Четыре года назад дочь пропавшего белорусского бизнесмена Анатолия Красовского Валерия узнала подробности произошедшего с ее отцом. Именно тогда экс-спецназовец Юрий Гаравский рассказал, что вместе с другими бойцами похитил Красовского и его друга — главу ЦИК Виктора Гончара. После этого обоих убили. В четверг, 28 сентября, швейцарский суд оправдал Гаравского. Еще до вынесения приговора в большом интервью «Зеркалу» Валерия рассказала о детстве, бизнесе отца и отсутствии надежд на перемены в Беларуси.
Анатолий Красовский родился 7 мая 1952 года в деревне Крупки Минской области. Окончил физический факультет БГУ, стал кандидатом философских наук. В начале 90-х годов основал компанию «Красико». Она занималась изданием популярных журналов — «Я+Я», «Идеал» и других. Дружил с Виктором Гончаром — председателем Центризбиркома, который в 1996 году отказался признать итоги референдума об изменении Конституции. Лукашенко отправил его в отставку.
16 сентября 1999 года Анатолия Красовского вместе с Виктором Гончаром похитили неизвестные. Оппозиция, правозащитники и международное сообщество подозревали в причастности к их исчезновению высших должностных лиц Беларуси и лично Лукашенко.
В 2019 году бывший боец СОБР Юрий Гаравский рассказал, что он участвовал в похищении и последующем убийстве Красовского, Гончара и экс-министра внутренних дел Юрия Захаренко.
«Отец занимался бизнесом не потому, что хотел обогатиться»
— Ваш отец был педагогом, автором научных работ и книг о браке и семье. Отражались ли его профессиональные навыки и интересы на вашем воспитании в детстве?
— Мне очень повезло с обоими родителями. И мама, и папа очень добрые, отзывчивые люди. Я выросла в атмосфере любви. Родители друг друга очень любили, и нас, детей, тоже (в семье Красовских — две дочери. — Прим. ред.). Я не знаю, насколько профессиональная деятельность моего отца в этом смысле имела какое-то значение. Думаю, что нет. Наверное, это просто свойство его характера.
— Почему ваш отец решил закончить научную деятельность и уйти в бизнес?
— Этого не знаю, потому что это было очень давно, я была ребенком в тот момент. Но думаю, что это произошло после развала Советского Союза, когда вдруг неожиданно появилось много возможностей, можно было делать как будто бы то, что хочешь.
Мой отец же не просто ушел в бизнес, как вы говорите, он начал с издательской деятельности и занимался этим много лет до того, как добавил к своему бизнесу какие-то другие виды деятельности. Он издавал журналы, которые были, в принципе, о том, чем он занимался раньше, только в других масштабах. Это были журналы о взаимоотношениях внутри семьи. Я не знаю, сколько вам лет, но, может быть, вы их помните.
— В подростковом возрасте я покупал журнал «Я+Я» втайне от родителей.
— Этот журнал издавался тиражом 1 миллион экземпляров в месяц! В масштабе Беларуси это очень много. Были и другие журналы с меньшими тиражами — «Идеал», «Встреча». Но «Я+Я» был самым популярным. Это говорит о том, насколько это было насущно. Я думаю, что он ушел в бизнес потому, что хотел свои знания распространить на бо́льшую аудиторию.
— Вы говорили, что у вас было счастливое детство. Можно ли сказать, что вы росли в зажиточной семье, по меркам 90-х годов?
— Я думаю, так нельзя сказать. Счастливое детство и обеспеченность — одно к другому не сильно относится. Детство у меня было счастливое, абсолютно. У меня очень хорошие воспоминания.
В самые последние годы перед исчезновением отца, наверное, мы жили обеспеченно в сравнении с другими семьями, потому что тогда разделение было очень большое, были как очень бедные, так и очень богатые. Очень богатыми мы точно не были, и деньги вообще никогда не являлись целью для моего отца.
Он занимался издательской деятельностью и другими бизнесами не потому, что хотел обогатиться. И у нас дома не было никаких предметов роскоши. Ничего, кроме очень необходимого, в общем-то.
— Чтобы понять эту разницу между бедностью и богатством 90-х, скажите, какие вещи у вас были, которых не было у подружек или одноклассниц?
