Главный редактор TUT.BY Марина Золотова и генеральный директор «ТУТ БАЙ МЕДИА» Людмила Чекина ждали суда в СИЗО полтора года. А Эдуард Бабарико вот уже два с половиной года находится в изоляторе, дату суда над ним до сих пор не назначили. Такое испытание сейчас проходят многие белорусы, которых посадили за их убеждения. Ранее о долгом нахождении в СИЗО тоже можно было услышать от людей, проходивших по другим статьям. Мы спросили бывших заключенных, где дни проходят легче. В этом тексте будут истории двух белорусов — один сидел после протестов, другой — задолго до.
Имена собеседников изменены в целях безопасности, мы также не указываем их возраст и некоторые факты о заключении. Все эти данные есть в редакции.
«Если сравнивать с тем, что Солженицын описывал в своих книгах, — новшества были только в дырке в полу вместо ведра с парашей»
Осенью 2021-го Олега осудили по «политической» статье — дали полтора года колонии. После оглашения приговора мужчина еще месяц ждал, пока он вступит в силу, и находился в СИЗО № 6 в Барановичах. Там сначала побыл в новом корпусе. Как говорит собеседник, показательном, «в плитке». Но это быстро изменилось, и он почувствовал на себе типичное отношение к политзаключенным со стороны администрации.
— Перебрасывали из камеры в камеру, а потом я пожаловался на отсутствие прав у меня и за это попал в подвал. Это цементный пол, сырость. Нам даже сказали его не мыть, потому что он не высыхает и всегда мокрый. Потолки в камере высокие — холодно до ужаса. Днем все одевались потеплее — штаны спортивные, майка, свитерок, целый день отжимаешься, приседаешь, на прогулку сходишь. Перед отбоем утепляешься — еще одну майку под свитер, еще одни носки, вторые штаны. И укрываешься с головой, потому что холодно ужасно: высунешь ночью голову из-под одеяла — и пар идет изо рта, — вспоминает Олег.
Потом меня перевели в старый корпус, его еще называют конюшней. Я шутил: вот, говорю, зоозащитники давно доказали, что животных здесь содержать нельзя, а теперь тут живут люди. Условия — просто жуть. Знаете, вот если сравнивать с тем, что Солженицын описывал в своих книгах, — новшества только в том, что вместо ведра с парашей — дырка в полу.
Из-за статьи мужчину быстро поставили на профучет. Собрали комиссию из психологов, сотрудников и администрации колонии, и все единогласно проголосовали за то, чтобы признать его «склонным к экстремистской и деструктивной деятельности». За это — тоже особое отношение со стороны охраны. Политические, вспоминает Олег, даже спать в камере должны были только на втором ярусе нар.
— Объяснялось это тем, что тебя в окошко должны хорошо видеть. Доходило до того, что надо было спать с руками только на одеяле, — говорит он. — А сотрудники там были всякие: одни спокойные, другие пытались вступать в дискуссию. Были и жертвы Азаренка. Такие пытались рассказывать, какая у нас прекрасная страна. Но мы и сами их провоцировали, бывало. Вот 17 сентября мы вместо приветствия проверяющих поздравили с Днем народного единства и спросили, когда нас отпустят уже. Они сказали спасибо, — смеется мужчина.
В изоляторе из-за перебрасывания из камеры в другую люди вокруг часто менялись, попадались другие политические, и со многими Олег хорошо общался. Но в целом, говорит, с коммуникацией там тяжело.
— Ты там ограничен в общении — классно, если тебе попался хороший сокамерник, умный, с ним есть о чем поговорить. Но иногда попадаются и «одноклеточные». Чтобы выдержать там, нужна сила духа.
«Нам объясняли, что колония — небольшая зона „построения коммунизма“»
После вступления в силу приговора мужчину этапом отправили в шкловскую колонию № 17. Там новых осужденных встретили конвоиры с собаками. Всем пришлось шесть часов провести в стакане под «ревом и криком». Можно было только стоять, запрещалось опираться на стенки. К вечеру охрана провела у всех обыски, выбросила часть привезенных с собой продуктов и выдала робу и ботинки. Олег морально подготовил себя к отбыванию срока.
