Когда в августе 2021-го жительницу Мозыря Ирину Горяшину задержали, ей было 36. Следующие почти два года она провела в СИЗО и колонии, хотя имела право на смягчение наказания — «домашнюю химию», так как одна воспитывала двух несовершеннолетних дочерей. На свободу Ирина, которую признали политзаключенной, вышла лишь в июне 2023-го. После этого она с детьми уехала за границу. В разговоре с «Зеркалом» белоруска рассказала о задержании, времени в колонии, влиянии разлуки на детей и о других политзаключенных, о которых редко доходят новости.
Ирину Горяшину судили по ст. 342 УК (Организация и подготовка действий, грубо нарушающих общественный порядок, либо активное участие в них) и ст. 203−1 УК (Незаконные действия в отношении информации о частной жизни и персональных данных).
На BYSOL для нее открыт сбор, вы можете поддержать его по ссылке и помочь экс-политзаключенной и ее семье в адаптации за границей.
«Казалось, разберутся. Чего меня садить в тюрьму за такую ерунду?»
Сейчас Ирине Горяшиной 38. До всего, что с ней произошло, она работала веб-дизайнером и фотографом, а образование получила юридическое. Жила в Мозыре с двумя дочерьми 7 и 16 лет — женщина разведена и воспитывала детей одна.
Летом 2021 года у силовиков появились вопросы к Горяшиной из-за публикации в телеграм-канале «Мозырь 97» фотографии милиционера на акции протеста. Ее вызвали в КГБ, после был еще разговор в местном ГУБОПиКе, но тогда женщину отпустили. А через две недели снова вызвали на разговор. Дома у семьи провели обыск, изъяли технику.
— В тот телеграм-канал я сделала всего лишь репост фото милиционера. Не ждала, что ко мне могут прийти, но не удивилась, — вспоминает собеседница. — Хотя все равно думала, что проведут какие-нибудь профилактические беседы и оставят в покое. Я с ними открыто разговаривала, даже дала телефон и пароль — считаю, что ничего плохого не сделала, и мне нечего скрывать. Они читали, что я писала в телеграм-каналах. Кагэбэшники вели себя спокойно, задавали разные вопросы, но, я бы сказала, странные: «Так а кого вы хотите? Чем вас не устраивает Григорьевич?» Рассказывали, какая прекрасная наша страна, что у нас какую-то операцию за 7000 долларов детям бесплатно делают — мол, ни в одной стране такого нет. Я слушала и не отвечала. Не хотела, наверное, усугублять свою ситуацию, хотя много чего хотелось им сказать, напомнить, как мы всем миром собираем другим детям на операции за 200 и 300 тысяч долларов. Они пытались, наверное, как-то промыть мне мозги. Один раз ляпнули по столу, когда требовали с меня ники в телеграм-каналах, а я эти рандомные наборы букв даже не помню.
Ирина тогда все равно думала, что силовики «посмотрят телефон и отпустят». Объясняет, была уверена, что ничего плохого не сделала. Тогда она отказалась от предложения «покаяться» на видео, которое делают многим задержанным.
— Мне всегда казалось, что их работа — гласная. Я на тот момент была уверена, что мы имеем полное право их снимать на улице при исполнении обязанностей. И не считала, что в принципе нарушаю закон, — рассуждает белоруска. — Нас так учили. Милиционеры были на рабочем месте — я не снимала их где-то в парке с семьей. Да и это был репост, без оскорблений, с его фамилией именем и отчеством. Не считала я, что это преступление. Один из сотрудников сказал такую фразу: «Многие сделали похуже и побольше вашего, но падали на колени, плакали, просили прощения — и мы их больше не преследовали». Видимо, и я, по их мнению, должна была так сделать. Но я не стала.
В конце августа разговаривать с Горяшиной приехали оперативники из гомельского ГУБОПиКа. Они же ее и арестовали. Уже в здании местного СК Ирине стали настойчиво предлагать записать видео.
— Я увидела такие злые, звериные глаза, решила согласиться. Подумала, что проще сделать, чем они еще будут мстить. Было сказано: раскайтесь, мы поговорим со следователем, чтобы вас отпустили, — объясняет экс-политзаключенная. — Я наговорила что-то сама, но все время хихикала, улыбалась. И оно для них оказалось, видимо, крайне неудачным — «некачественный контент». А я все время такая — на позитиве, улыбаюсь, как ни в чем не бывало. Я все время как-то несерьезно относилась — казалось, разберутся. Ну, чего меня сажать в тюрьму за такую ерунду?
