Многие белорусы, которые знают Илью Миронова, написавшего тысячи писем политзаключенным, просили его уехать из страны уже давно. Но он оставался, и сначала провел год в СИЗО по «делу Зельцера», потом еще несколько десятков суток в ИВС по «административкам». Параллельно продолжал отправлять открытки и конверты тем, кто несправедливо оказался за решеткой, а еще писал жалобы на пропагандистов и высказывался о происходящем в соцсетях. Только недавно Миронов решился на релокацию. В Беларуси у него осталась 72-летняя мама — самый близкий для него человек. Как она перенесла его многочисленные задержания? Почему он сам так долго продолжал быть на виду у властей и силовиков? Какой результат ожидал, забрасывая чиновников жалобами на пропагандистов? Об этом гомельский активист и волонтер рассказал в интервью «Зеркалу».
Илье Миронову 41 год, он гомельский волонтер, создатель инициативы «Пишите письма» в поддержку политзаключенных. До 2020 года работал в разных сферах, в том числе занимался предпринимательством, организацией концертов.
30 сентября 2021 года Миронова задержали по уголовному делу — после перестрелки в минской квартире он выразил на своей странице в Facebook соболезнования погибшему айтишнику Андрею Зельцеру. Сначала ему инкриминировали ст. 130 УК (Разжигание социальной розни), потом обвинение изменили на ст. 369−1 УК (Дискредитация Республики Беларусь).
24 октября 2022 года Илью приговорили к полутора годам заключения и штрафу в размере 6400 рублей, а в зале суда освободили, так как он полностью отбыл свой срок. После освобождения из СИЗО активиста не раз задерживали по административным делам.
«Илья Владимирович, почему вы здесь еще»?
— В последние месяцы после выхода из СИЗО вам было страшно в Беларуси? Многие говорят, что не чувствуют себя в стране в безопасности.
— Было страшно. После СИЗО, если я видел машину милиции или проходил рядом патруль, меня просто начинало трясти. Даже если они внимания не обращают, все равно такая нервная дрожь. Конечно, мне было страшно продолжать там жить, как и любому разумному человеку. Особенно после того, как я больше года провел просто так в СИЗО. Снова попасть туда особо не было желания.
— Но вы не уезжали.
— Да, не уезжал. По крайней мере по той причине, что я писал заявления на пропагандистов, ходил на суды, когда они были открытые, ну и писал письма, пусть их и не передавали. Я писал с мыслью «а может, все-таки дойдет». Но мне было страшно, и больше не за себя, а за мать. И за людей, которые возле меня. Кстати, сейчас у меня больше 5000 подписчиков в Facebook, вдруг система, раз уже меня не могут достать, признает мою страницу экстремистским формированием? Как это сделали у Валерия Цепкало. Мне-то, конечно, уже по фигу, пусть признают кем угодно. Вот за людей, которые остались в Беларуси, мне страшно — что из-за меня кто-то пострадает. Кто его знает…
— Расскажите о вашей семье.
— О родственниках как-то не хотелось бы думать. У меня двоюродная сестра в Москве работает, она пропутинская такая, что мы с мамой просто внесли ее в черный список. Полно двоюродных братьев и сестер в России, но это и к лучшему, что я сейчас, когда началась военная оккупация Украины (речь об агрессии России и оккупации восточных территорий. — Прим. ред.), с ними не общаюсь. Думаю, когда Украина победит, а в России сменится власть и станет демократическим общество, — тогда бы я хотел поговорить с ними.
Так что у меня мама, которая всячески меня поддерживает, есть старший брат. Он айтишник, живет в Польше, говорит: «У меня просто нет времени на разговоры о политике». Я иногда с ним созваниваюсь чисто узнать, как у них дела. Он даже функцию включил, чтобы не смотреть мои новости в Facebook: «Как-то много от тебя постов идет».
— Получается, друг у друга с мамой только вы и есть?