— Я знал, что в этой колонии сидел Витольд Ашурок (политзаключенный умер в стенах учреждения в мае 2021 года. — Прим. ред.), поэтому убил в себе свое я. На карантине нам стали объяснять, что это образцовая колония и тут напрочь убито все воровское, тут нет сигарет, отчуждения продуктов питания — здесь небольшая зона «построения коммунизма». Нас научили правильно произносить свой доклад (свои данные, статьи, сроки) и здороваться с сотрудниками каждый раз, как они зашли в комнату, даже если они тут уже были. Помню, потом на промзоне, если начальник скрылся за колонной, а потом появился с другой стороны, надо было заново с ним здороваться и произносить полный доклад. За день это все можно было проговорить раз 30−40. Хотя иногда сотрудники даже сами останавливали нас.
После карантина Олега перевели в барак. Там другие осужденные сразу объяснили, что правила, озвученные на карантине, в колонии на самом деле не действуют. Приняли мужчину хорошо.
— Осужденные — не инопланетяне, они такие же люди, как и в обычной жизни, поэтому как себя поставишь, так к тебе и будут относиться. За год там я не получил ни одной клички — мы обращались друг к другу по имени и отчеству, — объясняет собеседник. — Первый месяц человека, поднявшегося в отряд, не ставят на дежурства, уборку, дневальным. Говорят, что нужно «раскумариться» (адаптироваться. — Прим. ред.), и это действительно так, потому что, попав в лагерь (здесь и далее собеседники так называют исправительную колонию. — Прим. ред.), ты сразу ощущаешь себя как будто на свободе. Ты видишь небо, а например, со второго этажа в бараке можно увидеть линию горизонта, лес за забором… Ты можешь покурить, когда хочешь, поговорить с кем угодно, выйти на улицу, погулять по локальному участку. Ты расхаживаешься, потому что в камере не было никакого движения, хоть вы и пытались делать какие-то приседания, отжимались. А ходить тут приходилось много: в столовую, на работу. Я считал, что выходило по пять-семь километров. А от «ортопедической» обуви появляются натоптыши, проблемы с ногами.
«В лагере день расписан, время просто летит»
Отряд, в котором жил и работал Олег, занимался обслуживанием транспорта, поэтому у него была неплохая по меркам колонии зарплата.
— Выходило около 18 рублей в месяц. Когда я видел Павла Северинца, он говорил, что получал 80 копеек, а некоторым иногда «платили» буквально 1 копейку. Висело еще объявление: «Вы же работаете, если хотите поддержать близких, можете отправить эти деньги им». Такое издевательство, — вспоминает мужчина.
Олег говорит, что у политических в ИК № 17 было больше дежурств, чаще приходилось убирать помещения или локальный участок, но добавляет: за работой срок шел быстрее. В отличие от ШИЗО, куда мужчина, как и многие белорусы, сидящие за свои убеждения, часто попадал за «нарушения»:
— В начале зимы я в отряде как-то не так облизал губы, и мне сказали, что я разговариваю в строю. Я ответил, что этого не было. И на меня составили документы за разговор в строю, потом пререкание с сотрудником и вступление в беседу с ним без доклада и приветствия. В другой раз написал жене в письме, что чувствую себя тут не осужденным, а пленным. Потом в документе про очередное нарушение мне написали, что я держал руки в карманах. Так что в ШИЗО был регулярно.
Сидел в одиночке. Там, в отличие от самой колонии, где гимн надо было только слушать по утрам, заставляли его петь. Это тяжело: ты спишь на отстегнутых железных нарах, просыпаешься в 3 часа ночи от холода, а у тебя просто все тело в неуправляемых конвульсиях, ноги дрожат. И начинаешь расхаживаться, отжиматься, чтобы как-то согреться. Когда я попал туда во второй раз, уже знал, что нужно штаны заправлять в носки, чтобы было теплее, а из туалетной бумаги можно сделать подушку: заворачиваешь в полотенце и кладешь под голову.
