На прошлой неделе Александр Лукашенко анонсировал возможную амнистию ко Дню народного единства, который будут отмечать 17 сентября. Генеральный прокурор Андрей Швед заявил, что на свободу выйдут «от 8 тысяч человек». Среди них и те, кто осужден по политическим статьям. «Зеркало» поговорило с теперь уже бывшими политзаключенными о том, как они восприняли эту новость.
По словам генпрокурора Андрея Шведа, люди, «связанные с экстремизмом, которые посягнули на наше государство, которые подняли руку на правоохранителей» могут выйти на свободу только при следующих условиях: они должны раскаяться, осознать вину и обратиться к Александру Лукашенко с просьбой о помиловании.
«Не было такого, что ты крыса, убегаешь. Наоборот, говорили: „Возможность есть — беги“»
Александр (имя изменено) был осужден на «химию». Он стал одним из тех, кого в 2021 году помиловал Александр Лукашенко.
— Думаю, причина объявленной амнистии — санкции. Давление стало настолько сильным, что власть поняла: нужно людей выпускать, — рассуждает собеседник. — По обещаниям, выйдет часть политических, а будет так или нет, я не отвечу. Списывался со знакомыми, которые еще на «химии», они говорят: «Слухи ходят, но никто ничего не знает». Люди надеются. Надежда, она ведь всегда есть.
— Вам для того, чтобы выйти, пришлось написать прошение о помиловании на имя Александра Лукашенко и признать вину. Сложно ли было это сделать?
— Двоякое чувство. С одной стороны несложно, потому что моя вина была доказана и смысла упираться у меня не оставалось (Александра судили за комментарии. — Прим. ред.). С другой — моя вина не настолько тяжелая, чтобы просить меня извинить. Плюс обращаться нужно было по сути к человеку, который меня посадил. Это немного унизительно. Но дома ждали дети, а значит, я не мог позволить себе не использовать этот шанс.
— С каким мыслями живете после освобождения?
— Понимаю, что пошел на это ради детей. Но с другой стороны: парни [с которыми был на «химии»] там, а я здесь. Есть угрызение, что мне повезло, а им не очень. Пытаюсь помогать им как могу. Узнаю, что нужно, отправляю посылки.
— А как общество и другие политзаключенные отнеслись к вашему выбору?
— Они знают мою историю, поэтому сказали: «Уцекай». Не было такого, что ты крыса, убегаешь. Наоборот, говорили: «Возможность есть — беги». Окружающие реагируют проще, чем я сам это переживаю.
— Как ваши знакомые на «химии» относятся к приближающейся амнистии?
— Тем, кто признал вину или у кого она доказана, проще. Тем, кто не признал, сложнее, ведь чтобы выйти, понадобится это сделать. Людям приходится договариваться с собой. Плюс это происходит в ситуации, когда они не знают, выпустят их в итоге или нет. Никто особо не обнадеживается. А вообще, все индивидуально. У меня есть знакомый, которому осталось два месяца. Когда я у него спросил, будет ли он что-то делать в связи с амнистией, он ответил: «Нет, лучше отсижу и выйду со спокойной душой». А есть ребята, у которых сроки значительно больше, а дома ждут семьи. Как им поступить? Решили признать вину, хотя раньше этого не делали. Никто не хочет быть не на свободе.
— Есть у них мысли, что все было зря?
— Нет. Ни у кого, с кем я общаюсь, таких мыслей нет.
— Как вы относитесь к упрекам в сторону демсил, что им нужно делать больше, чтобы все политзаключенные поскорее вышли на свободу?
— Мне кажется, они и так делают, что могут. Если бы они могли больше, сделали бы. Это же в их интересах. Но все получается, как есть. Ребята говорят: не думали, что все настолько затянется и людям столько придется сидеть, но никто никого не упрекает. Однако факт остается фактом, люди сидят.
«После суда мне оставалось немного. Это была не та цена, за которую я бы согласился предать совесть»
Суд приговорил Виталия (имя изменено) к двум годам «химии». Мужчина отбыл весь срок.
— Думаю, причин, почему в стране решили провести амнистию, несколько, — рассуждает Виталий. — Для меня эта новость идет в связке с событиями в Казахстане. Сначала Токаев объявил, что собирается амнистировать участников январских событий. Совершил акт примирения. Многие в моем окружении тогда стали говорить: «Ничего себе». Возможно, эта ситуация подтолкнула и наши власти к похожей идее. Все-таки в нашем обществе все еще сохраняется серьезный кризис. И с ним необходимо что-то делать. Может быть, через такие небольшие уступки власть хочет начать примирять людей. Плюс приближалось 17 сентября.