— Да, мама разделяет мои взгляды, помогает, пишет письма, носит передачи. И не только мне, пока я сидел, но и в целом. Отец, конечно, тоже поддерживал бы меня, если бы был живой. Он половину жизни проработал на севере России инженером: месяц там, месяц тут [в Беларуси]. У него были инсульты — и в 57 лет он умер. Но отец всегда тоже отстаивал [свое мнение], был за демократию: Немцов, Явлинский и так далее. Мы с ним вместе ходили на встречу, когда в Гомель приезжал Милинкевич. Мне было 27, когда его не стало.
— Мама, наверное, отчасти выдохнула, когда вы уехали?
— Да. Еще когда я вышел из СИЗО осенью, она попросила, чтобы я уехал, чтобы она не волновалась, потому что каждое задержание — мощный удар по психике. Хотя она с виду держится молодцом. Еще когда я в 2020-м после «суток» выходил и у меня были слезы, мама говорила: «Какие слезы?! Будь сильным». Улыбалась и поддерживала. Просто я очень эмоционально переношу все.
— Вам давали понять, что вы мешаете власти?
— Да, руководство моего района настойчиво говорило: «Илья Владимирович, сколько можно становиться на грабли те же самые? Почему вы здесь еще?» Ну, они все к тому, чтобы я уехал. Потому что любое задержание меня играло против них, поднимало общественность. Но не только же я один такой — они и Машу Колесникову силой хотели вывезти, и много кого. Ну, чтобы потом написать, что этот человек — беглец, всякие гадости про него.
«Пришли два парня — я думал, будут фильтры предлагать или сети провести новые, а оказалось, КГБ»
— Как вас задержали по «делу Зельцера»?
— Не успел из подъезда выйти — меня скрутили и все, увезли. Я оставил сообщение в Facebook: «Сочувствую семье погибшего Андрея Зельцера, застреленного сотрудниками КГБ при самообороне». Это расценили как мнение, что силовики пришли к нему просто и застрелили. На что они [в КГБ] очень огорчились, что я не выразил соболезнования и сотруднику, который погиб на выполнении задания, негативно писал о нем: «Почему вы соболезнования приносите Зельцеру, при этом не вспоминаете Дмитрия Федосюка?» Тихановская, допустим, тогда выразила соболезнования обоим. Ну, я не знаю, почему я так. Я его [Федосюка] не знал и отношения к ним [силовикам] после всего как-то… Их это очень сильно задело, они это посчитали разжиганием вражды и розни.
— Вам объясняли, каким образом то ваше сообщение можно расценить как разжигание социальной розни?
— Нет, кто же будет объяснить? По Гомелю в тот день задержали 27 человек. Эти силовые представители не могли поверить, что люди, проснувшись утром после случившегося, просто на эмоциях в одно и то же время принесли свои соболезнования. У них сложилось представление, что это была организованная группа, и они хотели связать это дело — так еще и было бы проще всех посадить в тюрьму на больши́е сроки. Это было давление на гражданское общество — любое проявление своих мнений, эмоций не допускается. Чтобы люди просто молчали. Но я рассказал, как это было на самом деле — что я никого из задержанных не знаю, и от меня отстали.
Они под копирку [все делали] и ничего не объясняли 10 месяцев — только меняли следователей, некоторых я даже не видел. На допросах я отказывался от дачи показаний. Думал, что проведут сходу лингво-психологическую экспертизу моего сообщения, но ее сделали уже под конец.
— Как с вами обращались?
— Я читал, уже когда вышел, в других интервью, что кого-то [из задержанных по «делу Зельцера»] даже били. В Гомеле было относительно тихо с этим, меня не били. В управлении КГБ все было как в фильмах: плохой сотрудник и хороший сотрудник. Плохой сходу налетел: «Что вы нашего друга оскорбляете? Попались бы вы вчера, мы бы вас пресанули. Сегодня уже отошли». Пришел второй, спокойный: «Ну, комментарий оставили, бывает. Разберемся, сейчас выпустим после трех суток. Только ответьте, как все было». И на видео, сказали, надо сняться. Обещали, что через трое суток выпустят, ролик никуда не будут выкладывать.
На видео я выразил соболезнования погибшему офицеру КГБ — они свое слово, конечно, не сдержали и опубликовали (в телеграм-канале, связанном с силовиками. — Прим. ред.). А потом мои слова использовали в обвинении.