— Когда Советский Союз развалился, то появилось множество киосков со всякими импортными вещами. У кого-то эти вещи были, у кого-то их не было. У меня ничего из ряда вон выдающегося не было.
Последние четыре года я училась в частной школе, там все дети были из благополучных, так сказать, семей. Поэтому не могу себя ни с кем сравнить.
— Ваш отец был меценатом, он спонсировал детские и общественные организации, но не афишировал это. Вы с ним обсуждали его эту деятельность?
— Да, обсуждали, как, в принципе, обсуждали и все остальное. Мой отец был очень скромным человеком. Поэтому афишировать то, что он делал, для него было бы странным. Наверное, поэтому так происходило. Но он действительно помогал, особенно фонду «Детям Чернобыля».
«Все говорят, что он спонсировал политиков, но доказательств этому нет»
— Когда и почему ваш отец стал уделять внимание общественно-политической жизни Беларуси и что вы думали об этом его увлечении в то время?
— Мой отец всегда проявлял интерес к политической жизни. Он считал, что это естественно, в общем-то, для каждого человека, потому что это влияет на жизнь любого из нас.
Да, в семье это обсуждалось, но я была не в том возрасте, чтобы со мной вести серьезные беседы на эту тему. Во время августовского путча он ездил в Москву, ждал перемен и всегда обязательно следил за новостями, за тем, что происходит в стране.
— Правильно ли говорить, что ваш отец был спонсором белорусских оппозиционных политиков? Были ли у него самого политические амбиции?
— У него не было политических амбиций. Помню, как из детской непосредственности я у него спрашивала об этом. Он говорил, что таких амбиций у него точно нет.
Все говорят, что он спонсировал политиков, но доказательств этому нет. И я сама лично не знаю, спонсировал ли он кого-то деньгами или нет, а если да, то в какой форме, как это происходило.
— Но с политиками ваш отец дружил? Тогдашний глава ЦИК Виктор Гончар и другие политики были ли частыми гостями в вашем доме?
— Виктор Гончар — да, но других политиков я не помню. Дома у нас никого из них не было, но Гончар в последнее время был частым гостем.
— Какие воспоминания о нем у вас сохранились?
— Очень хорошие. По телевизору и в газетах он казался очень харизматичным человеком, и в жизни он был точно такой же. Со всеми общался дружелюбно, приветливо. Это был веселый человек, очень любил поговорить, пошутить. Мне кажется, что они с моим отцом сошлись, потому что у них было похожее чувство юмора, похожие взгляды на многие вещи. Им было комфортно друг с другом.
— Дружба вашего отца с политиками и его увлеченность политической жизнью сильно отражались на семье?
— Сложно сказать. Может быть, только тем, что у него было мало времени на семью. Его было мало всегда. Мой отец был очень увлеченным человеком, очень много работал всю жизнь, сколько я его помню. Неважно, занимался он научной деятельностью или коммерческой. Поэтому чем больше друзей — тем меньше времени на семью. По-другому на нас это никак не отражалось.
«В КГБ заявили, что сняли слежку именно в день похищения отца»
— Замечали ли вы слежку за отцом? Может быть, он что-то говорил об этом?
— В августе 1999 года отца арестовали и поместили в СИЗО. Я уже не помню, какими были первоначальные обвинения, но в конце концов их переквалифицировали и обвинили его в том, что он не выплатил кредит. Но и это обвинение тоже рассыпалось. В общем, непонятно, зачем его арестовали. Возможно, это было сделано показательно для других предпринимателей.
Неделю он провел в СИЗО, и когда вышел, то за ним уже была установлена слежка КГБ. И они, в общем-то, не скрывали этого. Например, автобус с прослушивающей аппаратурой стоял прямо напротив наших окон. Наш телефон прослушивали, за каждым шагом отца следили. После его исчезновения в КГБ заявили, что они сняли слежку именно 16 сентября.
— Помните ли вы, как прошел ваш вечер и ночь в день исчезновения 16 сентября 1999 года?
— Я проснулась ночью и пошла на кухню, увидела, что там горит свет. Там была мама, которая сказала, что папы нет дома и чтобы я ушла назад спать. А она сидела на телефоне, куда-то звонила. Потом выяснилось, что она звонила Зинаиде Гончар, жене Виктора Гончара. Они вместе решали, что делать. Обзвонили больницы, морги.
