Все чаще чиновники и официальные лица Беларуси используют слова из белорусского языка в негативном или оскорбительном контексте, когда говорят об оппонентах действующей власти. Последний случай — пропагандист Игорь Тур, который в русскоязычной речи сказал по-белорусски, что враги власти обвиняют ее в снижении поддержки многодетных семей. Во время протестов 2020 года в русскоязычный лексикон сторонников власти прочно вошло белорусское слово «змагар», которым обзывают всех, кто не согласен с происходящим в стране. «Зеркало» вместе с языковедом Винцуком Вячоркой попыталось разобраться, когда началось такое пренебрежительное отношение к белорусскому языку и где его корни.
Винцук Вячорка, 62 года. Филолог, преподаватель и политик. Активный участник национально-демократического движения Беларуси еще с конца 70-х годов прошлого века. Один из авторов упорядочения белорусского классического правописания — так называемой тарашкевицы. С 1999 по 2007 год был председателем Партии БНФ.
«Лукашенко — один из тех людей, которые прошли через языковое ярлыкование»
— Когда это началось — издевательское использование белорусских слов русскоязычными людьми и вообще унижение тех, кто говорит по-белорусски?
— Унижение человека по национальному признаку — распространенное явление в многонациональных и многоязычных обществах. Интересно то, что и советская пропаганда, и пропаганда лукашенковская, и сам Лукашенко не только не обращали на это внимания, но и публично заявляли об отсутствии таких проблем. «Мы не паримся по причине языковых проблем», — говорил как-то Лукашенко. Мол, языковых проблем в Беларуси не было, нет, и мы не хотим их создавать.
В советское время белорусскоязычных людей в городе могли оскорблять, но, как правило, это было связано с предполагаемым социальным происхождением. Оскорбления были разные — «колхозник», «дзярэўня», «дзяроўня». Думаю, через это ярлыкование прошло довольно много людей, которые в 70-е и 80-е годы массово переселялись из белорусских деревень в города во время очень быстрой урбанизации. Это сказывалось на их языковом поведении — люди стеснялись своего белорусского языка, лексических включений, белорусского акцента.
— Лукашенко ведь тоже родился в деревне и потом перебрался в город. Откуда у него такой негатив к белорусскому языку?
— Подозреваю, что Александр Лукашенко — тоже один из тех людей, которые прошли через языковое ярлыкование. Конечно, у нас нет никаких свидетельств о том, насмехались над ним в Могилеве или в Минске из-за его акцента или он сам себе надумал свои комплексы, но стремление избавиться от следов белорусского языка в своей русской речи свидетельствует о многом.
Впрочем, выбор самых первых политических шагов после того, как он пришел к власти в 1994 году, обо всем говорит. Можно сколько угодно повторять, что у нас нет никакой языковой проблемы и ее искусственно раздувают так называемые свядомыя, змагары, но когда ты начинаешь свое правление с референдума именно на языковую тему, то это и ответ на все вопросы. Значит, это болезненная тема. Значит, она беспокоит общество. Значит, она беспокоила, беспокоит и будет беспокоить и того, кто организовал этот референдум.
— Чиновники и пропагандисты, говорящие по-русски, часто используют слова из белорусского языка в негативном контексте. Для чего?
— Чиновники, насмешливо употребляющие белорусские слова, всего лишь повторяют языковое поведение своего босса. Белорусские цитаты, настоящие или мнимые, он вставляет в свою речь тогда, когда ему нужно насмешливо и уничижительно охарактеризовать своих оппонентов.
Иногда он приписывает белорусские слова даже тем своим оппонентам, которые белорусским языком не пользуются. Скажем, когда начиналась революция 2020 года, то далеко не все ее персонифицированные воплощения пользовались белорусским языком. Тем не менее Лукашенко белорусскоязычные цитаты и термины им приписывал. Это значит, что у него и чиновников белорусский литературный язык прочно ассоциируется с политическими оппонентами, а оппонентов Лукашенко считает врагами. Это совсем не такая ситуация, как в зрелых демократиях — у тебя есть оппоненты, но вы можете иметь консенсус касаемо каких-то принципиальных ценностей.
«Батькой он назвал себя сам»
— Где корни такого отношения к белорусскому языку?
