Этот белорусский доброволец не называет своего имени — только позывной, на войне он Сергей. О себе мужчина говорит тоже немного: ему «30 с хвостиком», пока не уехал из страны — работал инженером. Все остальное держит в секрете из соображений безопасности, так как в Беларуси остаются родные. Сергей воюет в составе 1-й отдельной бригады специального назначения имени Ивана Богуна, входящей в Сухопутные войска ВСУ, и сейчас занимается разведкой. Какова специфика этой сферы, почему в Харьковской области до сих пор много коллаборантов и что происходит на украинско-белорусской границе — в большом интервью бойца «Зеркалу».
«Контракт закончится — и у нас три недели, чтобы покинуть страну. Мы как цыгане»
— В минувшие выходные и в начале недели перед интервью у вас были выходы на задачу. Как прошли эти дни, что нужно было делать?
— В разведку мы перевелись где-то несколько месяцев назад — до этого были обычной пехотой. Ну и сейчас у нас такая работа: выезжаем на «ленту» (это линия разграничения, у нас тут она идет по границе России с Украиной, с частью, которая в свое время была оккупирована) и там уже с пограничниками выявляем, откуда выходы, где, возможно, техника стоит, где кто «ходит». Еще остались здесь, на границе, в деревнях коллаборанты, к сожалению, сливающие информацию о наших. Было несколько случаев, даже когда еще работали в пехоте, что сдавали. Поэтому еще работаем с местными. Одна из наших работ — установление таких людей. Потом передаем их контрразведке.
— Где вы сейчас находитесь?
— В Харьковской области, Белгород — тоже наше направление со стороны РФ.
— Как вообще дела на Харьковском направлении? Со стороны оккупированной Луганской области неспокойно.
— Больше с Купянского у них есть усилия прорваться. На нашей части ДРГ заходила, но их ликвидировали. В основном — обстрелы. Артиллерия, С-300, «Грады» работают. Волчанск обстреливают, ну и ближайшие деревни, в которых стоят наши ребята.
— Ранее российские формирования, воюющие на стороне Украины, заходили в РФ. Вам приходится бывать на территории врага как разведчику, добывать какую-то информацию?
— Нет, у нас немного другая специфика — больше сбор и обработка информации. За «ленточку» мы здесь не выходили. Работаем вдоль.
— Как давно вы вообще на войне, почему в украинском подразделении?
— Во-первых, когда началась война, было непонятно, что происходит, как так Россия смогла напасть. А когда появилась информация про Бучу и Ирпень, я просто не смог сидеть сложа руки: там геноцид украинского населения, надо ехать помогать. А во-вторых, я понял, что это путь возвращения домой. На тот момент я уже жил за границей — в 2021-м меня задержали на 15 суток, после этого решил уезжать. Захотелось изменить жизнь, ведь страна несвободная, в этом напряжении жить как-то сложно.
Сюда мы приехали где-то весной 2022 года, когда создавалась «Погоня».Тогда этим Прокопьев и Сахащик занимались. У нас было обучение три недели в Западной Украине. Потом эсбэушники проводили с нами занятия по стрелковой подготовке, каждый день мы выезжали на полигон, отрабатывали слаживание между собой. Было предложение от полка Калиновского переходить к ним, но мы выбрали свой путь. Нашли часть, принимающую иностранцев, там формировалась интернациональная рота, наверное, половина бойцов — грузины, остальные — отовсюду: Новая Зеландия, Канада, Швеция, Германия, Чехия, даже японец был. У нас началось оформление, нас проверяли миграционная служба, СБУ, мы полиграф проходили. Прошли все ребята. Через три недели часть наших людей уже подписала контракт с бригадой Ивана Богуна.
Ресторатор Вадим Прокопьев пытался создать белорусский добровольческий полк «Погоня» в начале полномасштабной войны «как микромодель национально-освободительной армии», но формирование распалось. Сейчас есть одноименное общественное объединение для помощи бойцам, которые воюют в разных подразделениях на стороне Украины, им руководит Виталий Гурков.