Утром моя мама поехала на улицу Фабричную вместе с другими людьми — журналистами и правозащитниками, — которые помогли собрать улики. Это, например, остатки стекла, кровь, которая потом была идентифицирована как кровь Виктора Гончара. То есть, в принципе, сразу стало понятно, что произошло что-то страшное.
Последний раз Красовского и Гончара видели вечером 16 сентября 1999 года. Они вышли из бани и сели в принадлежащий Красовскому автомобиль. После их исчезновения следствие обнаружило на прилегающей территории осколки пластмассовых рассеивателей автомобиля, следы его торможения и удара машины о дерево. А также следы крови, которая с высокой вероятностью была кровью Гончара.
— Когда к вам пришло окончательное осознание этого?
— В общем-то, быстро. В контексте политической атмосферы того времени и понимания, что несколько месяцев назад был подвергнут насильственному исчезновению Юрий Захаренко (пропал 7 мая 1999 года. — Прим. ред.). В принципе, достаточно быстро стало понятно, что произошло что-то очень-очень неправильное.
— Как вы думаете, вашего отца убили из-за того, что он в тот вечер оказался в компании Виктора Гончара, или его намеренно хотели устранить?
— Я все время задаю себе этот вопрос. Конечно же, самым логичным объяснением кажется, что он там оказался случайно. Ну, то есть как случайно: это была запланированная поездка, но ведь ее могло и не быть. Так получилось, что они находились вдвоем.
С другой стороны, есть мнение, что мой отец был, наверное, одним из самых видных бизнесменов того времени и его убийство — сигнал другим бизнесменам, что нужно быть лояльными.
Например, Юрий Гаравский в интервью Deutche Welle сказал, что [Дмитрий] Павличенко (в то время — командир СОБР, недавно «Зеркало» подробно рассказывало о нем. — Прим. ред.) за несколько дней до 16 сентября сказал его группе, что они поедут задерживать двоих человек. Тогда я подумала, что изначально было решено: убивать будут двоих.
Но на суде он дал другие показания — будто бы Павличенко сказал, что задерживать будут одного или двоих. И у меня опять возникли сомнения. А что было бы, если бы он не поехал в тот день? Почему так получилось? Это случайность или нет? Я не знаю ответа на эти вопросы.
«Не вижу смысла во встрече с Гаравским»
— Как долго вы жили в состоянии непринятия произошедшего? Когда смирились с потерей?
— Если честно, то очень долго, дольше, чем следовало бы. В моем случае это не было так, что я решила: «Нет, я не принимаю это. Я буду считать, что он исчез и что, может быть, он все-таки жив». Не то чтобы я осознанно приняла это решение, но все равно не верила до конца, что он убит. Потому что ведь нет официальных доказательств.
Я не знаю, сколько это заняло лет, очень много. Не меньше десяти точно, пока я не поняла, что да, его нет в живых.
— Ваша мама Ирина Красовская очень много сил отдала борьбе за правду о том, что случилось с вашим отцом. Как это отражалось на вас, на ваших отношениях с ней?
— С момента исчезновения моего отца мама все время была занята поиском правды. Вместе с другими женами и детьми насильственно исчезнувших и политических заключенных, а также с женой Геннадия Карпенко (заместитель председателя Верховного Совета Беларуси в 1996 году, который умер при загадочных обстоятельствах 6 апреля 1999 года. — Прим. ред.) они много ездили сначала по всей Беларуси, а потом по всему миру. То есть мамы не было дома очень много времени. И мы были сами по себе. А по-другому это никак не отразилось. Наши отношения как были теплыми, так и остались, конечно же.
— Как вы отреагировали на интервью Юрия Гаравского?
— Все эти годы мы живем в неопределенности. Это очень тяжело. Я поверила ему, потому что мне нужно было поверить во что-то. Я хочу верить в то, что все было так, как он рассказал, потому что это вносит наконец-то какую-то определенность. В общем и целом картина известна, она воссоздана, но вот деталей в ней не было. И он рассказал, например, сколько их было человек, как это все происходило. Наверное, он рассказал, что помнил или что хотел. Может, чего-то он не сказал, но он добавил детали. Это то, чего нам все эти годы не хватало.
— У вас не было мысли попробовать связаться с ним и поговорить лично, как это сделала Елена Захаренко?