По словам Олега, в ШИЗО отправляют всех заключенных, но политические — в приоритете. Таких в штрафном изоляторе, по его подсчетам, около 80%.
— Политических забирают даже за разговоры между собой. За такими там — постоянный контроль. Операм становится известно все: сколько раз мы ходим в туалет, что курим, с кем разговариваем, — объясняет мужчина. — Даже уже будучи наказанным, человеку в ШИЗО легко снова «провиниться» и заработать дополнительные «сутки». Когда приходят с проверкой, тебя ставят лицом к стене на растяжку, все смотрят. За неправильный доклад (например, сначала срок назвал, а только потом статьи) или пыль в камере — дадут «сутки». Ты не поздоровался, уснул днем — тоже. И так можно несколько месяцев не выходить оттуда.
Еды там дают немного больше, той же каши, но каждый раз я там только терял вес — по 6−10 кг. И когда человека поднимали в отряд с ШИЗО, сразу были заметны ввалившиеся глаза и «мертвецкий загар». Не надо было спрашивать, где ты был, болеешь или нет — все было понятно. За время в ИК я похудел на 50 кг. Когда на свободе фотографировался на визу, у меня спросили: у вас онкология, да?
Несмотря на все это, мужчина говорит, что в колонии ощущал себя свободнее, чем в СИЗО.
— Не зря же в изоляторе день засчитывается за полтора (эти нормы стали применяться в Беларуси в июне 2021 года, до этого считались один к одному. — Прим. ред.), в СИЗО намного тяжелее! В лагере время просто летит: ты проснулся, послушал гимн, сделал зарядку, есть работа — туда-сюда и уже отбой скоро. Еще надо приготовить что-то, режимные мероприятия всякие. Целый день расписан, иногда даже не хватало времени ответить на письма. Можно было ходить на стадион, в воскресенье — в церковь, хотя потом туда перестали пускать политических, чтобы не собирались вместе и ничего не обсуждали. Но в целом в колонии мы разговаривали, поддерживали друг друга. А когда кто-то за тебя переживает, это очень помогает.
В СИЗО у тебя три, пять или даже 12 человек — весь твой круг общения, а в отряде уже 70, и люди разные, есть и интересные, грамотные. Кто-то интересуется спортом, философией, языками. Можно было заказывать и читать книги. Я смог перечитать много интересной литературы. Ее еще и можно было выбирать, в отличие от библиотеки изолятора, где в основном листал детективы, чтобы просто занять время.
«Я сейчас читаю в новостях, как задержанные коротают „сутки“, на СИЗО сидят, — поверьте, у нас было так же»
Андрей с бытом белорусского СИЗО познакомился еще в 2017 году. Милиция задержала его с марихуаной. Тогда в Беларуси люди, попавшие за решетку по уголовной статье 328 (Незаконный оборот наркотиков или психотропов), были на особом счету. Как сейчас политические. И Андрей, оказавшись в камере следственного изолятора, надолго попрощался со свободой. В СИЗО он провел больше года: первые несколько месяцев — в Жодино, остальные — на Володарского в Минске.
— Как только у вас на руках защелкиваются наручники, вы перестаете быть человеком, гражданином — лишаетесь всякого права. И отношение к вам соответствующее. Нормальное обращение охраны к тебе — «туловище», «эй, человек». Камеры на Володарке очень тесные, ремонта в них не было (хотя нам говорили, что он там недавно прошел). Представьте себе типичную однокомнатную квартиру с нарами в три яруса под самый потолок, и там круглосуточно находятся 25 человек. В помещении разрешалось курить, соответственно, вверху всегда собирается дым, — описывает мужчина условия в минском СИЗО. — Я сидел в старом корпусе в полуподвальном помещении. Окно находилось под потолком и из него был виден асфальт. Зимой мы подоконник использовали как холодильник. Тогда было невозможно холодно, все спали в трех парах носков, натягивали капюшоны. Сколько лет уже прошло, а у меня как будто мерзнет голова, потому что я привык там спать в капюшоне.
