Людмила Улицкая — российская писательница и сценаристка. Ее произведения переведены более чем на 30 языков. После начала войны она с мужем уехала в Германию, где остается до сих пор. Мы поговорили с Людмилой Улицкой о смерти, долге, Светлане Алексиевич, протестах в Беларуси и России.
«Мне бы хотелось умереть дома»
— Месяц назад, когда мы договаривались об интервью, вы мне написали: «Я уже изговорилась. Давайте отложим. Может, и пейзаж станет лучше». Что-то изменилось за это время?
— Пейзаж не изменился. Я уже почти полгода в Берлине. Дом мой на месте некогда возведенной и давно снесенной Берлинской стены, очень квадратное место и, признаюсь, мне не хватает московской кривизны пространства.
— Как проходят ваши дни?
— Муж художник, и в каком-то смысле его жизнь меньше изменилась, чем моя. Вошла сегодня к нему в комнату — там несколько новых автопортретов. Мы оба заняты своим делом. Он рисует, я пытаюсь что-то писать. Сегодня получила письмо из Москвы с просьбой немного изменить давно уже проданный сценарий. Есть незаконченная пьеса. Выходили сегодня на улицу, прошлись около реки. Это наша любимая прогулка.
— Легко сегодня писать?
— Пожалуй, с каждым годом делается все труднее. И все ответственнее. И вопрос зачем писать требует ответа, а его нет. Просто у меня такой способ жизни — писать.
— Как вы уезжали из России?
— Уехали в конце марта. Мы вообще-то не собирались. Но пришел сын, сказал — вставайте, поехали, билеты куплены. Мы наспех собрались и полетели в Берлин довольно сложным путем, через Абу-Даби и Тель-Авив. Вещей у нас было два «ручных» чемодана меньше семи килограммов, половина веса — книги.
— Самая ценная книга, которую взяли с собой?
— Произведения Геродота, пожалуй. Издание хорошее — карманное, почти старинное, довоенное. Именно чтение этих древних исторических книг создает перспективу нашего сегодняшнего существования. Новых вопросов, которые родились в наше время, не так уж много — человечество до сих пор не справилось с древнейшими.
— Простите за вопрос. Вам 79 лет, вы боитесь не успеть вернуться домой?
— Да. Мне хотелось бы умереть дома. Дорогая моя подруга, главврач московской больницы, положила бы меня в свое отделение, а другая подруга взяла бы меня в один из хосписов. Имен не называю. Мой друг священник, имени которого тоже не называю, отслужил бы заупокойную службу. Впрочем, он сделает это и заочно. А другой мой друг, раввин, прочитает кадиш, еврейскую заупокойную молитву. И тоже может сделать это заочно.
«У меня нет сомнений в своей правоте: война 24-го февраля преступна»
— В России сейчас есть место таким людям как вы?
— Да. В России у меня осталось много друзей. Одна подруга руководит сетью хосписов, и она никуда не уедет, потому что отвечает за жизни многих тяжелобольных людей. Вторая, без такой общественной работы, сидит в Москве и разносит продукты и лекарства многочисленным старушкам-подружкам. А я чувствую себя сбежавшей от своего долга. Будь я в Москве, я бы там тоже пригодилась.
— А какой ваш долг?
— Я никогда не формулировала его, но всю жизнь жила с ощущением долга по отношению к окружающим. Это семейное качество, от моей покойной бабушки, которая чувствовала ответственность за всех членов семьи и за все, что с ними происходило. Довольно бессмысленное занятие — мы не можем руководить поведением взрослых людей, да и не должны к этому стремиться.
— Не думали, что вы — со своими взглядами, ценностями, убеждениями — ошибаетесь, а условный Никита Михалков прав?
— Меня ценности и убеждения Михалкова совершенно не интересуют. Мы из разных компаний.
— Но вдруг те, кто поддерживает войну, жесткую руку, Путина, правы?
— Я не отношусь к той породе людей, которые не знают сомнений и колебаний. Но в данном конкретном случае у меня нет сомнений в своей правоте: война 24-го февраля преступна. Преступна более, чем многие другие исторические войны. Поддерживать эту войну — либо заблуждение, либо преступление.
— Вы сказали: «Те, кто сейчас играет в войнушку, не помнят, как жили их бабушки и дедушки». Вы родились в 1943 году. Как вы можете описать свое послевоенное детство?