Ирине стало страшно и жутко, уже когда она вошла в камеру мозырского ИВС, куда ее отправили «на сутки» после «разговора» в СК.
— Там было очень холодно, матрас и одеяло не давали. Постоянно воняло, в одной из камер не работал слив в унитазе, ничего не смывалось — мы вечно носились с ведрами, — вспоминает она. — Передачи от родителей уходили на склад. Отдали только средства гигиены, бутылку воды и теплую одежду. Ночью меня будили — я должна была называть свои данные, почему-то адрес. Один сотрудник вместо этого всего спрашивал, как мне спится, что снилось. Был такой хороший человек, он даже почему-то написал мне в соцсетях сразу после моего освобождения — спросил, как дела, сказал, что там уже больше не работает. Не помню диалог, но я точно что-то хорошее ему написала, сказала спасибо, что там такие люди с человеческим отношением хотя бы были. Потому что некоторые, конечно, пренебрежительно относились, какие-то грязные мелочи делали — наручники специально снимали так, чтобы царапины оставить, хоть как-то больно старались сделать.
«Просила передавать младшей дочке, что я срочно уехала искать философский камень, когда найду, приеду»
Передачи Ирине отдали, уже когда перевели в СИЗО. Она говорит, что там ее не ограничивали в переписке с близкими, стали поступать письма от дочерей, по которым женщина очень скучала.
— В СИЗО после ИВС казалось — санаторий! Тебе дали матрас, в камере тепло — класс! Со мной сидели неплохие девчонки, по разным статьям. Они тоже были на позитиве, мы с ними и рисовали, и читали, и шутили, — делится собеседница. — Больше всего я скучала, конечно, по детям — у меня были очень близкие отношения с ними. Старшая дочка писала в письмах, что без меня ей плохо, скучно. Чувствовалась эта боль — первое письмо я читала и рыдала. Она рассказывала про младшую — говорила, что та закрылась, все держит в себе. У нас с ней есть история: когда она была маленькая, хотела, чтобы я жила всегда. И я говорила: «Вырастешь — будешь искать философский камень. Сделаем из него эликсир, я его выпью и буду всегда жить». Поэтому я просила ей передавать, что срочно уехала искать философский камень, когда найду, приеду. Надеялась же, что меня отпустят.
— Тогда, конечно, я классные письма писала, да и стихи. У меня еще не было этой тюремной амнезии, когда вообще забываешь слова, а теперь о писательстве не может быть и речи, — продолжает белоруска. — Берешь ручку — ничего не получается. Надеюсь, что когда-то мозг остынет от того, что с ним произошло, все книжки, которые я там прочла, взорвутся фейерверком, и я стану писать стихи еще лучше! (смеется) Из-за чтения при тусклом свете у меня появились темные пятна на глазах. Вижу хорошо, но эти серые пятна со мной всегда — особенно их видно на голубом небе. Лекарства, которые выписал врач, не помогают. Это, конечно, очень расстраивает и мешает.
Ирина говорит, что даже в СИЗО казалось, что скоро все закончится, хотя ее обвиняли по двум статьям, в том числе за участие в протестах. У женщины было основание для смягчения наказания — двое несовершеннолетних детей. И она рассчитывала, что ей дадут «домашнюю химию»:
— Сначала думала: ну ладно, посижу несколько месяцев, а на суде выпустят. Живешь такими моментами, а потом тебе дают два года. Когда оглашали приговор, я не плакала. В зале были мама и старшая дочь, не хотела, чтобы им еще хуже было. Они плачут, а я улыбаюсь, машу! А потом пришло такое смирение: все живы, все будет хорошо. Как-то справлялась, разговаривала сама с собой, что надо двигаться дальше, дома дети. Все время казалось, что даже не мне плохо — им хуже, потому что меня нет рядом. Особенно за младшую душа болела: ее мама просто исчезла в один день. Тяжелее всего было, когда у дочки упало зрение — что-то с сердцем. Вот это для меня была проблема! Я же понимала, что это может быть из-за стресса — меня нет. И приговор уже казался не такой серьезной проблемой, как здоровье ребенка.
Еще тяжело было, что я пропустила выпускной старшей дочки в школе. У меня у самой никогда не было выпускного, потому что ушла после 9-го класса. И я очень хотела хотя бы с ней увидеть, что это такое, встретить рассвет. Но она пошла без меня. Каково ей было одной, когда все дети с мамами, а я в тюрьме и все об этом знают? Хотя ее поддерживали, она в письмах писала: «Мама, все тебя любят и говорят о тебе только хорошее».