Мы пришли как медэвакуационная бригада, так как у нас был парень, который в армии в Израиле служил и этим занимался. Впоследствии остальные присоединились, потому что на то время в этой бригаде предлагали довольно быстрое оформление белорусов. Потом мы перешли в пехоту: там было больше нужды в бойцах.
— С вами сейчас много белорусов?
— Нет, осталось не очень много. Часть людей поехала во Второй интернациональный легион, точно не знаю, кто там еще воюет. Некоторые уехали в страны, где жили. Люди немного выгорели. Ну, а у кого-то просто паспорт закончился, тут же без документов никак — ВНЖ на основании военного контракта никто не делает. Контракт закончится — и у нас три недели, чтобы покинуть страну. Мы как цыгане (смеется).
— Вы не спрашивали, почему так? Вы воюете и можете за эту страну отдать жизнь, а вам даже не могут сделать документы, чтобы не нужно было волноваться за будущее.
— Слушайте, ну, разговоры где-то там идут. Определенная информация поступает, что этот вопрос рассматривается и, возможно, в ближайшее время что-то решится. Не знаю, какую-то петицию создать и подписать всем воинам? Пока до этой темы не дошли. Есть контракт — работаем.
— Вам не обидно, что так происходит?
— Уже привыкли (смеется). Но так говорят — «памяркоўныя беларусы», мы не такие. Будем что-то делать, но пока это не первоочередной вопрос.
«Из нас решили сделать штурмовиков. Из почти 30 человек каждый третий был ранен»
— Вы начинали в пехоте. Говорят, там довольно сложно.
— Где-то через неделю после заключения контракта нас отправили на Лиманское направление (север Донецкой области и юго-запад Луганской. — Прим. ред.). Позиции находились в деревне — она была почти разрушена, остались целы лишь несколько домов. Мы несколько недель там стояли. Вот там и почувствовали, что такое война — что это не стрелковые какие-то баталии, а артиллерия и попытки захода врага. Арта отрабатывает, дальше идет штурм. Мы даже не видим этого врага на самом деле — просто стреляем в основном туда, откуда в нас летят пули. Как-то так.
У белорусов же нет опыта войны, а наша срочная служба не дает никаких навыков, поэтому учились у американцев. Они объясняли, как на позициях работать. Еще слаживание проводил наш командир — тот белорус с израильскими корнями. Несколько людей из интернациональной роты тогда погибло, артиллерия точно накрыла… Но позицию удержали, нормально отработали, несколько штурмов отбили.
— Вам было тогда страшно? Вы, человек гражданский, попадаете сразу на такое горячее направление, начинаются штурмы. Как вы привыкали к этому в первые дни?
— Я до сих пор не привык на самом деле (смеется). Да, было очень страшно. Когда в первый раз меня привезли на позиции, пошел обстрел арты. Но еще пока мы ехали, наверное, машину дроном «спалили» и рядом начали крыть. Это страшно: ты сидишь в этой машине и не знаешь, доедешь или нет. Мы вышли, подошли на место, и начался уже плотный обстрел, что делать — неизвестно. Я просто нашел ямку поглубже, залег туда и ждал, пока это закончится. Помню, голову поворачиваю — а там целый склад наших БК! (смеется) Если бы туда попали, мы бы с вами сейчас не разговаривали. Поэтому да, страшно — вот то, что ничего сделать не можешь, никуда спрятаться.
Потом, через несколько дней, мы уже по свисту понимали, откуда и куда летит, какое оружие. Ночью выходишь послушать, что происходит, — через минуту в место, где ты стоял, или рядом прилетает. Дронов там висело и смотрело, где кто есть, много, и, видимо, с теплаками (тепловизоры. — Прим. ред.). А так мы сидели в подвалах, где обычно закатки хранят, и если бы туда прилетело, нас завалило бы, они ведь не приспособлены для этого.
— Даже сейчас не привыкли к этому всему?
— Ну, а как к войне привыкнуть? До сих пор, когда обстрелы, конечно, страшно. Хотя за полтора года этот страх как-то уже не ощущается. Сначала прятались в эти закаткохранилища, а потом — на крыльцо вышел, послушал: «Ага, метров в 100 от нас упало — отдыхаем дальше».
