Когда Шкипер попала в полк Калиновского, у нее спросили, почему она выбрала такой позывной. Оказалось, для девушки это якорь, что связывает ее с прошлым, которое осталось в Беларуси. Об этом прошлом она не говорит, сразу переходит к настоящему. А в нем — полтора года службы в подразделении, из которых последние несколько месяцев она возглавляет команду медэвакуации батальона «Волат» полка Калиновского. О том, каково это — бороться за жизни там, где сама в любую минуту можешь умереть, она рассказала «Зеркалу».
«Мысль поехать на войну мне сразу даже в голову не пришла»
Один из коллег Шкипер любит повторять: «У начмедов отпуска нет», но в правилах случаются исключения. Девушку смогли ненадолго подменить, и она ушла на «каникулы». Отдых у военной — две недели. Это время она старается провести в одиночестве, потому что на службе «ты всегда в окружении людей». Девушка сняла квартиру в Киеве и распланировала каждый день. Четкое расписание для нее как «привет» из мирной жизни: на работе сейчас часто все идет не по плану.
— А мне очень нравится, когда все запланировано, — говорит она, и уже минут через пять наш разговор прерывает служебный звонок. Собеседница ненадолго отключается: у побратимов вопросы.
О жизни до февраля 2022-го она почти ничего не рассказывает. Лишь уточняет, что «имеет отношение к медицине».
— Мысль поехать на войну мне сразу даже в голову не пришла. Она появилась, когда узнала, что сюда отправились некоторые знакомые медики. Их поступок стал примером, что вопрос помощи Украине можно решить так радикально, — вспоминает Шкипер. — Для меня было важно понимать, куда я еду и на что подписываюсь. Я довольно быстро разобралась в вопросе и примерно через месяц приняла взвешенное, но очень тяжелое решение. Было страшно, сомневалась, и все же в марте 2022-го написала в чат-бот полка.
Потом начался один из самых тяжелых периодов — ожидание. В подразделении были проблемы с приемом девушек. Не была уверена, что меня одобрят. Писала всем, до кого могли дотянуться руки. Обещала, будто д’Артаньян перед мушкетерами, что обладаю бесконечным количеством прекрасных личных качеств и меня точно стоит принять. В какой-то момент мне все-таки дали добро. Это было бесконечное счастье.
Сразу пошла в медики эвакуации в «Волате». Через год стала заместителем командира медслужбы. Позже наш руководитель занялся другой работой, и я, соответственно, перешла на его место. Теперь моя главная задача — организовывать медэвакуацию во время работы боевых групп.
— Что представляет собой медэвакуация?
— Мы занимаемся раненым от «точки», куда его с фронта принесла боевая группа, до момента, пока он не попадет в ближайшее медучреждение. Не все ребята у нас с медицинским образованием, но все с нужными знаниями, чтобы оказать первую медицинскую помощь.
Эвакуация проходит в несколько этапов. Первый — это кейсэвак, тут обычно один медик и водитель. Это экипаж, который в условиях плохой дороги, без особого медоборудования, например, на пикапе забирает раненого с «точки», куда его донесли побратимы и куда вообще может доехать транспорт.
Второй этап — медэвак, сюда перегружают раненого с кейсэвака. Это уже оборудованная скорая или реанимобиль. В одном экипаже работают два или три медика, возможностей у них гораздо больше. Они везут человека в стабилизационный пункт или госпиталь.
Кроме того, мы дежурим в пунктах сбора раненых, которые порой находятся совсем недалеко от фронта. Здесь они ждут эвакуацию.
«Первые месяцы на дежурствах всегда было страшно»
— На каких направлениях вы работали?
— Не думаю, что это можно озвучивать.
— Известно, что калиновцы были в Бахмуте.
— Я его люблю и ненавижу одновременно. С этим местом связано много радостных воспоминаний. Это совместные выезды с побратимами, дежурства. На тот момент я была еще неопытной, иногда совершала дурацкие ошибки. Например, однажды ставила смежнику капельницу и забыла снять жгут. Кровь стала подниматься по системе. Почему-то первое, что в этот момент пришло мне в голову, что я не попала в вену. Достаю капельницу, и кровь хлещет под напором. Тут я вспоминаю про жгут, снимаю его с каменным лицом и со словами: «Это нормально, так бывает». После этой истории командир шутливо называл меня не Шкипер, а Жгут, чтобы я больше про жгут не забывала.