Мне терять уже нечего (хотя и в Вильнюсе меня могут убрать — тут агентов хватает). Я могу рассказать, что сотрудник предлагал мне работать на КГБ — один раз в помещении управления, второй — перед воротами ИВС: «Илья, ты нужен нам, потому что ты пишешь письма и все такое. Такой человек должен быть». Я сказал, что не буду никаких дел с ними иметь — тогда я себя просто уважать не буду. Ну, они ответили, что это мое дело.
— Как вы отреагировали на это задержание?
— Ясное дело, что пост был просто предлогом — с осени 2020-го они искали зацепку. Спустя десять месяцев мне начали приходить бумаги о прекращении рассмотрения дела — у меня было пять статей. Одна — о моем финансировании и поддержке экстремистской деятельности: деньги, которые я переводил, письма, передачи политическим. Искали связь с «Весной». Еще статьи — об оскорблении представителя власти, президента, о клевете в отношении президента так называемого.
Я не понимал, сколько мне лет могут дать, потому что в итоге статью переквалифицировали на дискредитацию Республики Беларусь. Через 10 месяцев они провели экспертизу моего сообщения и не нашли там ни оскорбления, ни разжигания розни. Это время, я считаю, меня продержали незаконно в СИЗО без всяких действий. Такой правовой беспредел, и я жду, когда за этот беспредел будут отвечать все прокуроры, следователи, судьи — вся эта система. И так затягивали эту экспертизу у всех — без учета, это многодетная мать, какая-нибудь бабушка или я, медийная персона. Давили, пугали, что будет 12 лет.
Только летом в прогулочном дворике я стал узнавать, что по «делу Зельцера» давали год-полтора, и на душе стало намного лучше. Я понял, что начали выпускать людей. Но сам думал, что мне дадут максимум, просто потому что я это я. Одно дело, когда человек не пишет ничего нигде, просто лайк поставил и после освобождения ничего не будет делать. И другое дело я (я не красуюсь).
Но так получилось, что мне присудили год и шесть месяцев, что удивило и обрадовало. С другой стороны, огорчило, что этой системе я дал 200 базовых, 6700 рублей. Деньги надо было выплатить, до этого я не мог никуда выехать. А безработному собрать такую сумму, сама понимаешь, — не один месяц. Ну, я собирал, мама помогала, друзья. В феврале 2023-го я выплатил эту сумму. Но меня поставили на пять лет на учет как экстремиста. Я слышал, что у знакомых спрашивали обо мне, и знал: рано или поздно меня посадят.
«Маме было тогда 72 года, и я представил: если мне дадут 12 лет, может, я ее уже не увижу»
— Расскажите про условия в СИЗО в Гомеле.
— Я не хвалю СИЗО, но там лучше, чем в ИВС. Особенно в новом корпусе — такое ощущение, что за решеткой просто дом отдыха какой-то: евроремонт, плитка, все свежевыкрашенное. Кормили тоже лучше. На прогулки водили каждый день на 30−40 минут. В душ водили, правда, с августа по май что-то делали и не было горячей воды, мы мылись под холодной. Свет ночью выключали, не как в ИВС, — только горел ночник. Но ночью будили, надо было подходить, свой номер называть.
Сходу нас поставили на учет как экстремистов. За время в СИЗО у меня 22 выговора и три учета. Это «склонный к экстремистской деятельности», который у всех был, и плюс склонен к суициду и членовредительству, еще один — склонен к нападению, захвату административных зданий, помещений и заложников. Я получил сильный стресс и себя там как-то нервно вел вообще…
— Что вы имеете в виду под «вел себя нервно»?