В свое время мне тоже намекали, что было бы неплохо написать прошение о помиловании, но так как конкретного предложения не поступало, серьезно эту ситуацию я не рассматривал. К тому же, я в принципе не признавал вину ни на суде, ни позже.
Думаю, когда возникает такое предложение, перед человеком сразу же появляются условные весы. На одну чашу ты кладешь срок, который тебе остался, и последствия, что тебя ждут, а на другую совесть. Полагаю, если бы мне маячило, например, плюс-минус пять лет и мне сказали «Напиши — и выходишь», я бы подумал. Все-таки у меня семья, родители, и я отвечаю не только за себя, но и за них. Но после суда мне оставалось немного. Это была не та цена, за которую я бы согласился предать совесть.
Хотя я прекрасно понимаю тех, кто пошел бы на это. Ведь неизвестно, какие у них обстоятельства. Все очень индивидуально.
— Из вашего опыта, как другие люди и сокамерники относятся к тем, кто соглашается написать прошение о помиловании и признать вину, чтобы выйти на волю?
— Мне кажется, таких людей не будут воспринимать исключительно положительно. Я слышал упреки в их сторону. Например, в отношении тех, кто в прошлом году вышел перед 17 сентября. Кто-то из них потом появлялся в офисе Воскресенского. Их это явно не красило. К тому же, были вопросы, а почему освободились именно они, ведь прошение тогда писали больше заключенных. Появлялись какие-то теории заговора.
— С чем связано такое отношение?
— Думаю, это из-за слабости. Слабых не любят.
— С другой стороны, по-человечески этих людей можно понять.
— По-человечески, да, но люди в заключении озлоблены. И они продолжают сидеть. Помню, когда я был в СИЗО и согласился дать следователю показания, а потом сообщил об этом сокамерникам (они были не политические), услышал: «Ну окей». Хотя было видно, они восприняли это так себе. Говорили: «Ты прогнулся, а они все равно используют эти слова против тебя». Они считали, что с моей стороны такой поступок — слабость. А слабость за решеткой показывать нельзя.
— Пока вы сидели, обсуждало ли ваше окружение амнистию?
— Да, слухи о том, что она вот-вот будет, циркулируют постоянно. В основном ее обсуждают бытовики (осужденные за бытовые преступления, например, причинение вреда здоровью. — Прим. ред.). Они ее просто ждут, и не важно к чему она приурочена. А политические… Тоже ждут. Хоть согласиться на условия такого освобождения — это сложный выбор. И все же для большинства — это надежда, ведь на свободе у людей семьи.
— Вам морально легче жить, понимая, что вы досидели свой срок без уступок?
— Да, особенно если учитывать, что в Беларуси ничего не поменялось. Если бы в таких условиях я оказался на воле, еще и признав вину, считал бы, что я сдался и прогнулся. Хотя, скорее всего, никто из моего окружения так бы обо мне не думал и тем более не сказал мне этого в лицо. Но в рамках моей личности — это было бы неприятно.
— То есть сейчас вы гордый политзек?
— (смеется) Я бы хотел уйти от этого статуса и вообще не ассоциироваться с политзеком.
— Почему?
— Как будто я больше ничего не сделал в жизни, а только отсидел, причем не самый большой срок и не в самых худших условиях. Как-то знакомая, представляя меня иностранцу, сказала: «Это Виталий — известный политический заключенный». И я подумал: «Ну класс, вот чего я добился за свою жизнь».
— Как вы относитесь к упрекам в сторону демсил, что им нужно делать больше, чтобы политзаключенные поскорее вышли на свободу?
— Думаю, тут вопрос цены. Если всем им нужно приехать в Беларусь, стать на колени на Октябрьской площади, и Александр Лукашенко будет с радостью ходить среди этих людей, то нет. В таком случае все, что было с 2020-го, не имело смысла. Если же это будет какой-то политический торг со взаимными уступками, и общество хоть что-то из этого поимеет, я бы не исключал такой момент. Все-таки мы в патовой ситуации. Страна все больше погружается в задницу и выхода не видно. Думаю, к идее диалога (но не такого, где одна из сторон в слабой ситуации) общество уже готово. И если бы после этого люди освободились, было бы здорово. Ведь время, проведенное в заключении, никто не вернет.
«Слава Богу, никто из лидеров оппозиции не говорит: "Давайте пойдем на встречные шаги, а режим кого-то освободит"»
Оксана Колб, главный редактор газеты «Новы час». В апреле 2022-го ее задержали, а в июне осудили на 2,5 года «химии». В августе журналист уехала из Беларуси.