От всего этого мне было плохо постоянно, мысли в голову приходили разные, и суицидальные в том числе. Но я старалась гнать их прочь, думала о хорошем и мечтала. Надеялась, что что-то изменится, что, может, не придется весь срок сидеть — апелляция поможет или что-то снаружи произойдет. Случается же чудо! Но не случилось. Младшая дочка со временем все поняла, а после приговора приехала ко мне на свидание, я объяснила ей, почему сижу в тюрьме. Она подумала и говорит: «Я на них всех в суд подам!» (смеется)
«Мы таскали кирпичи, разгружали машины с овощами — может, тонны по четыре»
В начале марта 2022-го Ирину Горяшину перевели в ИК №4 в Гомеле. Женщина рассказывает, что там сразу столкнулась с предвзятым отношением администрации из-за того, что политическая.
— Видно, что эти люди понимают, что у них есть власть. Была одна сотрудница, которая никогда не проходила мимо, чтобы не наорать. Я помню, как меня позвали на комиссию после четверти срока. Раз у тебя маленький ребенок, могут даже отпустить! Но не у нас в стране, — объясняет собеседница. — Я тогда была еще в карантине. Прихожу, мне говорят: «Вы только приехали, мы вас не знаем — еще посмотрим до следующей комиссии. Вы согласны с нашим решением?» Говорю: «Нет. По закону положено, рапортов о нарушениях у меня нет». Я как юрист исходила из такой точки зрения. Ну, говорят, пишите на бумажке, что вы не согласны. Я по привычке начинаю эту бумажку читать — женщина начинает закрывать ее рукой и кричать: «Подписывай!» (смеется) Я спрашиваю, почему не могу прочитать то, что подписываю. Она закрывает верхнюю часть листочка: «Читай тут!» Я снова ей объясняю, что подписываю вообще-то весь листочек, а не часть. Она начинает кричать. Даже не знаю, что от меня хотели скрыть, — подписала и ушла. Но свои выводы об этой системе, людях, которые там имеют крутые должности, сделала.
Как и другие заключенные, Горяшина работала на швейном производстве. Она рассказывает, что шить любила и раньше, поэтому привыкла быстро. Да и к другим занятиям, которыми нагружают женщин в колонии, старалась относиться с позитивом. Хотя легкими и приятными их не назовешь.
— Мы таскали кирпичи, загружали на трактор какие-то отходы досок, лужи мели. Разгружали машины с овощами — может, тонны по четыре, — вспоминает собеседница. — Нормы нагрузки для женщин там сильно нарушены, но я сама по себе сильная и выносливая, поэтому мне, может, было легче, чем другим женщинам. Даже тот же снег чистить я шла на позитиве, думала: зато согреюсь, будет физическая нагрузка, раз спортзала нет.
На фабрике я даже какой-то дополнительный опыт получила. Хотя это все ужасно, конечно: твоя зарплата — 5 рублей, машинки шьют плохо, а надо сделать хорошо. Была и форма для милиции, но долго мы шили какие-то солдатские куртки (не знаю, для кого они). Стулья у нас были без спинок, специальную обувь под электрические машинки никто, естественно, не выдавал. От пыли страдали и кожа, и легкие. Воды горячей нет, все как будто в СССР: старое, ужасное, работники — провластные. Помню, там кто-то ругался, и я смотрела такими большими глазами на все это, а сотрудница мне: «Не ходила бы — не сидела бы щас и не смотрела на это все». Говорю: «Я за свободу буду выходить и выходить».
«Кто-то слышал голос Колесниковой в ПКТ»
В колонии женщина пересекалась с другими политическими, хотя таких осужденных стараются разводить по разным отрядам в жилых корпусах и на производстве. Периодически Горяшиной удавалось общаться с ними, о ком-то она слышала от других заключенных.
— Я виделась с Анной Аблаб, которую осудили за измену государству. С Ксенией Луцкиной — она держится нормально, молодец. Но из-за опухоли у нее случаются приступы. Она принимает какие-то таблетки. При мне ей как-то становилось плохо, ее уводили, потом она лежала с воспалением легких в местной санчасти. Она вяжет мочалки — такой легкий труд вместо фабрики. Очень было жалко ее с теми восемью годами — умнейший, талантливейший человек. Надеюсь, она выйдет раньше. С Ириной Левшиной запомнился случай: мы пошли в клуб, обсуждался какой-то фильм — а там, как в любом кино, какая-то борьба за справедливость, добро и зло. Она вставала и что-то говорила, а я же по-своему всегда слушаю — в нашем контексте (о том, что происходит в стране. — Прим. ред.). И она так аккуратно и красиво сказала при сотрудниках, знаете, как будто: «Вам говоришь-говоришь, вот и фильмы об этом показывают, а вы все равно ничего не понимаете».