— Детство во дворе с лаптой и круговым волейболом. Голода не было, но помню, как выносила во двор большой кусок белого хлеба с маслом, посыпанный сахарным песком, и все ребята от него по очереди откусывали. Детство с музыкальной школой, которую я бросила ради спортивной — успеха не достигла ни в одной из этих областей. Очень много читала — были две библиотеки моих бабушек, вполне достаточно для одной девочки. Школу не любила, помню, в каком тоскливом оцепенении сидела на последней парте в десятом классе. На мое детство пришлись самые антисемитские годы в России, но я не испытывала никакого притеснения — дралась не хуже других.
— Что вы помните из рассказов своих родных о войне?
— Я помню и рассказы отчима и других участников войны, которые очень не любили о ней говорить. Отчим был ранен в руку, когда попал в плен. И рассказывал, как он каждый вечер, ночуя под открытым небом, раскладывал маленький костерок и, раскалив на огне спрятанный в голенище сапога нож, прижигал им рану, чтобы не загноилась. И я этот шрам шириной в несколько сантиметров хорошо помню. И еще помню рассказ покойного Юлия Марковича Даниэля (русский писатель и диссидент. — Прим. ред.), как он пошел в самоволку перед выпуском из военного училища и получил именно то, чего хотел — ему не дали первого офицерского звания и отправили рядовым. Он не хотел командовать людьми, отвечать за их жизнь и смерть, предпочитая выполнять роль рядового. Так рядовым и прошел всю войну. Впрочем, не всю — его демобилизовали после тяжелого ранения в руку.
— После Евромайдана, «референдума» в Крыму и начала вооруженного конфликта на востоке Украины, вы написали: «Моя страна сегодня объявила войну культуре, объявила войну ценностям гуманизма, идее свободы личности, идее прав человека, которую вырабатывала цивилизация на протяжении всей своей истории. Моя страна больна агрессивным невежеством, национализмом и имперской манией». Можете описать, какой вы видите Россию сегодня?
— Не могу. Картина разнообразная, многослойная, мне доступна лишь небольшая часть ее. Есть картина политическая, она меня удручает, есть картина социальная, тоже не радует, есть картина человеческая, и здесь я вижу прекрасных людей. И именно на них и стоит страна. Их много. Некоторых я знаю. Но в целом — о великом проекте великой страны — придется забыть.
— Что-то светлое в России есть?
— Есть. Но все светлое сегодня в большой опасности.
Книга о протестах в Беларуси, Лукашенко и конец войны
— В 2017 году вы, по приглашению Светланы Алексиевич, приезжали в Минск. После вам доводилось обсуждать с ней протесты 2020 года в нашей стране? Что она вам рассказывала?
— Со Светланой у нас никаких обсуждений не было. Мне кажется, мы с ней полные единомышленники. У нее гораздо больший общественный вес, и она его использует наилучшим образом. Она человек бесстрашный.
— Вы следили тогда за событиями в Беларуси?
— И тогда следила, и сейчас слежу. В некотором смысле события у вас являются моделью, по которой потом разыгрывается игра в России. Во всяком случае — проверяется.
— Какое у вас сложилось мнение о происходящем?
— Впечатление, что протесты блистательно провалились, а режим Лукашенко одержал полную победу.
— Это история для книги?
— Да, конечно, но не для моей.
— В чем разница между Путиным и Лукашенко?
— Запах они издают один и тот же.
— А между Путиным и Зеленским?
— Скорее, вопрос надо сформулировать иначе: что общего? Мало что общего. Путин до мозга костей политик, а Зеленский — дай Бог ему здоровья — человек другой профессии, он актер, которого обстоятельства жизни привели к политической деятельности. На мой глаз, хорошо справляется. А что будет дальше — увидим в обозримом будущем.
— Как думаете, Людмилу Улицкую будут издавать в России теперь?
— Пока издают. На днях сделали допечатку последней книги.
— Эту войну мы увидим в ваших будущих книгах?
— Думаю, что нет. Мне нужно, чтобы прошло много времени. Лет десять по меньшей мере. Не думаю, что у меня есть такой запас.
— Последний вопрос. Когда и как закончится война?
— Ситуация вязкая, может продлиться несколько лет. В любом случае — это поражение России. В моральном, гуманитарном, политическом и экономическом отношении. Будем надеяться, что это поражение окажется поворотной точкой, после которой Россия возьмет более приемлемый курс и для своего народа, и для всего мира. Каждый день читаю, сколько убито военных с обеих сторон. И больно, безумно больно. Этой нелепой «спецоперации» могло бы и не быть, если бы не политическая игра одного безумного человека.
Когда все началось, я поняла, что не успела умереть до войны. Всю жизнь считала, что моему поколению людей, родившихся во время Великой Отечественной войны, повезло жить в России в самое мирное время. Ошиблась. Война, которая сейчас началась, обещает быть долгой.