— На фоне психосоматики и угрозы сесть на 12 лет я там подцепил межресничный клещ из-за пыли — терял зрение, боялся, что ослепну. Я постоянно просил, чтобы доктор пришел, а окулиста нет. Меня привели в санчасть, я там начал в дверь [стучать], звать врача, и окошко это, кормушка, вывалилось. Потом, когда нас водили на уколы, я тоже хотел поговорить с доктором и из общего ряда вышел. Но я не в поликлинике нахожусь — в тюрьме, где шаг влево, шаг вправо приравнивается чуть ли не к побегу. Вот так вот себя вел. Ничего особенного такого не делал, чтобы захватывать кого-нибудь, на кого-то наезжать. Но меня взяли и поставили на этот учет. Я передвигался в наручниках везде — в душ, на прогулку.
В СИЗО я плакал, меня трясло просто. Ночью, когда все спали, я спать не мог, ходил по камере, мешал другим (может, это почитают люди, с которыми я сидел, прощу прощения у всех), попадал под нарушение режима. Это все из-за стресса. Мне было страшно за мою маму. Ей было тогда 72 года, и я представил: если дадут 12 лет, может, я ее уже не увижу. Постоянно в голове прокручивал это, нагнетал. Об этом я думал до последнего дня, пока не увидел на судебном процессе, что мама улыбается, показывает сердечко жестом…
Надо отдать должное моей маме, она держалась молодцом, хотя, пока я был в СИЗО, у меня дома прошло четыре обыска. Мама на воле держалась намного лучше, чем я в тюрьме. Мне немножко, короче, за это стыдно… Просто я с детства очень эмоциональный такой. А мама моя чем дальше идет, чем сильнее становится. Она сейчас на это все реагирует спокойно, а я вижу нехорошее отношение к кому-то — сходу слезы наворачиваются, настроение портится.
— Вы пересекались с известными политическими заключенными? Вы же еще застали там фигурантов «дела Тихановского».
— Я познакомился с Дмитрием Поповым из компании Тихановского. Было время, когда мы находились на одном этаже. Сергей сидел в первой камере (он не ходит на прогулки). Чуть дальше — Дима, а рядом я. Мы с ним друг друга не видели, но перестукивались — мама передавала ему передачу, когда он ее получил, то постучал мне. Потом на прогулке сказал огромное спасибо, хотя разговаривать нам нельзя было. Он нормально психологически держится, мы парой слов обменялись. Воспринял [приговор] как должное, не то что там какая-то паника, невроз…
«Они не хотели из меня икону очередную делать, потому что арестовать по статье и отправить в лагерь — они подняли бы мои рейтинги»
— Когда вы вышли, вас предупреждали не высовываться, сидеть тихо?
— Предупреждения не было. Где-то за месяц в СИЗО приезжал человек в прокурорской форме и спрашивал, что я буду делать, когда выйду на свободу. Мои мысли: «Какая свобода? Я сейчас в лагерь поеду». Но я ответил, что уеду за границу. Он сказал писать бумагу об этом — я это и сделал. В милиции тоже не предупреждали, не говорили, что можно сделать или нельзя.
Только люди, с которыми я общался, говорили мне, что за год все очень изменилось. Что, например, за аватарку с сердечком можно попасть на «сутки». Я не понимал: что за бред? Пошел домой, начал новости читать, разместил у себя на странице флаг Украины. Люди говорят: «Ты что, безбашенный? Тебя же посадят!» А я не понимал, что тут такого.
— Вас задерживали на «сутки» много раз. Знали, что так будет, когда писали у себя все эти посты?
— Шесть раз меня забирали, 58 суток отсидел. Я действительно не ожидал. Я ходил на профбеседу раз в месяц где-то, но никакой беседы в отношении меня не было — человек просто брал мой сотовый и смотрел, на что я подписан и куда ставил лайки.
Однажды в интервью я сказал, что перестали выдавать протоколы об административном задержании. Они [милиция] остались недовольны и мне позвонили. Я пришел — находят какой-то лайк. Потом, значит, подписали меня на какой-то канал «экстремистский». И так давали «сутки». Но каждый раз я получал нервный срыв из-за того, что не знал: после 10 суток меня отвезут обратно в СИЗО или выпустят?