— Нет, не было. Я не вижу смысла с ним встречаться. Он рассказал то, что захотел или смог вспомнить. Я не вижу никакой дополнительной ценности в моем личном с ним разговоре.
— А что вы чувствовали, когда слушали показания в суде? Сложно представить, что чувствует человек, когда слышит детали похищения и убийства отца.
— Это был уже не первый раз, когда он говорил о деталях, — до этого рассказал все в интервью.
А моя реакция… Мне самой было непонятно, чего ожидать от себя. Но это был важный процесс, поэтому я настроилась на его полное восприятие. Я там находилась, слушала внимательно, что там говорилось, записывала, что мне хотелось точно запомнить. Конечно, эмоционально очень тяжело. Это не увеселительное мероприятие, это суд. Но я его вижу как что-то положительное для меня лично, так как это вносит, как я вам сказала, определенность. Поэтому хоть это и тяжело, но результат для меня положительный.
— Мы с вами разговариваем до вынесения приговора. Каким он мог бы быть, чтобы вы посчитали его справедливым?
— Я не судья, поэтому не мне решать, что такое справедливый приговор. Я считаю, что все заслуживают справедливого суда и такого же приговора. Это не значит, что чем выше срок, тем более справедливый приговор. Такой мысли у меня нету. Для меня количество лет, которые он получит, если он их получит, не имеет большого значения.
Юрию Гаравскому вынесли оправдательный приговор. Валерия Красовская заявила «Зеркалу», что разочарована таким решением суда.
«Компенсация для меня не имеет значения»
— Вы с 2001 года живете в Амстердаме. Информации о вас немного. Мне удалось найти, что вы занимаетесь диетологией. Так ли это? Где вы учились и как вы эту карьеру выбрали?
— Да, я диетолог, у меня более 10 лет своя практика. Как выбрала — уже не помню. Так получилось. Это всегда было моим интересом — здоровое питание. У меня два высших голландских образования. Первое — медиакультура, специализация — кино и второе — питание и диетология. В общем-то, я работаю все время по своей второй специальности. Мне очень нравится моя работа, поэтому все хорошо.
— Следите ли вы за тем, что происходит в Беларуси? И каким для вас был август 2020 года, как восприняли протесты?
— Естественно, я слежу за тем, что происходит в Беларуси. В августе 2020 года был такой момент, когда все вспомнили о насильственно исчезнувших — Юрии Захаренко, Викторе Гончаре, Анатолии Красовском, Дмитрии Завадском. Стали спрашивать у семей: «Какие у вас ощущения, чего вы ожидаете?» Но у меня не было ощущения, что мы наконец-то на грани прорыва. У всех, наверное, оно было, но не у меня.
Если честно, я потеряла надежду уже какое-то время назад. К сожалению, время показало, что и в этот раз не хватило наших общих ресурсов, и не произошло то, чего все так хотели. Это, конечно же, очень обидно и горько. И еще очень страшно, потому что репрессии приобрели просто мегамасштаб. Они всегда были. После каждых президентских выборов людей массово арестовывали, самые активные получали большие сроки. И чем дальше, тем было больше арестов и тем длиннее становились сроки. Но после 2020 года репрессии вышли на новый уровень. Сколько людей сидит в тюрьме до сих пор, они получили гигантские сроки. Как это вообще — провести 19 лет в белорусской тюрьме? И репрессии продолжаются каждый день. До сих пор людей арестовывают то за комментарии в социальных медиа, то вообще ни за что.
Просто уже никто на это со стороны не обращает внимания, так сказать. Потому что в контексте войны в Украине новости из Беларуси как бы устарели. И белорусские власти пользуются тем, что безнаказанно могут продолжать делать то, что хотят.
— Допускаете, что вернетесь жить в Беларусь?
— Я не знаю, что должно произойти в Беларуси, чтобы я туда вернулась жить. У меня своя жизнь, своя семья в Голландии. Я не могу представить, что все брошу и поеду жить в Беларусь.
— Рассчитываете ли на то, что новая демократическая белорусская власть должна будет выплатить вашей семье компенсацию?
— Нет. Странно жить с таким расчетом. Естественно, я надеюсь, что когда-то власть поменяется. И тогда мы узнаем всю правду до мелких деталей, а все виновные понесут наказание. Компенсация для меня — это что-то, что вообще не имеет никакого значения в данный момент.