— Не могу не сказать, что языковое поведение Лукашенко в русском языковом поле тоже очень специфическое. Действительно, он пренебрежительно вставляет белорусские слова в свою русскоязычную речь. Иногда делает такие референтные ссылки: «Сейчас я скажу по-народному, как принято в народе, по-простому». И что же он тогда говорит? Например, «на храна». Но, как ни странно, слово «на храна» ни в коем случае не белорусское народное. Это выражение уходит корнями в русский уголовный жаргон. У слова «хрен» несколько значений, одно из них — мужской половой орган. Это совершенно предсказуемо, поскольку есть совпадение первой буквы с известным нецензурным корнем. Там его корни.
Впрочем, там же, в русском уголовном жаргоне, корни других его любимых слов — «наклонить», «не париться». Причем, как правило, у них там тоже широкая семантика, но она соприкасается с так называемой уголовной эротикой.
Еще один момент, который также связан с его языковым поведением, — это привнесение в русскоязычное пространство Беларуси слов, которые, возможно, сам инициатор считает белорусизмами, но они таковыми не являются. Приблизительно с конца 90-х годов началось упорное внедрение слова «батька» в отношении себя самого, но с оговоркой: «Ну, меня так иногда называют». Но на самом деле все исследования доступных текстуальных архивов убеждают, что нет, человек прежде всего сам себя так называл. И только в последние три года, когда появился так называемый феномен ябатек, это слово начало употребляться самостоятельно, а не им самим о себе в третьем лице.
А перенял он это слово у российского губернатора Краснодарского края [Николая] Кондратенко, с которым, очевидно, дружил, ездил к нему перенимать опыт. Тот себя так называл, видимо, по кубанской традиции, и это очень нравилось Александру Лукашенко, о чем он сам как-то и рассказал в одном из своем биографично-лирических отступлений.
А в белорусской традиции слово «бацька» никогда не имело семантики «вождь», «авторитет», если, опять же, использовать русскую уголовную парадигматику. Это значение — русское и, в какой-то степени, украинское, казацкое, но ни в коем случае не белорусское. У нас «бацька» — это отец, это теплое семейное слово. Единственная не семейная сфера, куда оно проникло, — это религия. Но и там оно сохраняло определенное задушевное значение, но ни в коем случае не иерархическое.
И еще одно слово — с белорусским корнем, но не белорусской суффиксацией — «бульбаш». По моим наблюдениям, еще в 2009 году Лукашенко употреблял его как экзоэтноним (называние одного народа представителями другого. — Прим. ред.). А уже через пять лет он говорил: «Мы же бульбаши, почему у нас такой плохой урожай?» То есть дал отмашку на его использование, не осудив это слово, хотя оно по происхождению абсолютно эрративное (слово, сознательно искаженное носителем языка для придания определенного акцента. — Прим. ред.). И опять же, его корни — в российском уголовном жаргоне.
Бульбаш — это так называемый этнофолизм, как называют языковеды такие слова. Условно говоря, это обзывание по какому-то признаку, скажем кулинарному, определенного этноса, народа, причем с отрицательной окраской и коннотацией.
И то, что Лукашенко, объявив себя и белорусский народ бульбашами, дал отмашку чиновничеству и придворным ученым оправдать это слово — абсолютно очевидно. Потому что, как только он это сделал, в ответ на сразу несколько попыток через суд оспорить этичность и уместность употребления в качестве торговой марки слова «Бульбаш» (есть и мясные, и водочные продукты, которые так называются) Академия наук продуцировала экспертизы, где без каких-либо ссылок на словари или контекст утверждалось, что это абсолютно нормальное слово, которое не несет оскорбительного посыла. Ничего удивительного, ведь с высшей трибуны страны поступил такой сигнал.
Короче говоря, мы видим абсолютно системное, по крайней мере в первом своем проявлении, снижение статуса белорусского языка и радикальное сужение сфер его употребления в современном государстве. А на двух следующих уровнях — внедрение русского уголовного языкового стандарта и употребление белорусских слов исключительно как отрицательных и эрративных. Наверное, это подсознательно, но в целом эти три линии языкового поведения данного человека коррелируют между собой, они в гармонии.
— А были ли примеры позитивного использования белорусского языка чиновниками и Лукашенко?
— С ходу вспомнить не могу. Но могу сказать, что человек, которого мы обсуждаем, белорусского языка публично не чурался. Было несколько прецедентов, когда он 3 июля, в день, объявленный главным государственным праздником, выступал на официальном приеме по-белорусски (в этом году Лукашенко выступал по-белорусски в деревне Александрия. Артем Шрайбман объяснял читателям «Зеркала» зачем. — Прим. ред.).