В Жодино камеры всегда были переполнены — «Не хватает места? Ничего, еще три-четыре человека влезут». Невероятно узкие столы, и на них тоже спали люди. Туалетная бумага закончилась — «придумайте что-нибудь». В колонии ты можешь пойти и, грубо говоря, стрельнуть такие вещи, есть общак, там всегда сигареты, чай, предметы гигиены. У нас были прогулки, но во дворике тоже очень тесно.
В душ нас водили раз в неделю. На Володарке можно было хотя бы провести там от 45 минут до полутора часов. И мы стирались, брились, мылись нормально. А в Жодино на все давали 15 минут.
По словам Андрея, для заключенных по «наркотическим» статьям посылки и письма шли в последнюю очередь. Вместе с ним таких в СИЗО было много, как и «экономических».
— В камерах СИЗО все в одной беде, поэтому взаимоотношения между собой хорошие. Со мной сидели экономисты, адвокаты, бизнесмены, много врачей. Кто-то за взятку, кто-то за неуплату налогов, ну и за наркотики, — объясняет Андрей. — Нас старались держать в камере отдельно от откровенных уголовников. Но на Володарке к нам отношение было более-менее человечным — сильно не тиранили. Потому что это Минск. Там в камерах люди умные, с адвокатами, и у администрации еще был небольшой страх жалоб — что начнутся прокурорские, министерские проверки. Хотя это и филькина грамота. Приезжало большое начальство, спрашивало, что не так, обещало принять меры. И на этом двери закрывались, все продолжалось дальше как и шло.
Мужчина говорит, что в годы, когда он сидел, на Володарке заключенные могли общаться между камерами, даже можно было немного поспать днем: администрация закрывала на это «нарушение» глаза. Но больше про такие поблажки со стороны смотрящих не упоминает:
— Тогда, как я знаю со слов сокамерников, там сидел какой-то авторитетный уголовник, и на тюрьме были «дороги» — средства межкамерной связи. Люди могли как-то общаться, хотя и с опаской: неизвестно, через какие камеры проходят твои записки. Но про подобные вещи все заключенные просят на воле не рассказывать. Потому что когда «хорошее» выходит на общее обозрение, это усложняет быт. Если в том же Жодино правила внутреннего распорядка включаются на полную катушку, начинается, по сути, пытка. Человека могли заставить с подъема до самого отбоя просидеть на стуле, практически не вставая, не считая прогулки в прокуренной камере.
Я сейчас читаю в новостях, как задержанные коротают «сутки», на СИЗО сидят, — поверьте, ничего не поменялось, у нас было так же. Просто люди попали в эту систему, и они в шоке, что такое вообще может быть: банальная просьба в туалет сходить просто игнорируется, вызвать врача при температуре — тоже.
«В СИЗО мышцы и легкие атрофируются, вы становитесь белым, а лагерь еще надо заслужить»
Долгое постоянное нахождение в одном помещении без прогулок и солнечного света сказывается на здоровье, говорит Андрей:
— Представьте, вы сидите год в однокомнатной квартире. Даже если ваша кожа смуглая, она становится белой, вы становитесь белым. Если администрация препятствует получению передач из дома, рацион там сами понимаете какой. Животных, наверное, лучше кормят, домашних собак так точно. Люди худеют, при этом растет живот. Еще отсутствие витамина D — соответственно, развивается бессонница, депрессия. Я оттуда вынес панические атаки и бруксизм (непроизвольный спазм жевательных мышц, скрежетание зубами во время сна, может проявляться в том числе на фоне стресса. — Прим. ред.).
Мышцы и легкие там атрофируются, люди выходят очень слабыми. Помню свой первый поход в столовую в колонии. У меня одышка была уже через 200 метров, и так несколько дней, пока не нормализовалось. Вот читаю, что сейчас происходит с Эдуардом Бабарико, другими заключенными, которые уже по два года сидят, — прекрасно представляю, что там происходит и как себя чувствуют люди. Да, можно крепиться, и в четырех стенах реально оставаться свободным, но физически, ментально для здоровья это все очень тяжело.
