За 23-летним политзаключенным Дмитрием Гоптой в колонии присматривают другие осужденные — помогают в бытовых вопросах, защищают, чтобы не было конфликтов. Парня осудили на два года, несмотря на умственную отсталость, а в начале 2022-го отказали в помиловании. Тот факт, что нужно оставаться в колонии до конца срока, он перенес тяжело. Не попала его фамилия и в список тех, кого освободят по амнистии, хотя Лукашенко признавал, что по протестным делам сидят люди, совершившие незначительные с точки зрения белорусских властей «преступления». Более того, Гопту внесли в список причастных к экстремизму. Как сейчас дела у парня, когда он вернется домой и какие последствия могут быть за «экстремизм», блог «Люди» спросил у его матери. Мы перепечатываем этот материал.
Дмитрий Гопта — житель Жлобина, у парня умственная отсталость. В феврале 2021 года суд Жлобинского района признал его виновным в том, что 10 августа он возле местного ДК «участвовал в несанкционированном митинге, бросал камни в сторону милиционеров и в автозаки». Парню дали два года колонии по ч. 1 ст. 342 и ст. 364. На суде Гопта полностью признал вину, как ему посоветовала государственный адвокат, и подтвердил, что бросил один камень и убежал.
Экспертиза решила, что, несмотря на поведенческие проблемы, он может отвечать за свои действия и должен понести наказание.
«Никто из тех, кто знает Диму, не понимает, как такого человека можно назвать экстремистом»
Когда в начале года стало известно, что помилования не будет, Дима сильно переживал, говорила его мама Ольга Гопта. Сейчас женщина вспоминает, что тогда «рыдали вдвоем». Сейчас парень «более-менее хорошо», рассказывает женщина. За это время она уже дважды видела сына — в апреле и августе:
— Был худенький такой. На первом свидании его состояние было тяжелое. С ним разговариваешь, а он даже в глаза не смотрит — взгляд пустой. Не слышит совсем, постоянно переспрашивает то же, что ты уже говорила пять минут назад. Я поняла, что что-то не так, и позвонила начальнику медчасти, просила, чтобы хоть какие-то лекарства ему давали. Но его летом даже клали в больницу, потом осенью еще на неделю — немного подлечили, и теперь ему лучше. Хорошо, что в колонии отреагировали, отнеслись по-человечески. Когда мы последний раз виделись, в августе, был уже как будто другой человек — и смеялся, и пошутить мог.
На амнистию, о которой с сентября говорили МВД и Лукашенко, семья Гопта тоже особо не надеялась. Понимали, что с дня, когда ее объявят, до момента, когда начнут отпускать, может пройти много времени — быстрее истечет срок наказания. А когда фамилия Димы попала в список лиц, «причастных к экстремизму», перестали об этом думать вообще.
— За что его туда внесли, я не знаю. Ведь Дима и экстремист — это очень смешно. Никто из тех, кто его знает, не понимает, как такого человека можно назвать экстремистом. Какие у этого могут быть последствия? Как я узнала сама, это может быть пять лет надзора со стороны милиции, нужно будет ходить отмечаться. Ну и кредит не сможет взять никакой, а в армию его и так не брали по заболеванию. Единственный вопрос для меня, будет ли ему ограничен выезд за границу.
Также за ним нужно будет присматривать, чтобы никуда не пошел, ничего нигде не написал, потому что люди как Дима вернутся в совсем другую Беларусь. Они и близко не знают, насколько все поменялось, что даже лайк под постом может снова оказаться уголовным делом. Надо будет как-то ему объяснить это: если даже очень хочется, не нужно этого делать. Но он не интересовался политическими новостями и не интересуется сейчас — спрашивает больше, как там дела дома.
«У Димы бывают ночные энурезы, поэтому его нужно контролировать, чтобы вечером лишний раз чаю не попил»
В колонии Гопта, как и другие осужденные, ходит на работу и вместе со всеми шьет форму.
— Его там посадили обрезать нитки, иногда помогает грузить машины. Тяжелую работу ему не дают. Я спрашивала, сажают ли его за швейную машинку. Говорил: «Ага, а если я себе пальцы попришиваю, кто за меня отвечать будет?» (смеется)
После августа Дима решил больше не писать заявления на свидание с родными — пообещал досидеть «и так». Письма от него близкие получают нечасто — домой только звонит.