Вот под Лиманом было наше первое боевое крещение, а потом нас отправили на ротацию, на «ленточку» в Черниговской области — там уже был отпуск. Мы стояли на второй линии, без прямых столкновений. Где-то рядом были прилеты, но там такое… санаторный режим! (смеется)
И где-то в сентябре нас отправили под Бахмут. Дали позицию, которая вообще не была никак подготовлена — такая выжженная лесополоса, в которой на полметра какие-то, как для гробиков, углубления. Когда работает арта, эти полметра… Поэтому мы начали копать. У нас был боец с опытом (белорус, наверное, с 2015 года с перерывами воевал в Украине) — он начал делать себе эспэшку (СП — в переводе с украинского языка «наблюдательный пункт». — Прим. ред.), на самом краю, который смотрит на врага. Скорее всего, его «спалили» с дрона, из СПГ (советский станковый противотанковый гранатомет. — Прим. ред.) прилетело, где-то в ветках разорвался снаряд, и этому парню — осколок в голову. Это был первый его выход [во время полномасштабной войны], и вот так. Его помощника ранило в шею, но он выжил.
Но эту эспэшку надо было держать, потому что оттуда более-менее было видно, идет на нас кто или нет, так как попытки прорыва были. В основном шли вагнеровцы (скорее всего, из бывших уголовников). Их отправляли по несколько человек — мы по ним открывали огонь, и вот так враг обнаруживал точки, откуда мы стреляли и каким оружием. Так мы несколько раз на эту позицию ходили: три дня были там, еще три — отдыхали, менялись с грузинами и британцами. А потом пошел плотный натиск — у россиян было преимущество и в живой силе, и в артиллерии, и в вооружении. Нам дали приказ покинуть это место. Тогда отошла вся наша рота, с соседних «эспэшек» тоже.
У нас был один погибший, вот тот парень, а в других ротах — где-то даже и половина кто «трехсотый», кто «двухсотый» (раненые и убитые. — Прим. ред.). Поэтому нам, иностранцам, там еще более-менее повезло.
— Период, пока стояли под Бахмутом, был сложным для вас?
— Это было напряженное время. Но это же еще сентябрь-октябрь, на тот момент еще не было такого ада. Тогда как по расписанию: где-то в 6−7 часов утра начинала работать артиллерия, в 8 — стрелкотня. Они проснулись, «покушали» и пошли (смеется). Около 18 стрелкотня утихала, оставалась артиллерия, а около 22 часов стреляли уже мало, было более-менее тихо. Ночью — тоже, хотя периодически работала арта.
После приказа отойти из нас решили сделать штурмовиков. Штурм — это страшно, потому что не знаешь, кто там за кустами сидит. Рядом пули свистят, попадет, не попадет? Такая случайность. Тут стоило бы пройти отдельное обучение, но они [командование] подумали, что мы справимся. Надо было отбить очень нужную нам «высоту». Казалось, все более-менее понятно, нормально, но, как всегда бывает, там техника поломалась, там не передали что-то, там еще что-то случилось — и получилась непонятная каша. Нас завезли поближе, доразведка была не очень хорошо проведена, и мы попали в центр. За нами, куда как раз надо было потом отступать, уже стоял враг. По нам открыли огонь с трех направлений. Что делать — неизвестно (смеется). С нами был один опытный украинский офицер, уже тогда контуженный, он тоже не знал, что дальше: у нас из пяти единиц техники работали только две. Еще и перестал выходить на связь командир, который должен был управлять с дрона, кто и где, куда идти. А если «глаз» в небе нет, штурм — это самоубийство. Поэтому мы отстрелялись в направлении врага и решили, что наша цель в такой ситуации — сберечь жизнь, надо уходить.
Мне тогда осколком оторвало палец. Все пришили, немного кусочка не хватает, но в основном работает (смеется). Еще одному белорусу каску снесло — хорошо, что она не была пристегнута, а то, наверное, переломала бы шейные позвонки, а так только среднюю контузию получил. В общей сложности из почти 30 человек каждый третий был ранен — вышли кто с осколком, кто контуженный. И хорошо, что отошли, потому что потом по этой позиции начался артобстрел, а если бы нас арта накрыла, думаю, 15−20% вышло бы оттуда — не больше. Вот такой интересный опыт штурма был в Бахмуте.