— Почему зазвучала тема про амнистию, понятно. Режиму некуда деваться: восточный сосед фактически умирает, денег нет, а кушать хочется, а еще больше хочется сохранить власть. Режим решил использовать традиционный метод, к которому прибегал после всех выборов: сейчас выпустим людей, а вы нам за это дадите денег. Это первое, — рассуждает Оксана Колб. — Второе — задержания продолжаются. Если учесть, что обычно к правозащитникам обращаются родные одного из пяти задержанных, то, по моим подсчетам и ощущениям, в среднем в неделю теперь за решеткой оказывается около 30−40 человек. Их нужно где-то размещать, а СИЗО и колонии переполнены. Знаю, на Володарке периодически кто-то спит на матрасе на полу, потому что не хватает нар. В итоге с помощью амнистии хотят освободить места для новых сидельцев.
Мое мнение, если Запад в очередной раз поведется на ситуацию с амнистией и начнутся послабления, то это будет катастрофично и для Беларуси, и для всех, кто уехал в надежде вернуться. Это будет значить, что никаких перспектив, к сожалению, уже нет. И, наверное, я впервые в жизни задумаюсь о том, что оказалась вне страны не временно, а навсегда.
С другой стороны, я понимаю, для родственников политзаключенных (в первую очередь именно для родственников) амнистия — долгожданный момент. Люди ждут, когда смогут обнять близких. По-человечески для них это очень важно.
— За время, пока вы находились за решеткой, задержанные обсуждали возможную амнистию? Что о ней говорили?
— Когда я была в СИЗО, амнистию в основном обсуждали те, кто сидит по «наркотической» статье (ст. 328 УК. — Прим. ред.). Там у людей огромные сроки. У политзаключенных из моего окружения таких разговоров не было. Во-первых, потому что в 2020-м они осознавали, на что шли, и для них это было важно. Во-вторых, они понимали — под амнистию они не попадут. Ну и в-третьих, осознавали, что единственно верный вариант — это освобождение всех политзаключенных и смена власти. Только в этом случае можно говорить о каких-то положительных изменениях в стране в краткосрочной и долгосрочной перспективах.
— По словам генерального прокурора, «политические» смогут попасть под амнистию, только если раскаялись, осознали вину и обратились к Александру Лукашенко с просьбой о помиловании. Насколько сложно людям пойти на такой шаг?
— Очень сложно, ведь сразу же встает вопрос: как ты будешь жить после выхода? Если ты найдешь в себе достаточно веское оправдание, почему соглашаешься на такие условия, то хорошо.
— Не думали, как бы вы поступили, окажись в такой ситуации?
— Не знаю, у меня нет ответа. Наверное, в тех условиях, в которых мы находимся сейчас, и с учетом того, что у меня теперь более полная информационная картина, я бы отказалась. Все-таки я по жизни оптимист, а по образованию историк, и знаю: авторитарные режимы заканчиваются. И конец у них всегда один. Сейчас у режима в Беларуси финальная стадия. Правда, непонятно, насколько она затянется: может на несколько лет, а может — ей осталось несколько месяцев.
С другой стороны, если учесть, что за решеткой люди сидят в информационном вакууме и им сложно понять, что на самом деле происходит, большинство (я не говорю о знаковых политзаключенных), думаю, согласились бы признать вину и раскаяться. И аргумент у них вполне нормальный: то, что я подпишу какую-то бумажку, не значит, что я изменю своим принципам и изменюсь сам.
— В сторону демсил периодически звучит укор, что, возможно, им стоит делать больше, чтобы заключенные поскорее вернулись домой. Как вы к этому относитесь?
— Категорически против. Во-первых, то, что будет такая волна репрессий, было очевидно. Более того, мне кажется, репрессии усилятся. В вопросе прозвучало, возможно, так было бы лучше для людей. А для общества, для страны? Слава Богу, что никто из лидеров оппозиции не говорит: «Давайте пойдем на встречные шаги, а режим кого-то освободит». Для Беларуси это была бы катастрофа.
— Но для каких-то конкретных людей это шанс вернуться в нормальную жизнь, которую у них забрали.
— Так нормальной жизни у них уже не будет, вот в чем проблема. Да, человека выпустят, он обнимет родных, но что дальше? Разве у них будет нормальная жизнь? И в чем ее нормальность? В том, что ты чистишь телефон, что боишься сказать лишнее соседу, другу? Что ты не делаешь то, что хочешь. Что более-менее близкие к белорусскости инициативы в стране закрыты. Что тут нормального?
По состоянию на 14 сентября, в Беларуси 1328 политических заключенных.