При мне приехала Даша Лосик, но мы были в разных сменах и только слышала, что она чувствовала себя нормально. Я видела Марфу Рабкову — она сначала улыбалась, а потом ей стали рапорты за «нарушения» выписывать: то конверты кому-то дала, то еще что-то. Она почти сразу попала в ШИЗО и потом уже не улыбалась, даже боялась поздороваться, чтобы не дали какое-нибудь наказание. Всем стало понятно, что человек напуган. Катю Андрееву я лично не видела, но со слов других девочек слышала, что она изменилась, непросто все переносит, но позже, вроде бы, ей стало получше.
Почти каждый день на фабрике мы разговаривали с Ириной Славниковой — прекрасная женщина, тоже молодцом держится. С Ольгой Золотарь часто общались — она на позитиве, веселая. Помню, пришла на фабрику впервые, кто-то ее спросил, когда все закончится. Она показала на свою бирку: «Я выйду праз два з паловай гады». В таком плане, мол, мы же хотели мирный протест — вот будем сидеть. Я, помню, засмеялась. Но у нее тоже проблем куча: постоянные «нарушения», лишили всего — передач, свиданий, посылок. Но при мне она в ШИЗО не была. А вот та же Елена Гнаук там была постоянно. Иру Счастную тоже попытались в ШИЗО отправить. Но на полпути все отменили.
Ирина отмечает, что за рапорт могут дать дополнительные наряды или провести беседу, но политических чаще лишали посылок или свиданий с близкими, если не отправляли в ШИЗО. Она объясняет, что их выписывают «за все подряд», когда другие осужденные получают нарушения намного реже:
— Вот Ольге Томиной дали за печеньку. Она угостила другую женщину на Пасху. За эту печеньку весь отряд стоял. Как-то Олю отправили на комиссию по наказаниям за то, что пришла на распределение по отрядам и не поздоровалась. У Золотарь рапорт был за просроченные йогурты в холодильнике, за «невежливое обращение с осужденной» — она оставила кипятильник в стаканчике, кто-то за нее вытащил этот кипятильник и высказал ей за это. Они повздорили — и Золотарь отправили на комиссию.
Они учат, что ни с кем ничем нельзя делиться, помогать, одалживать ничего нельзя. Я до сих пор не понимаю, можно ли кому-то что-то давать даже на воле. Сама была на комиссии за курение на фабрике в туалете — так делают все. Но мужчины-оперативники бегают проверяют, могут заглянуть. Представляете, открываются двери — там два мальчика в погонах стоят! Для меня это было дико. Поэтому, когда работаешь, даже в туалет нормально не сходишь — потом докажи, что ты не курила.
В колонии Ирина видела и Марию Колесникову — уже после ее госпитализации и до того, как весной 2023 года она пропала и новости о ней перестали поступать.
— После ее попадания в реанимацию она все так же продолжала улыбаться! Я ее редко видела, но, когда мы пересекались, подмигивали друг другу, улыбались и проходили мимо. Она все так же красила губы, похудела после болезни, но все такая же прекрасная, — эмоционального говорит белоруска. — Я встречала женщин из ее отряда — обычные осужденные по разным статьям, — и все говорили о ней много прекрасных слов. Возмущались, мол, чего к ней пристали. Они рассказывали, что на фабрике над ней повесили камеру, в туалет водили только в сопровождении. Но были в отряде и люди, которые делали ей плохо, подставляли. А потом Мария исчезла — мне сказали, что она в ПКТ в колонии — кто-то слышал ее голос там. Это было еще весной.
Ирина рассказывает, что, несмотря на все обстоятельства и сроки, женщины в колонии стараются не унывать и поддерживать друг друга. Но и за это можно получить наказание.