Потом нас из-за больших потерь в части и перебросили на Харьковское направление. Сначала стояли здесь на «эспэшке» в 300 метрах от границы — тоже были попытки прохода врага, перестрелка, но обстановка спокойнее, конечно.
— Это ДРГ пытаются прорваться?
— Да. Понимаете, они здесь стояли полгода, знают все ходы-выходы. За это время, думаю, многих завербовали. Люди сбрасывают им, где наши «эспэшки», — у них есть хорошая информация, что здесь происходит. Что с этих гражданских взять? Есть список тех, кто сотрудничал с россиянами, когда территория была оккупирована, но с ними сложно работать в правовом поле.
Слухи, что враг снова будет захватывать Харьковскую область, ходят, наверное, полгода. Мол, вот-вот. Но по оперативной обстановке этого не видно. Пока без изменений. Кажется, им и так есть куда отправить силы в Украине. Скорее, более приоритетные направления для России — восток, юг. Но здесь подготовлено все. Если что — ждем, ответим (смеется).
— Когда ДРГ идут, это всегда ликвидация или берете их в плен? Что они говорят?
— Мне не приходилось, но ребята брали пленных. Они «работают», считают, что здесь враг, а это их территория, которую нужно возвращать.
— К коллаборантам еще вернемся. Скажите, были ли еще случаи, когда вашу группу бросали на позицию или в бой без надлежащей подготовки?
— Нет, наверное. Но когда впервые под Бахмут попали, мы ведь тоже были своим белорусским подразделением, опыта ни у кого нет… Было местами ужасно, потому что не знаешь, куда уходить. Здесь проблема — неорганизованность, она присутствует. Сейчас ее намного меньше, но в начале войны каждый второй случай был такой, я бы сказал, непродуманный. Возможно, нашего парня, который первый погиб, можно было бы спасти, если бы к организации места, где мы стояли, подошли по-другому. Понимаете, тогда многие бойцы сами в другие части и батальоны ездили, чтобы узнать, кто из наших пограничников и где стоит. То есть информацию, которую должны были получить от руководства, мы добывали сами. Но сейчас работа нормально налажена, она и спокойная последние несколько месяцев. Выехали, поработали, вернулись и отдыхаем.
— О чем парни на позициях в часы тишины разговаривают?
— Стараемся тоже тишину поддерживать, потому что до врага 400 метров. Когда тихо-спокойно, звуки далеко хорошо слышны, мы и сами слышали наших на «эспэшке» в 500 метрах от нас. Плохо, но все же слышали.
Разговариваем о чем? О жизни, чем занимались в той же Беларуси, какие планы на будущее. Совершенно невоенные темы. Возможно, о том, о чем разговаривают мужчины, когда собираются где-нибудь в кабаке или на природе. Вспоминаем семью — многие больше года не видели близких, потому что некоторые парни уехали после 2020 года.
«Многие ждут, что сюда вернется Россия. Даже там, где стояли российские части»
— Расскажите, чем отличается работа разведчика и пехотинца.
— Это специфическая работа, тем более наше направление. Когда поступает информация о возможном заходе врага, мы его ждем. Также это работа с населением, аналитика данных из разных источников, в том числе с той стороны «ленты». А дальше, уже когда наша информация совпадает с другими данными, тех же спутников, отрабатываются координаты, которые мы передали.
— Если по Белгородской области идут удары, это также и ваша задача — найти там цели, объекты?
— Да. Но здесь может быть несколько источников.
— После вашей информации были удары по той стороне?
— Да, но не могу об этом говорить. Об интересных операциях, которые у нас были, ничего не могу рассказать. Сейчас такая работа, которая требует тишины.
— Вы говорили, что в Харьковской области до сих пор много коллаборантов. Когда вы с ними сталкиваетесь, как они объясняют свои действия?