Должен подтвердить, что у него безупречное белорусское произношение. Причем произношение естественное, усвоенное в младенчестве. И именно поэтому ему так тяжело дается избавление от этой артикуляции. Это и твердые шипящие, и «ў», и твердый «р», и сильное аканье, а не редуцирование гласных уничтожением их тембра. Такое противоречие: на фонетическом уровне имеем явный белорусский субстрат, а на всех высших уровнях — упорную попытку избавиться от белорусскости.
— Это избегание основывается на еще советской травме?
— Сотни тысяч, миллионы белорусов прошли вместе с урбанизацией языковую дебелорусизацию. Некоторые люди эти свои языковые комплексы преодолели в начале 90-х годов, когда белорусский язык получил статус единственного государственного и действительно престижного, когда он сулил перспективы карьере в хорошем смысле этого слова. Люди очень охотно возвращались к языковым навыкам своего детства и юности. Но не все. Некоторые так от этих комплексов и не освободились. И, очевидно, они были одной из движущих сил в годы языковой реакции середины 90-х, которую персонифицировал Александр Лукашенко и его референдум.
«Бог знает, сколько белорусов не смогли сдать экзамены просто потому, что комплексовали»
— Кажется, что в советское время белорусского языка в официальном дискурсе было больше — по-белорусски печатали много книг, были белорусскоязычные школы, пусть и в деревнях. Лукашенко ностальгирует по СССР, но почему в языковом вопросе у него нет преемственности с Советами?
— Я бы сказал, что преемственность как раз есть. Если мы проанализируем результаты переписей населения после войны, то увидим, что как раз при коммунизме каждые десять лет количество всех жителей Беларуси, считавших белорусский язык родным, падало на 4−6% — стабильная кривая, которая шла вниз.
Только языковое возрождение конца 80-х — первой половины 90-х годов, придание белорусскому языку статуса единственного государственного в 1990 году, которым он оставался всего пять с половиной лет, настолько радикально изменили эту страшную тенденцию, что в переписи 1999 года произошел скачок вверх на 10−15%.
Это скачок, который явно менял тенденцию и давал шанс белорусскому языку возродиться. Если бы этого скачка не было, если бы вслед за советской продолжалась лукашенковская языковая политика, то положение было бы совершенно катастрофическим.
Не забываем, что именно в Советском Союзе в течение 60−70-х годов было полностью уничтожено белорусскоязычное образование в городах. В деревнях — да, школы были белорусские, фактически или формально. Именно поэтому и была очевидной для каждого человека, который проходил вот этот путь из деревни в город, та красная линия, языковая стена, когда он, например, сдавая экзамен по математике, должен был отказаться от привычных ему «прамянёў» или «складання» в пользу «луча» и «сложения». Бог знает, сколько белорусов не смогли сдать экзамены просто потому, что комплексовали и стрессовали из-за языковой ломки, когда преподаватели, особенно приезжие, банально не разрешали им сдавать экзамены по-белорусски.
Так что коммунистическая советская политика, никаких иллюзий питать не стоит, искореняла функциональную базу белорусского языка. Однако, с другой стороны, был некий усредненный общесоветский стереотип национально-языковой политики, которая должна была быть одинаковой что в Эстонии, что в Кыргызстане, что в Беларуси. Это позиция, что какой-то процент книг в союзных республиках должен был издаваться на национальных языках, что должно было быть радио, а также по крайней мере деревенские школы должны были быть на национальном языке.
Как ни парадоксально, при всей русификационной линии какое-то пространство, скажем, для книгоиздательства и для информационного поля было. Эту возможность использовали сознательные люди с чувством миссии. Тот же Геннадь Буравкин, который был не только писателем, но и советским чиновником, каким-то чудом попал на должность руководителя белорусского телевидения и радио. Это внезапно дало ему абсолютно уникальные возможности влияния на языковой контекст и информационное пространство с точки зрения языка. Целое поколение детей, играя в футбол во дворе, комментировало свою беготню по-белорусски благодаря замечательному футбольному комментированию, которое появилось благодаря Буравкину.
Но это было не правило, а исключение советской коммунистической политики. Приход Лукашенко и старт его языковой политики (притом что он никогда не признавался, что есть какая-то языковая политика) связаны как раз с возвращением в эту линию упадка, которую прервала возрожденческая волна начала 90-х.