Хотя это мне не мешало заниматься дальше моей общественной деятельностью и просто делиться своим мнением в Facebook. У меня подписчиков 5000, а просмотров почему-то идет 20 000. Я сам удивляюсь: значит, медийность какая-то появляется. Но системе не нравится деятельность как независимых журналистов, так и лидеров общественного мнения, потому что люди нас слушают. И меня сажали в ИВС и вынуждали покинуть Беларусь. Видимо, они не хотели из меня икону очередную делать. Потому что арестовать по статье и отправить в лагерь — они подняли бы мой вес, рейтинги, и мои друзья, подписчики бы это восприняли очень сильно и начали возмущаться властью еще больше. Поэтому они мне давали административные наказания и выматывали, потому что «сутки», даже с моим опытом отсидки, все равно сильно бьет по здоровью. Не знаю, как это скажется через 10 лет.
— Политических много в ИВС сейчас или стало меньше?
— Сравниваю осень 2022 года и май 2023 года, когда я был последний раз. Задержанных по политическим мотивам стало намного больше. Я примерно могу сказать, что каждую неделю по 30 человек сидит в ИВС. Когда-то в 2020-м у нас в Гомеле даже двое политических там было шоком — теперь может быть 30. Но суды проходят так, чтобы это не поднималось, и родные боятся, все скрытно проходит. Думаю, это из-за усиления войны в Украине, а Гомель — приграничный, у нас все ездили в Чернигов. На людей давят адски, чтобы они просто жили и ни во что не вникали, ничего не говорили.
— Что вы имеете в виду под «давят адски»?
— Ну, вот человек попал с работы в ИВС на 15 суток. За это время его ни разу в душ не отвели, одежду не передали, вот он в этой грязной спецовке сидит. А там еще ползают насекомые — клопы, мы только успевали их уничтожать. Это адские условия.
— Вы не боялись, что вас могут не выпустить из СИЗО? Вы же все равно высказывались в соцсетях, хотя «маячки» для вас были.
— Был страх, что опять могут на «сутки» отправить (а мне надоело каждый месяц сидеть) или сделать невыездным. Но я видел, что им хочется, чтобы я покинул как можно быстрее страну, и у них не было желания меня сейчас арестовывать. Я в Гомеле раскрученная личность, они настроили бы против себя еще больше человек. А выматывать они меня начали серьезно.
«Я пишу, чтобы получить ответ за подписью, с фамилией. Та сторона, отвечая, подписывает себе очередной срок»
— Вы писали жалобы на Азаренка, Муковозчика, «Желтые сливы». Что вы хотели получить в ответ?
— Азаренок подтвердил, что он своими словами разжигает рознь, написал кучу оскорбительных слов относительно гражданского общества: «Я разжигал и буду разжигать эту рознь». Он сам подтвердил, что осуществляет уголовное деяние по 130 статье. Муковозчик тоже поддержал это и нарушил закон. Министерство информации мне дало отписку, что это мнение конкретного человека и в этом нет нарушений, «не согласны — подавайте в суд». То есть сотрудники министерства тоже попали под 130-ю [своим ответом].
В апреле Григорий Азаренок ответил на заявление Миронова: «Да, я испытываю острую неприязнь, переходящую в ненависть, презрение и омерзение к социальной группе, которую можно обозначить как «змагары, бэчебанутые, либералы, подзападники, предатели, ублюдки, скоты, мрази, сблев белорусского народа, конченые подлые твари». Готов повторить это на любом суде. И распаливать эту ненависть на всех базарах». По его мнению, Андрей Муковозчик «нечто подобное испытывает к данной социальной группе».
Я ожидал, что они ответят, конечно, отпиской. Люди говорят, что это бессмысленно — писать обращения. А я считаю это прекрасным результатом — что они не проигнорировали мое заявление. Я пишу для того, чтобы получить от них ответ за подписью, с фамилией. Та сторона, отвечая, подписывает себе очередной срок. Рано или поздно они ответят перед законом.
— Вы рассказывали, что не могли найти работу после выхода из СИЗО. Как вы жили?
