын. И жить в стране, где с детского сада поют гимны под этим [нынешним государственным] флагом, — такого мы допустить не должны. Если не сможем что-то изменить к моменту, когда он подрастет, значит, поедем в другую страну.
За эти два года появилась какая-то градация: «наши или не наши». Идем с женой по улице, говорю ей: «Смотри: вот идут люди, с детьми, хихикают, едят мороженое — как будто ничего не происходило». Она мне: «А мы с тобой как идем? Точно так же. Мы же не знаем, о чем они думают». С другой стороны, сколько за это время я ни встречал людей, еще не было «не наших». Будь то таксист, ребята, которые фильтры устанавливают, прораб, который выводил давно сделанную татуировку «ОМОН», или обойщик, который устал видеть по телевизору определенное лицо.
Пусть из окна кажется, что люди забыли и все вернулось, но на самом деле это не так. Знаете, это как торфяной пожар: наверху, вроде бы, и спокойно, но где-то внутри оно еще бурлит.