В постоянном отсутствии личного пространства мужчина научился погружаться вглубь своих мыслей и абстрагироваться от обстановки. Размышления помогали держаться долгие месяцы.
— В мыслях я уходил от всего этого. Спасали осознание, что твой дух не сломлен, приятные воспоминания и внутреннее самосозидание. Там от тебя отлетает все налипшее — быт, привязанность к телефону, комфорту, машине. Ничего этого теперь у тебя нет и нескоро появится. Сначала ты живешь тюрьмой, ее законами. Потом понимаешь: начальник пришел и полаял — это он в тюрьме. А ты на самом деле на свободе, потому что он, как пес, а ты свободен сердцем, мыслями, духом, хоть и тело твое в застенках. Я воспринимал время в СИЗО как монастырь. Пересмотрел жизнь, провел самоанализ. А судьба мне в нужный момент давала людей, которые могли поддержать. В камере всегда найдется кто-то, кто тебя поддержит.
Главное не впадать в отчаяние и уныние, потому что в СИЗО очень тяжело. Со мной сидел человек, который там находился уже третий год — государство требовало с него много денег. И он уже просто молился, чтобы его отпустили в лагерь, говорил, что больше не может тут находиться. На что ему сказали, что лагерь еще надо заслужить.
«В колонии мы смотрели кино, но это просто немножко модернизированный ГУЛАГ»
Когда в разговоре переходим к колонии, Андрей сразу говорит, что, в сравнении с СИЗО, это «небо и земля». Хотя его направили в ИК № 22, которую называют «Волчьи норы» и считают самой жесткой.
— Когда ты попадаешь в лагерь — господи, это же свобода! Там относительно свободное перемещение, можно выйти на улицу покурить. Вообще, есть свободное время — ходи гуляй по локальному участку на свежем воздухе. Это территория где-то 100−150 метров, но после прогулочного дворика, где 25 человек и особо не походишь, это очень много. Поэтому у тебя расширяется информационное, личное пространство. Для верующих приезжают священники, где-то есть церковь.
Меняется род деятельности, потому что появляется работа на промзоне. У нас была деревообработка. Физический труд там тяжелый, но из шестичасового рабочего дня мы работали от силы часа два. Потом — «начальник, я устал». Отлынивали под разными предлогами. На зарплате это тоже сказывалось: первый раз мне заплатили 6 копеек, потом доходило до двух рублей. Но администрация старается и эти крохи отобрать — например, требуют перечислить в фонд отряда, и ты добровольно-принудительно отказываешься даже от таких денег. В общем, на сигареты или чай там ты не заработаешь.
Когда Андрей находился в «Волчьих норах», для осужденных там устраивали «минимальную культурную программу». Для организации хоть какого-нибудь досуга, по его словам, на территории больше опций, чем в СИЗО.
— Там хорошая библиотека, потому что людям присылают книги. Можно телевизор посмотреть, газету почитать, можете посидеть пообщаться с друзьями. На отряде есть кино. И у нас быстро появлялись все новинки, мы смотрели все самое лучшее, скачанное с торрента. Можно заниматься спортом, даже как-то поправить свое здоровье. В общем, в колонии какая-то движуха. Меня каждый поймет, кто там оказывался. Читаю сейчас: человеку дают год, два, три. Это время для них в колонии пролетит быстро. А в СИЗО ничего такого нет и все совсем иначе.
Бывший заключенный говорит, что во всем этом первое время человек может чувствовать себя в относительной свободе. Пока его не начинает съедать новый типичный быт.
— Но когда уже начинаешь окунаться в это все, понимаешь, что это просто немножко модернизированный ГУЛАГ. По-другому это нельзя назвать, — говорит Андрей. — За человека тебя особо не считают. Бесплатный труд, соответственно, низкокачественный. В СИЗО ты мог хотя бы носить свою одежду, а тут тебе — отвратительного качества форма, которая может через полгода или два месяца порваться, за это еще и лишат свидания. А если ты по «особой» статье (сначала были мы, по «наркотическим», теперь другие — политические, но отношение такое же) — это никаких длительных свиданий на трое суток, которые тебе положены по закону. Дают только одни сутки. За любую мельчайшую провинность лишают посылки. У обычного человека не укладывается в голове, как так может быть.