— Выживал, все по самому минимуму. На работу я пытался устроиться — государственные сходу говорили «нет», частники тоже: «Илья, пойми, мы боимся внеплановых проверок. Мы тебя на работу примем, а нас потом лишат лицензии». Поэтому спасибо маме, что поддерживала меня. Расходов у меня нет ни на сигареты, ни на алкоголь. Ел минимально. Поддерживали знакомые, друзья продуктами со своих хозяйств. Я хожу в тех вещах, что купил два-три года назад, и вообще я закупился хорошими западными вещами в секонд-хенде.
— Вашу маму тоже задерживали. Как она перенесла это и обыски?
— Мама пережила все просто отлично. Первый раз, в феврале 2022-го, она сидела с интеллигенцией Гомеля. Светилась, рассказывая, какие там были люди: доктор, юрист и какая-то предпринимательница. Второй раз она тоже стойко, с позитивом все перенесла. Сейчас, когда я уехал, она говорит, что у нее и сон, и настроение лучше от того, что я на свободе, занят делом.
— Какие у вас планы на жизнь за границей, где вы собираетесь работать?
— Спасибо волонтерскому движению «Дапамога», конкретно Наталье Колеговой — они без всяких условий приняли меня, разместили в месте, где люди выехавшие могут перекантоваться. Волонтеры привезли три пакета еды.
Я меньше двух дней в свободной стране Евросоюза (интервью было записано 13 июня. — Прим. ред.), и у меня в голове уже очень много идей, проектов и так далее. Сейчас я буду иметь свою карточку — смогу писать конкретно проекты, размещать на краудфандинговых площадках и без проблем открывать счета на конкретные дела. И дело за делом осуществлять, тем самым принося пользу гражданскому обществу. Сейчас все хотят со мной связаться, увидеть меня и просто поговорить — вы себе просто не представляете. За утро еще три крупных издания обратились [за интервью].
Я уже устроился — являюсь представителем Беларускай Рады культуры. Но пока отдыхаю два-три дня, а потом буду работать. Это будет связано с организацией концертов, помощью культурным деятелям. Плюс я здесь хочу закончить свой проект — сайт, посвященный музыке и культуре, в свободное время буду как блогер продвигать музыкальные группы, в первую очередь белорусские. И, конечно, хотелось бы организовать в Вильнюсе большой музыкальный фестиваль наподобие «Купальскага кола». Так что деятельностью 25 часов в сутки обеспечен — не успеваю спать.
— Вы много раз говорили о внимании, об угрозе в Беларуси для вас — вы не стали чувствовать себя звездой, кем-то очень значимым?
— Нет-нет, у меня никакой звездности нет. Я такой же человек, как и вы все. Да, приятно, когда на улице… Вчера я ходила в корчму «1863», не ожидал, что придут какие-то люди меня увидеть. И очень был рад, что они пришли, мне пожали руку. Они тоже были очень довольны, что меня увидели вживую. Но меня так родители воспитали, что я никогда звездности не чувствую. То, что я даю интервью, веду свою деятельность, — возможно, для кого-то это станет примером. Моя страничка в Facebook — это не моя страничка, она общественная. Я смотрю, что общество хочет донести, иногда публикую то, что меня просят люди. Кстати, у нас в Беларуси осталось только информационное поле [борьбы]. И мы все нуждаемся в хорошем настроении, позитиве, чтобы это помогало нам выдержать все это, поэтому нужно заполнять свою ленту чем-то хорошим.
— А вы сами не перестали верить в то, что какая-то польза от таких действий может быть? Письма не доходят, передачи не передают, суды, приговоры продолжаются каждый день.
— Я с детства, как меня воспитали родители, верю только в лучшее. Все делается не зря. Для того, чтобы у нас как можно раньше все было хорошо. Иначе не может быть. Как сказал кто-то из философов, после самого темного времени суток всегда наступает рассвет. И после зимы наступает весна. Если мы сейчас попали в такую полосу, в которой уже идем 29 лет, значит, всему свой час. Надо просто в это верить, делать, не думая, зря или не зря, поддерживать тех, кто нуждается в помощи, не только на словах. Чем больше людей начнут что-то делать, хотя бы поддерживать друг друга улыбкой, тем раньше мы достигнем своей цели — свободной демократической Беларуси, где соблюдается законодательство и где не происходит такой беспредел.
Читайте также
