Ирина и Илья поженились после 40, прожили вместе 17 лет, воспитывали внуков. Последние три года Ирина живет одна. Семью разлучил огромный срок мужу. Задерживать Илью приехали утром. Объявили, что против него есть уголовное дело, обыскивали дом восемь часов, искали оружие. Спустя год Илью осудили более чем на 15 лет колонии. «Медиазона» публикует монолог Ирины, которая каждый день ждет мужа, понимая, что он может не вернуться.
Имена героев изменены для их безопасности. По этой же причине не указываются подробности уголовного дела и другие обстоятельства. Все эти данные есть в редакции.
«Видишь, что очень близко, а дотронуться невозможно». Разлука
После обыска Илью посадили в черный бусик с минскими номерами. И все, больше я его не видела. Осталась дома, потом приехала дочь, стала помогать мне наводить порядок, потому что бумаги были раскиданы. Пол был грязный, потому что все в обуви были.
Приехал наш близкий друг. Его я еще по телефону попросила привезти мне бела-чырвона-белы сцяг, который они забрали. Без него угол казался таким пустым, таким невыносимым. Мы сидели втроем, я пыталась рассказывать, что происходило за этот день.
Ни страха, ни ужаса я тогда еще не испытывала. Предполагала, может, это как-то выяснится, потому что Илья ну не виноват в том, что ему предъявлялось. У нас в городе были акции протеста, но он не участвовал ни в одной. Бушевал ковид, а у него очень слабый иммунитет, он сидел дома. Даже в магазин не ходил.
В следующий раз [я его увидела] только после первого суда, спустя полгода — тогда дали разрешение на свидание. Стекло, решетка, мы с ним говорим по телефону. Только видишь, что очень близко, а дотронуться невозможно. Скоро будет три года, как я ни разу до него живого не дотронулась.
На работу я перестала ходить почти сразу, как его забрали. Работа была ответственная, и я не могла сосредоточиться на этом всем. Поняла, что если буду ходить, могу наделать ошибок, будет дороже не только мне, но и людям.
«Были магазины, где продавцы уже узнавали меня». Передачи
И началась жизнь — поездки до СИЗО каждую неделю. Пропускала, если он оказывался в карцере. Перед каждой поездкой звонила и мне отвечали, на месте он или в карцере. Попадался майор, который никогда не говорил, где Илья. «Приедете — узнаете». И пару раз я так попадалась.
Садилась на ночной поезд и в полседьмого утра уже шла к тюрьме туда. Комната передач открывалась в восемь. Можно было занять очередь. Передачу быстро передаешь и в девятом часу ты свободен. Там я познакомилась с несколькими людьми, которые помогали родственникам и самим политзаключенным. Иногда мы с ними могли пройтись выпить кофе. Очень хорошие люди. Потом ехала домой — за половину суток я укладывалась.
Были магазины, где продавцы уже узнавали меня. Они подсказывали, что самое вкусное, самое свежее. Мясо, рыбу соленую красную. Гуляешь по городу по своим делам, что-то вкусненькое купила — принесла домой. И к моменту сбора передачи у меня уже все готово было.
Теперь я несколько месяцев сижу без повода поехать, мне этого не хватает. Ехать нельзя: далеко и бесполезно, никто не примет передачу. Тем более никто не заикается ни про какие свидания. Не представляю, как он там.
«Для него и для меня это пожизненное». Огромный срок
Письма шли долго. Представьте, я пишу письмо со своими вопросами, проходит две недели, он там это письмо получает. Отвечает на него — его письмо идет еще две недели. Короче, на свой вопрос ответ я получала только через месяц. Нужно было запоминать, что ты спрашивала.
Я веду дневник, у меня есть календарь, на котором отмечается каждый день — что тогда происходило. Может быть, мы когда-то вместе с Ильей прочитаем.
На суды по второму делу я ездила каждую неделю. То есть завозила передачу и заходила на заседания. Была до обеда, а потом Илья кричал мне или передавал через адвоката, чтобы я домой шла. Потому что тяжело психологически выслушивать весь тот бред, который произносился на этом суде.
Зал был небольшой, и я видела его все время. Его охраняли молодые ребята, они придумали злую игру. Когда они видели, что мы с Ильей переглядываемся, мимикой пытаемся что-то друг другу сказать, они старались заслонить его от меня. Конечно, это не приказ никакой, не распоряжение, это их инициатива такая была. Откуда такая жестокость? Какие они в семье, со своими родителями? Но мы все равно виделись — это было почти счастье.
Когда выносили приговор, это было как шум. Звук, который мимо тебя проносится и ты на него реагируешь только потому, что он помешал тебе услышать что-то более серьезное. Получилось несущественно абсолютно. И Илья встретил этот приговор с улыбкой.
Этот срок звучит абсолютно абстрактно, как-то не соотносится с нашей жизнью. Для него и для меня это пожизненное. Внутри есть вот это «они столько сидеть не будут». Беда в том, что может быть не потому что их выпустят, а потому что их тела не выдержат этих сроков. А так, разве эта власть будет держаться еще 18−20 лет? Нет, этого не может быть.
«Когда он уже приедет домой?» Внуки
У нас четверо внуков. Две девочки думают, что дедушка лечится, что он в большой больнице. Они ему пишут письма, стараются посылать рисунки, поделки бумажные. Одному внуку будет четыре годика — он еще ничего не понимает, но знает, что дед далеко и его нельзя увидеть.
Старший все знает про деда. Каждый раз, когда мы видимся, он спрашивает: «Бабушка, ну когда дедушку отпустят, когда он уже приедет домой?» Я ему объясняю, что это зависит от того, что будет происходить в стране. Правда, предупреждаю, чтобы он об этом разговаривал только со мной — больше ни с кем ни во дворе, ни в школе.
«Там птиц что ли нет?» Воробьи, передающие известия
Ничего не изменилось. Каждый день Илья со мной. Мысленно с ним разговариваю или в письмах. Если я о чем-то читаю, то думаю, как ему рассказать об этом. Есть чувство одиночества, но ощущение его присутствия осталось. Тем более, что вся моя жизнь крутится вокруг него.
Например, на днях была в Минске у родственников. Увидела там двух больших серых ворон с черными крыльями. У нас в городе я никогда таких не видела. Сразу возникла мысль, что такие же есть возле тюрьмы, куда я к Илье ездила. Он мне писал, как они прилетали к ним туда, в их маленький дворик. Я их фотографировала для него. Разговаривала с этими воронами, будто они оттуда прилетели в Минск, чтобы со мной встретиться.
Когда чирикают воробьи, я вспоминаю, как Илья писал, что эти птички маленькие проникали через решетки к ним в дворик и будто приносили известия со свободы. Единственное, что он из колонии пока ни про кого не писал. Там птиц что ли нет?
Для того, чтобы он жил, должна жить и я. Если я не выживу, как он будет дальше? Дети не смогут посвящать ему столько времени. У них свои дети, их надо растить, кормить, воспитывать. Работать им нужно. А я живу, чтобы жил он. И больше всего я боюсь смерти.