— Кто-то из представителей вашего поколения говорил, что в 80-х в Минске белорусскоязычных людей он мог пересчитать по пальцам одной руки. Сейчас таких людей, очевидно, будет больше. Волнуетесь ли вы за будущее белорусского языка?
— За будущее белорусского языка я волнуюсь всю жизнь. Пытаюсь для этого что-то делать, а также ищу определенные стратегические ответы. Произошел очень значительный тектонический сдвиг за эти десятилетия. Он абсолютно стратегичен и требует совершенно новых подходов.
Дело в том, что мы по-разному понимаем понятие «белорусскоязычные». Мы знали лично людей, которые принципиально, сознательно всегда пользуются в городе стандартным белорусским языком. Условно говоря, литературным белорусским языком определенного стандарта. Но штука в том, что сотни тысяч тех же минчан тогда пользовались родным говором с сильной инфильтрацией русского языка, это то, что потом получило неуважительное наименование «трасянка».
Или, в конце концов, пассивно, но хорошо владея белорусским языком, вставляли в свою русскую речь (для сочности или потому, что не могли русского слова подобрать) белорусизмы — на уровне одного слова, целой фразы, фразеологизма, какого-то крылатого выражения. Эти люди (плюс люди, которые еще жили в деревнях) и закладывали социальную базу будущего белорусского языка.
Сейчас белорусский народ урбанизирован, абсолютное большинство живет в городах. Что касается деревни, то белорусские диалекты сохраняются более-менее в северо-западной части страны. И чем дальше, тем меньше будет людей, которые белорусский литературный язык усваивают на белорусской же диалектной почве. Из этого следует, что будущее белорусского языка сейчас в руках горожан, городских семей, которые сознательно воспитывают своих детей по-белорусски, добиваются для них белорусских школ и садов.
Прецеденты есть. Скажем, валлийский народ, который был даже в более тяжелых условиях, чем наш. Английский язык — он и глобальный, и гораздо более престижный, чем валлийский. Но, потеряв сельскую базу, новое поколение валлийцев, уже горожан, нашло возможность добиться (правда, в демократических условиях) права учить детей в садах и школах по-валлийски, иметь университетскую перспективу для нового валлийскоязычного и уже урбанизированного поколения. Удивительно, что этот небольшой народ, даже не имея независимости, получил перспективу спасти свой язык.
А что касается нас, то нам ни в коем случае нельзя успокаиваться. В плане структурных юридических рамок, безусловно, ударом под дых была отмена статуса белорусского языка как единственного государственного на том знаменитом референдуме. Через 10 лет после него UNESCO вынуждена была нанести белорусский язык на свою страшную, чуть ли не патологоанатомическую карту языков мира, которым грозит исчезновение. Пока что на первом этапе, хотя некоторые социолингвисты говорят, что, возможно, уже пора и на второй уровень его переводить. Всего их пять: первый — угроза передачи новым поколениям, а последний — полное исчезновение. Сегодня количество белорусских школ и белорусскоязычных семей — меньше четверти, а это, по критериям UNESCO, означает, что есть риск потерять механизмы передачи аутентичного языка следующим поколениям в младенческом и младшем школьном возрасте.
Это прямые последствия отмены того статуса белорусского языка. Без возвращения ему статуса единственного государственного шансы его выживания будут призрачными.
— Согласны ли вы с мнением, что если школьное образование перевести на белорусский язык, то через десять лет мы получим поколение белорусскоязычных людей и за будущее языка можно будет не беспокоиться?
— Одно с другим связано. Статус белорусского языка как единственного государственного подразумевает то, что основной массив образовательной системы — сад, школа, среднее специальное и высшее образование — белорусскоязычный. Те люди, которые сегодня реально владеют белорусским языком, те семьи, которые добиваются для своих детей садов и школ по-белорусски, в большинстве своем прошли это в конце 80-х и ранних 90-х годах. Они сами воспитывались в садах и учились в школах, которые были реально белорусскоязычными. И это не прошло даром. Но опыт начала 90-х также показывает, что без быстрых изменений в высшем образовании, без создания реальных возможностей продолжить образование по-белорусски будет оставаться восприятие белорусскоязычной школы как тупиковой отрасли. Ну, поучился ты по-белорусски, а дальше что? Дальше все равно переучивайся. Мы это проходили в 70-е годы.
Читайте также