— Многие ждут, что сюда вернется Россия. Есть те, кто не прячется, и с ними ничего не поделаешь. Нет оснований для ареста. Что они говорят? Военным — ничего, но идет пропаганда, например, тем же соседям. Потом узнаем, что человек говорил: «Скоро-скоро вернутся — и заживем хорошо!» Не знаю, откуда у них надежда, что с русскими их жизнь изменится к лучшему.
— Интересно, что эти люди пережили оккупацию, в этом регионе тоже пытали мирных.
— Когда мы проходим пограничные деревни, у многих жителей антенны повернуты в сторону России, они верят, что правда там. Как-то мы на позицию шли, подходит мужчина лет под 80: «А чего вы по нам стреляете?!» И ему нет смысла объяснять, что это не мы, что это оттуда летит. А эту деревню периодически артиллерия накрывает, и он не понимает: «Нет-нет, я знаю, что это вы!» Ну что с ним поделаешь? Я не знаю. Он всю жизнь смотрел эти русские каналы, пропаганду, она имела на него влияние. У него одна правда, у нас — другая.
— Это всегда люди старшего возраста?
— Да, 50+. И даже там, где стояли российские части, таких много. Где-то около 20%, а может, и больше.
— Что в вашей работе самое неприятное, опасное? Вы же недалеко от врага находитесь.
— Не знаю. Просто хотелось бы, чтобы это быстрее закончилось. А самое опасное — «Ланцеты» (беспилотный боеприпас. — Прим. ред.). Тут был случай, когда ребята просто остановились где-то — прилетел «Ланцет» в машину, и все. От него не спрятаться. Ну и дроны-камикадзе, их много. Тут от тебя ничего не зависит. Можешь метров за 50−100 услышать, когда он подлетает, но он эти метры пролетит за несколько секунд — ничего не успеешь, невозможно спастись от БПЛА.
Не так давно мы выходили из здания — «кассета» прилетела рядом. Здесь, если ты на открытой местности, тоже не спрячешься. Про «Солнцепек» я только слышал, но ужасные вещи. Если его используют, наверное, надежда выжить минимальная. Ну и арта. Она не такая точная, если стоит в 10−15 километрах, в машину не попадет, но разлет осколков большой, и они пробивают все что угодно. Вот когда еще в пехоте были, жили на самой границе, в наш дом попал снаряд. Может, россияне следили несколько недель, подумали, что там штаб, но прилетело поздно — через пару дней, когда мы уехали. И не один такой случай был.
— Вы живете в деревне, где тоже гражданские?
— Да. Люди уже привыкли к войне, прилетам. Растят скот, коров держат.
— Для них не опасно, что рядом — военные?
— Опасно, не всем это нравится. Но что делать? Привыкли, живут свою жизнь. Некоторые помогают — с огорода огурцы, помидоры приносят. Наверное, половина местных все же понимает, что это защитники, которые не дадут врагу пройти. Они же знают, что россияне творили здесь, знают о пыточных в подвалах.
— Вам не страшно, что люди из вашей деревни, которые не поддерживают Украину, могут вас сдать?
— Это было, и не раз. Как-то мы привезли оружие, разгружали его, пять минут — и направленно прилетел «Ланцет». Дроном вряд ли так быстро нашли бы. Скорее всего, сдал кто-то из местных. И с этим ничего не поделаешь. Но мы привыкли. Просто меняем места периодически.
«Могли быть провокации, те же россияне в белорусской форме, но что белорусы пойдут — нет»
— Вы как разведчик знаете, что происходит на белорусской границе?
— Там у меня из знакомых никто не стоит, да и сам я эту тему не поднимал: есть чем заняться. Если бы было что-то критичное, думаю, узнал бы сразу. Периодически смотрим, что происходит в самой Беларуси, но сейчас оснований волноваться нет.
— Когда зимой говорили, что может быть наступление из Беларуси, вы верили?