Собеседник говорит, что во время его срока практика отправлять заключенных в ШИЗО за любую мелочь, которую администрация посчитает нарушением, тоже считалась нормальной. Сам он в штрафной изолятор не попадал, но много слышал о нем от других:
— Это называлось «поставить на отстрел» — за человеком пристально следили. Увидели незастегнутую пуговицу — и все. Ребята рассказывали, что в ШИЗО — просто лавка, матрасы забирают, летом — жарко, зимой — очень холодно. Ни сигарет, ни чая, ни передач, ни тюремного магазина. И оно было постоянно переполнено. Поэтому я старался сильно не отсвечивать, не лезть куда не надо, и меня как-то пронесло.
Все свои три года в колонии Андрей провел в основном с такими же, как и он сам, осужденными по 328-й статье. По его словам, это было похоже на большой неуправляемый пионерский лагерь. Его отряду даже смягчили правила.
— Была такая вольница: можно ходить в другие отряды, идти и пить чай. Обычно это строго запрещено. В других колониях было совсем по-другому: это отдельный барак для всех, обыски если не раз в неделю, то каждые две. Причем забирали всё: от полулитровых банок, из которых намного приятнее пить чай, чем из пластмассовой тары, до иголок и маникюрных ножниц. А о свиданиях нельзя было и мечтать. Сейчас мои знакомые, которые освобождаются из 22-й колонии, говорят, что то же самое происходит с политическими. Но когда их стали завозить, сразу селили отдельно. И для особого отношения администрации, и чтобы остальные не нахватались идей и не узнали, что на самом деле происходило.
«Я как будто сижу с этими людьми на соседних нарах»
Андрей вышел на свободу летом 2020-го, когда протесты уже начинались. И тогда происходящее вокруг его шокировало, потому что о том, как реально шла подготовка к выборам, какими были настроения у белорусов, в колонии никто даже не слышал.
— На свободе я узнавал обо всем постепенно, и у меня, наверное, от радости шевелились волосы на голове: неужели у нас вообще такое возможно за все эти годы?! Потому что в колонии — информационный вакуум, — рассказывает мужчина. — Какие-то новости мы узнавали из «Белгазеты», что-то из телефонных звонков, что-то люди приносили со свиданий. У некоторых были мобильные телефоны, но на них люди скорее играли в азартные игры, переписывались с девушками, чем что-то читали. Поэтому масштаб происходящего никто не представлял.
К жизни после заключения пришлось адаптироваться, как и к новой реальности — что теперь задерживают за взгляды. Когда в СМИ стали все больше писать об условиях, в которых содержат людей за политику, мужчина начал узнавать все, что прошел когда-то сам:
— Когда я вышел, первое время казалось, что до сих в этой робе, ботинках, с биркой и все смотрят на меня и видят зека. Через полгода меня стало отпускать, и сейчас я почти об этом не вспоминаю. Но на психике заключение сказалось. Как я уже говорил, со мной остались панические атаки, бруксизм, психозы, хотя я научился с этим справляться. Стал дисциплинированнее, понял цену слова. И сейчас люди, которые сидят за это слово, надеюсь, поймут, что это самое мощное оружие и только им стоит бороться.
Сейчас людей сажают повсеместно, поэтому в обществе больше этим интересуются — узнают, ужасаются. А когда нас пачками гребли по 328-й, никого это не волновало. Никому не интересна трагедия отдельного человека: «Попался — и жалуется». Но на самом деле ужасные условия за решеткой были всегда — просто сейчас это выходит на поверхность.
Когда я читаю все эти новости, вспоминаю свой опыт и как будто сижу с этими людьми на соседних нарах. Хочется им просто сказать, что рано или поздно все это закончится, и, как бы это тяжело ни было, свобода — неизбежна.