В то же время в Бахмуте был для меня самый тяжелый момент войны. Тогда мы потеряли дорогих нам побратимов. В тот день я сидела на дежурстве, поступило сообщение о раненых. Мы поехали на точку эвакуации. Знали, что они тяжелые, знали характер травм. Обсуждали схему, как будем работать. А потом стало понятно, что спасать уже некого. У нас еще находились ребята в городе, на позициях, так что в СМИ вначале сказали, что бойцы пропали без вести. Было полно комментариев к этой новости: «Пусть вернутся живыми». Друзья мне писали: «Пусть ребята найдутся». А ты знаешь, что они не вернутся, что они точно погибли. Приехав в тот день на базу, открыла какую-то абсолютно дурацкую, смешную книжку и читала. Вспоминала веселое, отвлекалась. В общем, был тяжелый период.
На Бахмут пришлось много боевых. Очень жду момента, когда ВСУ удастся провести успешное контрнаступление, хочу вернуться в город и снова его пройти, но уже в обратном направлении.
— Часто спасаетесь смехом в такие сложные моменты?
— Я тогда не смехом спасалась, просто хотелось «забить» мысли, чтобы не думать о погибших каждую минуту. А в сам момент дежурства важно взять себя в руки, иначе просто сядешь рыдать и не сможешь работать. Поэтому шутим, смеемся.
— Давайте вернемся к дежурствам. Сколько по времени они обычно длятся?
— Находиться на каком-то направлении ты можешь и месяцами, а сами дежурства обычно длятся недолго. Бывает, они растягиваются, но в этом случае экипажи ротируются.
Дежурить команда может в лесу, в гараже или другом здании. Порой это бывают достаточно уютные помещения, где, например, постоянно живут смежники. В зависимости от того, как налажена связь, вы «сидите» на рации или в интернете (либо и то, и другое). Если ваш экипаж — первое звено эвакуации, то, как только поступает сообщение о раненом, вы обычно сразу мчитесь на «точку». Если второе и последующее, то можете прождать и несколько часов, пока человек к вам поступит.
— Каким было ваше первое дежурство?
— В экипаже тогда были командир (одновременно он и главный (первый) медик в экипаже. — Прим. ред.), я и водитель. Мы дежурили далеко от фронта. Наша машина была вторым или третьим звеном сложной, хорошо организованной цепочки. Когда приехали на место, командир пошел налаживать связь, общаться с другими экипажами. А мы сидим с водителем на переднем сиденье, он машину прогревает. Слышу взрывы, они далеко и тихие. А я же не знаю, как они должны звучать. Спрашиваю водителя: «Это уже п***ячка?» У нас есть два слова «п***ячка» и «п***орез», которые обозначают интенсивный бой или крайнюю опасность. Он: «Нет, это километрах в двадцати». Следующий взрыв. Я опять: «Ну вот этот, он же громче». Водитель: «Это все еще там, но, может, чуть ближе». В общем, некоторое время я спрашивала, он отвечал и смеялся, потому что взрывы были еле слышны, но мне казалось, это рядом. Отдежурили мы тогда хорошо. У нас не было раненых, мы вкусно поели и радостные вернулись обратно.
А вообще, первые месяцы на дежурствах всегда было страшно. Стрессуешь из-за того, что не понимаешь, что опасно, а что нет. К этому прибавляется страх не справиться с работой. Довольно быстро меня поставили в кейсэвак единственным медиком. Понимала: рядом больше нет первого номера, который, чуть что, подстрахует, поэтому вместо сна лежала и проговаривала про себя, как буду работать.
Сейчас во время ожидания на дежурствах читаю книжки. При желании общаемся с побратимами, со смежниками можно поговорить. Могу дневник писать, если есть ситуации, которые хочется отрефлексировать. А еще иногда можно спать круглые сутки.
«Первого человека, который умер у меня на руках, нам доставили в состоянии клинической смерти»
— С какими ранениями к вам чаще всего попадают бойцы?
— С осколочными разной степени тяжести. Бывают ребята с легкими осколочными, сидят, шутят, и все в порядке. А случается, и клиническая смерть, и когда не удается откачать.
— Какой из случаев вас больше всего задел?
— Он был не на боевых, а на учениях. Во время тренировки человеку внезапно стало плохо. И если на боевых ты готов, что каждый из ребят может погибнуть в любой момент, то здесь нет. В нормальной жизни создается иллюзия безопасности, самообман, что уж тут-то точно все будет хорошо.
В ситуациях особого отчаяния во мне просыпается мифическое мышление, поэтому, когда везли человека в больницу, пыталась заключить договор с мирозданием: «Лучше я не переживу эту войну, но он выживет». Хотя на тот момент боец не был мне близким. Он выжил и навсегда стал родным.
— Часто включаете «мифическое мышление»?