— Нет. На тот момент я был на 100% уверен, что такого не случится ни в коем случае. Могли быть провокации, те же россияне в белорусской форме, но что белорусы пойдут — нет. Уверен, что многие военные не поддерживают войну. Да, раньше все на РФ и их армию смотрели с такой завистью, ведь у тех и зарплаты были другие, и условия, квартиры. Думаю, многие из белорусской армии хотели бы так жить. Но после начала полномасштабной войны, наверное, поняли, что жизнь дороже. Да и на кого нападать? Думаю, большинство понимает, что врага здесь нет. Ну, и не было приказа присоединяться, потому что Лукашенко знал, что это может привести к распаду армии или бунту там. А кто его поддержит, россияне? Как? У них почти все силы сконцентрированы в Украине.
— Последний месяц военных в Беларуси тренируют вагнеровцы. Они могут поднатаскать нашу армию? Может, тогда Лукашенко решится вступить в войну?
— Знаете, поднатаскать теоретически можно, но все же понимание, как это должно быть, приходит именно на поле боя. Белорусские войска нигде не воевали. Мне кажется, они станут немного лучше, чем были. Да, это может отвлечь внимание большой части украинских военных от южных, восточных направлений, но угрозы не будет.
— Как думаете, много белорусских военных охраняет границу с Украиной?
— Во-первых, она вся заминирована с двух сторон до метра. Какое-то «поселение» там стоит, но небольшое. Они заминировали и наблюдают. Скопления армии там нет, чтобы нести какую-то угрозу. Беларусь больше подготовилась к обороне, защитные линии сделаны. Если так, наверное, они не собираются идти (нападать. — Прим. ред.). Хотя это может быть, опять же, для отвлечения внимания. Но угрозы, думаю, там нет.
— Как вы вообще отреагировали, когда вагнеровцы, с которыми вы бились под Бахмутом, приехали и обосновались в Беларуси?
— Конечно, отрицательно. Кому понравится, когда на территории твоей страны есть войска, против которых ты бьешься? Там их было около 7 тысяч (лагерь наемников под Осиповичами демонтируют с августа, сейчас в стране может оставаться менее 4 тысяч бойцов ЧВК. — Прим. ред.), но эти люди все же прошли Бахмут, другие сложные направления. Проблема в том, что я с этим ничего поделать не могу.
— Как вы видите решение белорусского вопроса?
— Во-первых, после победы Украины Россия будет ослаблена и не сможет оказать Беларуси ту помощь, которая понадобится, если мы туда пойдем. Пойдут же не только белорусские добровольцы.
— Вы имеете в виду, что украинская армия присоединится?
— Да, потому что белорусов немного. Нужно еще тяжелое оружие, чтобы это сделать. Самостоятельно мы не справимся.
— Вы сами упоминали то же минирование с двух сторон. Что с этим делать?
— Это будет сложно. Но, думаю, будут попытки договориться именно с военными. Мне кажется, они поймут: куда им против тех, кто повоевал? Может, будет какая-то гибридная ситуация и с наступлением, и с договоренностями. Может, так получится. Конечно, хотелось бы, чтобы было без крови или с минимальной.
— Сейчас белорусы еще присоединяются к добровольцам или все, кто хотел поддержать Украину и потом идти освобождать Беларусь, уже приехали?
— Большая волна была с самого начала. Многие уволились, уехали, а потом возвращаются обратно. [Из новых] сейчас едут единицы. Чтобы массово было это — нет. Но в Польше же есть «Посполитое рушение», какие-то учения они проводят. Есть кандидаты (смеется). Возможно, будет какой-то «просвет», пойдет поток, когда появится понимание, что вот-вот все закончится, понимание, что делать дальше. Есть немного разочарование, что не все белорусы сейчас борются, готовятся, но этим должны заниматься централизованно. Кто-то из представителей власти в изгнании. Это не может просто само бесконтрольно где-то возникнуть. Но да, у меня было ожидание, что сюда больше людей приедет, тех же грузин точно больше тысячи, а у них население — два миллиона (население Грузии — 3 736 400 человек, по данным «Голоса Америки», в декабре 2022-го на стороне Украины воевало около 1500 грузин. — Прим. ред.).
— Белорусов не так много?
— Нет, в разы меньше.
— Какие у вас планы на жизнь после войны?
— Только Беларусь. Только родная страна. Только домой. Может, даже продолжу работать инженером. Посмотрим, еще неизвестно, когда это будет.
Читайте также