— В СИЗО чаще писал, а тут ленится — может, раз-два в месяц что-то приходит. Когда звонит, спрашиваю: «Димка, ты написал?» — «Ай, сяду напишу», — говорит. В письмах ничего даже не рассказывает, хотите — верьте, хотите — нет! Пришлет коротенькое такое, как обрывок: «Мама, у меня все хорошо, не переживайте. Я вас люблю, скучаю, обнимаю. Всем привет!» И все! И так каждое письмо, — смеется женщина, она уже бодрее разговаривает на тему заключения сына.
Ольга точно знает (и радуется этому), что сына не отправляют в ШИЗО, как это случается с другими политзаключенными, но больше информации об условиях в колонии у нее нет.
— Дима ничем абсолютно не делится. Говорит: «Мам, все хорошо». Второй раз спрашиваешь просто, что ел. И тут не говорит подробностей. Только: «Нас кормят, все хорошо, я не голодный».
Женщина не знает причин такого поведения сына, но говорит, что что-то удается услышать от людей, которые были с ним в колонии и уже вышли на свободу. Другие заключенные помогают парню в неволе.
— По их словам, у Димы все там неплохо. Слава богу его не трогают. Видимо, знают, что он просто такой, — говорит она об отношении администрации и далее рассказывает об отношениях в отряде. — Вокруг есть люди, и они тоже понимают, где-то поддерживают. Точно известно, что его там не оскорбляют. Когда-то вышел бывший Димин отрядный (он не политический), позвонил мне: «Да, с ним тяжеловато бывает, случается всякое, но с ним там все хорошо, не переживайте». У Димы бывают ночные энурезы, поэтому его нужно контролировать, чтобы вечером лишний раз чаю не попил. За ним нужно постоянно наблюдать. И я знаю, что есть пара человек, которые с ним рядом находятся буквально 24 часа в сутки. Смотрят, чтобы его никто не обидел и он сам ничего не натворил.
Хорошо, что ребята за ним там смотрят: говорят, чтобы оделся, когда на улицу идет, переоделся, сходил в душ, постирал вещи. Тот же мужчина, который мне звонил, говорил, что ходил с ним в магазин, купил тазик, показал, как стирать мелкую одежду. Приятно, что кто-то оказался рядом с сыном. Но мне кажется, так случилось именно потому, что я не промолчала, а начала рассказывать о сыне, о том, какое у него состояние, как надо к нему относиться. Если бы это не озвучили, никто не знает, как бы все сложилось.
«Последние недели очень долго тянутся»
Мать политзаключенного шутит, что сын почти за два года в колонии так и не привык рано вставать и все делать по распорядку. Но она уже беспокоится о нем.
— Там ему гораздо лучше, чем в СИЗО. Вот летом у них были какие-то спортивные мероприятия. Говорил, гоняли в футбол. Но ведь колония — это и не дом. Он уже привык к условиям, но все равно, когда звонит, говорит, что устал. До последнего спрашивал, есть ли еще какой-то способ, чтобы поскорее попасть домой. Я объясняла: «Димочка, уже ни на что не надейся», — говорит Ольга. Она так и не получила от Воскресенского ответ, который предложил семье написать прошение, почему в помиловании отказали психически больному молодому парню. Реакции с его стороны она не заметила.
На днях Гопте прислали последнюю передачу — «чтобы дотянуть последние полтора месяца». Больше, говорил родным, высылать не надо. Скоро закончатся два года, на которые осудили парня, и 1 января он должен выйти на свободу. Ольга говорит, что дома ко встречи с ним все готовили уже давно. Сейчас мать узнает у сына, что вкусное ему приготовить.
— Вот звонил в воскресенье, я у него спрашивала: «Дима, как встретим тебя, будем ехать домой, что ты первое хотел бы съесть, что тебе привезти?» Говорит: «Хочу блинчиков с творогом!» — с радостной улыбкой в голосе говорит мать. — Комнату мы для него уже подготовили — сделали все, чтобы ему было хорошо и он не вспоминал то, что ему пришлось пережить за эти два года. Нам тут скорее бы его дождаться и обнять! Последние недели очень долго тянутся. И Дима уже подсчитывает время, когда вернется. Он так и не понял, за что сидит, но об этом больше и не спрашивает.