— Я человек не суеверный и неверующий, такие «сделки с судьбой» — просто способ дать себе надежду в минуты отчаяния. Поэтому не воспринимаю их серьезно.
— На кого надеяться на войне, если не веришь в Бога?
— Верю в моих побратимов. Когда думаю о них, у меня появляются силы.
— Какой возвращаетесь с дежурства, если бойца не удалось спасти?
— Такое периодически происходит. В моем случае это были ситуации со смежниками (бойцы других подразделений ВСУ. — Прим. ред.). Кто-то умирает в пункте сбора раненых, кого-то привозят, говорят: «Пожалуйста, спасите», а ты понимаешь, что перед тобой труп. Да, может стать больно в процессе, мне жаль, но сильных переживаний я по этому поводу не испытываю, потому что понимаю: к сожалению, такова реальность. Много людей получает травмы, несовместимые с жизнью. Бывает, помощь оказана слишком поздно.
Первого человека, который умер у меня на руках, нам доставили в состоянии клинической смерти. Мы полтора часа за него боролись, сделали все, что могли, но запустить ему сердце не удалось. Его ранение, судя по всему, было несовместимо с жизнью. Просто по характеру травмы нельзя было сказать точно, жилец он или нет. У него была одна маленькая дырочка в области ключицы. Маленький осколок. Скорее всего, он просто прошел до сердца. Каких-то чувств я в тот момент не испытывала. В работе со смежниками я максимально делаю все, что могу, но эмоционально эти ситуации меня не цепляют.
— Когда работаете с ранеными из полка, эмоции другие?
— Да. Помню давнюю ситуацию в Бахмуте. Поступает информация, что у нас «трёхсотый» (раненый. — Прим. ред.), тяжелый. Мой первый номер «пошел на рацию», нужно было ждать вызов, чтобы понимать, когда выезжать за человеком. А я стала готовить растворы и капельницы. Мы с этим бойцом не были лично знакомы, просто знала, кто это. Но от страха за него было тяжело даже ампулу открыть, настолько ослабли руки. А в это время по рации, про него: «Он „двухсотый“» (убит. — Прим. ред.), затем: «Нет, все-таки „трехсотый“». В этот момент смотрю на банку с физраствором и понимаю, что забыла, как ее открыть. Начала грызть крышку зубами. Поняла, что страдаю какой-то ерундой, взяла физраствор в пакете и сделала капельницу. Позже мой первый номер нашел в машине покусанную банку и такой: «Боюсь спросить, как это получилось?» В итоге так сложилось, что раненого эвакуировал не наш экипаж, а смежники (украинские медики. — Прим. ред.), которые оказались ближе. Когда мы приехали на стабпункт, увидела, что наш боец в состоянии геморрагического шока (критическое состояние организма, связанное с острой кровопотерей. — Прим. ред.). С характерным желтоватым цветом лица. Оттуда его отвезли в госпиталь. Мы тоже туда рванули. Нужно было проследить, чтобы его сразу приняли, а в противном случае завезти в другую больницу. Госпитализировали его оперативно.
Помню в тот момент командира по боевой работе. Мне кажется, он выглядел хуже, чем раненый: был бледнее смерти. Позже врачи вышли к нам со снимками и говорят, что человек не просто выживет, но еще и вернется в строй. Приехав на базу, плакала от радости.
«Самое страшное — это ротация»
— Приходилось ли вывозить раненых с фронта?
— Да, я работала и на кейсэваке, и на медэваке. Ближе них к «нулю» — только пункты сбора раненых. Они расположены недалеко от позиции, тут оказывают помощь до приезда ближайшей эвакуации. Сюда заходишь вместе с боевыми группами. Машины туда не доезжают, а если добираются, то под обстрелами.
— Можете описать, что собой представляет пункт сбора раненых?
— Все зависит от задачи. На последней мы жили в совсем маленьком подвальчике. Места там хватало на одного раненого, но мы каким-то образом и с тремя могли одновременно работать. Помогаешь и живешь там. Выйти наружу — большая угроза для жизни. Как-то решила сходить в туалет. А в этот момент начались обстрелы. Заскакиваю обратно, люди там уже хотели идти за мной, думали, меня задело. Через пару минут прилетает на выход из подвала. Все в брониках, касках. Ожидаем, что если нас вычислили, то сейчас попытаются сделать так, чтобы подвал сложился и нас добило. И вот ты сидишь и думаешь: повезет — не повезет. Вдруг наши наведут контрартиллерию, и враг перестанет пытаться тебя убить. А, может, просто махнет рукой, решив, что там уже нет никого в живых, и остановится. В общем, сидишь, надеешься.