— Без надежды тяжело жить. Мы все ждали каждое свидание у любой из нас — оттуда принесут какие-то новости. А там радуешься любой мелочи. Вот даже мем про русский корабль до нас дошел — все были такие счастливые! — говорит экс-политзаключенная. — Как-то мне друг в письме рассказывал, что биткоин поднялся, Илон Маск купил Twitter, «мы сейчас вошли в эру Водолея». Я очень люблю такие необычные письма, думала: «Вот, может, в эре Водолея что-то поменяется, и люди проснутся, в мире станет лучше?» (смеется)
Хотя я очень страдала там из-за того, что жизнерадостная и веселая, — нужно «соответствовать месту». Даже отправляли нас с одной девчонкой на «голый обыск» из-за того, что засмеялись в строю. Один из сотрудников подозвал, мы извинились, а он: «Вы что, думаете, это все?» Сказал контролерам нас три раза раздеть на проверку. Слава богу, у нас никакой запрещенки в виде конфет не было (их на фабрику брать нельзя, а я «нарушать» любила, там же голодная сидишь целый день). Правда, они нас раздели один раз, а потом мы просто посидели, поговорили, от них прозвучали слова в стиле «мы все понимаем, но еще надо до пенсии доработать». После этого случая я боялась даже улыбаться: не дай бог моя широкая улыбка воспримется как смех, а кто-то сзади засмеется — и скажут, что это я! Так что тут я еще лечусь, что улыбаться — это нормально. Хотя и у нас в Мозыре это было нетипично: что это ты ходишь довольная такая? Уже в Европе у меня идет «выздоровление», что улыбаться — это не считают преступлением, а тебя — неадекватным.
«Открывать милиции дверь — как лотерея: не знаешь, просто пришли или опять заберут»
Горяшина освободилась 3 июня 2023-го. Женщина говорит, что долгая разлука повлияла на ее младшую дочь. Сейчас она старается поправить здоровье девятилетней девочки.
— Она стала закрытой, закомплексованной, хотя никогда у нее не было никакого стеснения, — объясняет Ирина. — Раньше фотографируешь — она даже не обращает внимания, и танцует, и позирует. А сейчас такая замкнутая, физически плохо развитая, потому что ее сразу освободили от физкультуры из-за сердца и зрения. Стараюсь это исправить, с замкнутостью понемногу разбираемся. Один глаз по зрению уже стал лучше, но надо постоянно менять очки, продолжать лечение. С зубами у нее есть проблемы — верхняя челюсть медленнее развивается, из-за этого неправильный прикус, врачи говорят, что некоторые зубы у нее не вырастут. Слава богу, сейчас технологии помогают многое исправить, но нужны деньги.
На свободе уже экс-политзаключенная часто ездила на природу и набиралась сил, пока они с дочерьми готовились к отъезду. В сентябре семья покинула Беларусь, хотя у Ирины после колонии еще стоял запрет на выезд.
— Главное, что все хорошо, что мы вместе и уехали. За границей уже будет легче, не будет этих визитов милиции, — рассуждает женщина. — Они приходили со своими проверками и нервировали. Открывать им дверь — как лотерея: не знаешь, просто пришли или опять заберут. Когда перед самым отъездом на такой «проверке» сотрудник попросил мой паспорт, у меня ноги подкосились, я подумала: «Они знают, что я собираюсь уехать!» Но все обошлось. А потом зачем-то меня остановили гаишники с автоматами — проверили, отпустили, но было страшно. Такие совпадения, но я думала: «Господи, тут страшно каждый божий день. Что происходит, вообще непонятно. Надо уезжать быстрее».
Теперь Ирина живет в Польше. Она говорит, что сейчас для нее главное — выучить польский и начать работать, зарабатывать в новой стране самой. Еще экс-политзаключенная хочет снять для себя и дочерей отдельное жилье, потому что пока семья живет у дальних родственников.
— Мне нужен новый ноутбук — старый совсем больше не подходит для работы. Младшую дочь — поводить по врачам, чтобы уже начать лечение с зубами. Сложно, понятное дело, но я не люблю жаловаться и как-то так к этому отношусь — главное, что не в тюрьме, а остальные проблемы кажутся мелочью. Вообще этот опыт меня сильно поменял — теперь страшно, что я больше ничего не боюсь! (смеется) Кажется, я стала настолько сильной, что могу в этой жизни все.
Я вышла из тюрьмы, и, честно говоря, уже через два дня казалось, что была там лет семь назад! То есть все помню, но это как будто было очень-очень давно, отодвинула это время куда-то далеко. И часто говорю: «Ой, это же было лет пять назад», а потом понимаю, что никогда не прибавляю эти два года и рассказываю, как будто их не было в моей жизни.
Читайте также