Если честно, в эмоциональном плане все дежурства в пункте сбора раненых у меня происходили достаточно легко, потому что рядом был первый номер. Это мой близкий друг, с ним комфортно на любых задачах. Конечно, тяжелые дни случались. Помню, когда дежурили с ним и командой эвакуации из смежного подразделения. Эти ребята шли именно как помощь, а не как самостоятельные, серьезные медики. Нам принесли трех тяжелых украинцев. Обычно, чтобы вы понимали, над одним тяжелым уже может и должна работать команда медиков. А нас было, по сути, двое плюс пару рук помощников.
Я неправильно оценила тяжесть двух раненых и начала помогать менее тяжелому. Из-за этого более тяжелый стал чувствовать себя еще хуже. В это время мой первый номер не дал умереть своему раненому и переключился на самого тяжелого. Боец, скажем так, шел к тому, чтобы умереть. Не знаю, каким образом удалось это остановить. Мы несколько часов над ним работали. Параллельно помогая двум другим, состояние которых периодически ухудшалось. Все было в бешеном режиме, в крови. Выезжали за счет поразительного таланта моего первого номера. В какой-то момент нам сообщили: «К вам идет броня, которая готова забрать тяжелого. Если не отдадите, то следующая только через сутки». Понимаем, человек еще очень близок к смерти, но и держать его сутки мы бы не смогли. Позже пришла информация, что боец дожил до стабпункта. Но я не знаю, как дальше сложилась его судьба. Там было очень тяжелое ранение.
— Какое?
— Массивный гемоторакс — сильное кровотечение в грудной клетке с одной стороны и напряженный пневмоторакс, то есть постоянное накопление воздуха с другой стороны груди. Плюс из-за неправильно наложенного турникета он потерял много крови, у него было шоковое состояние.
— Как в условиях подвала можно работать с такими серьезными травмами, там же все нестерильно?
— Когда человека ранят и медики ему на первых этапах оказывают помощь, понятно, что ни о какой стерильности речи не идет. Но мы и не делаем хирургических операций. Наша задача не дать бойцу умереть и насколько возможно улучшить его состояние, чтобы он дожил до ближайшего нормального медучреждения.
А вообще, даже такие условия стараешься максимально приспособить для работы. Как-то в подвал мы затащили реанимационный монитор пациента. Как мы это сделали, конечно, вопрос, потому что, когда приехали на «точку», начались обстрелы, и нас чуть не убили. Но монитор донесли. Правда, оказалось, там нет электричества, хотя по первоначальной информации, оно должно было быть. В итоге монитор не работал, а портативное УЗИ — да. Это позволяло делать диагностику.
— Как долго длится смена в пункте сбора раненых?
— Чаще всего несколько дней, мой максимум — четверо суток. Во всех подразделениях на передовой, обычно проходит регулярная ротация. Но если мы знаем, что будет еще какая-то задача, то остаемся на дольше, так как самое опасное — это не сидение на «точке», а ротация. Дорога туда и назад — это обстрелы, ПТУРы (противотанковые управляемые ракеты. — Прим. ред.), минные поля.
«Для меня не стоит вопрос, помогать ли пленным. Это не просто международное право, для меня это правило морали»
— Когда раненые поступают, те, кто в сознании, пытаются с вами о чем-то говорить, просят ли спасти им жизнь?
— Такого не вспомню, но расскажу о другом. Эта ситуация была для меня в новинку. Нам привезли офицера. Физически он был в порядке, но с острой реакцией на стресс. В таком состоянии человек неадекватен. Он может кричать, плакать, выполнять какие-то необдуманные действия. Я так понимаю, этот офицер потерял всех своих бойцов. Он рыдал, говорил, что поедет обратно на «ноль». Видеть это было больно и страшно. Мы поставили ему капельницу, заставили уснуть. Подумала: возможно, ему надо в госпиталь. Поговорила со старшими врачами, они сказали: «Нет, ему необходимо поспать». Они относились к нему как к здоровому, который немножко отдохнет, и его психика нормализуется. Офицер проснулся в горестном состоянии, но взял себя в руки и поехал на работу.
— Часто приходится видеть слезы мужчин и из-за чего?
— Когда мы хороним наших ребят.
— Приходилось ли вам сталкиваться с ранеными русскими?
— Как-то во время работы на стабпункте ребята из украинского подразделения привели раненых. Мне не сообщили, что это пленные. Помогая одному из мужчин, у которого был напряженный пневмоторакс, говорю: «Друже, держись. Все в порядке». Смотрю, мой первый номер как-то странно на меня косится, потом говорит: «Послушай, для тебя они прямо все друзья? Ты разграничений не делаешь?» Спрашиваю: «В чем дело?» Он мне: «Это же русский».
Помню, что тогда подавила в себе желание как-то морально проехаться по этому раненому. Все-таки издеваться над беззащитным — последнее дело. С ним я отработала максимально хорошо. Мы поставили ему дренаж, он нормально задышал и даже на своих ногах пошел под конвоем к эвакуации. На прощание он мне сказал: «Большое спасибо». Я ответила: «Больше сюда не возвращайся».
— Если бы сразу знали, кто это, работали бы иначе?
— Для меня не стоит вопрос, помогать или нет. Это не просто международное право, для меня это правило морали. Пленный — беззащитный человек, который не представляет угрозы. Ему нужно оказать помощь, чтобы как минимум потом его можно было обменять на нашего. Так что мы их стабилизируем максимально хорошо, просто в последнюю очередь. Ну и понятно, добрых слов им никто не говорит.
— Случались ли у вас ранения за эти полтора года?
— Отвечать не буду. Но могу рассказать веселую ситуацию. Был сильный прилет в место, где мы находились. После обстрела оказывала помощь раненым, повреждения у них были несерьезные, но вокруг — темнота, пыль. Когда открывала ампулу, так поранилась, что у меня неделю палец не мог зажить. Шутила: такой серьезный прилет, и я «затрехсотилась» об ампулу.
— Во время интервью вы всю дорогу шутите и улыбаетесь, хотя война — это вообще не весело.
— Я и на войне сбольшего счастливый человек, потому что благодаря ребятам постоянно происходят какие-то теплые или веселые ситуации. Трагичные, понятное дело, тоже есть, но ощущения, что ты находишься в трагедии, нет. Со временем война становится чем-то бытовым, и ты начинаешь вести себя здесь как в обычной жизни. А в обычной жизни я шучу, улыбаюсь. Во время работы мы с моим первым номером постоянно над чем-то смеялись. Как-то нас чуть не убило, рядом был прилет. Мы сидим, хохочем. Кто-то из коллег подошел, говорит: «Наверное, это защитная реакция». А мы на самом деле всегда такие.
— Что самое страшное для вас на войне?
— Алабаи. Приезжаешь в заброшенный город, жителей там почти нет — эвакуировались, зато некоторые оставили своих больших собак. Я с ними очень часто сталкиваюсь. Видимо, мне от мироздания прилетает. Как-то была ситуация, когда мы разместились в подвале дома, а на первом этаже жил алабай, которого давно не воспитывали хозяева. Чего от него ждать, не знаешь. Вроде дружелюбный, но иногда рычит и кидается на людей. В подвал к нам он не заходил, жил наверху, там же наверху находился туалет. Если среди ночи мне туда хотелось, будила водителя, и тот шел со мной. Он кормил собаку, а я в это время бежала по делам. Пару раз мне было до слез обидно от этого своего страха. От того, что ты пытаешься подняться на первый этаж, а у тебя ноги трясутся. Со мной на боевых такого не случалось. В какой-то момент переборола этот ужас, но не до конца.
— Как время, пока вы на войне, сказалось на вашем психологическом состоянии?
— В этом плане я достаточно стойкий человек. Меня расшатывают другие вещи. Например, если не складывается что-то в отношениях с близкими коллегами, конфликты в коллективе. Сама работа на мне стала сказываться, только когда заняла командирскую должность. Появились проблемы со сном, стало сложнее контролировать эмоции. Классические признаки эмоционального истощения психики. Из-за чего это происходит? Во-первых, у тебя никогда нет настоящего отдыха. Во-вторых, это огромная ответственность. Знаешь, что твоя ошибка может стоить жизни тому, кто тебе доверяет. В-третьих, будем честны, есть люди на опыте, им работа дается легче. Мне нет. Недостаток опыта закрываю огромными эмоциональными вложениями. Выкладываюсь на полную, но потихоньку становится легче.
— Как на медиках полка отразился уход Анастасии Север, которая ранее возглавляла медроту полка?
— Я бы не хотела это комментировать.
— Много говорят о том, что война закончится не скоро. Как по вашим ощущениям, насколько вас еще морально хватит?
— Каждый раз, когда читаю, что кого-то убили в тюрьме в Беларуси или России, где недавно тоже произошло событие (речь о смерти Алексея Навального. — Прим. ред.). Когда слышу, что кому-то у нас в стране дали 20 лет, понимаю: пока это происходит, я могу найти силы, чтобы работать.
