Скорее всего, вы открыли этот текст, потому что вас «зацепил» заголовок — мы специально сделали его таким, чтобы привлечь ваше внимание. К историям и рефлексиям о насилии — признаемся — его обычно меньше, чем к действиям пророссийской активистки Ольги Бондаревой. Хотя, согласно статистике, практически каждая третья беларуска сталкивалась с физическим насилием, мы упорно продолжаем игнорировать эту тему и избегать ее. Но почему так происходит? «Зеркало» поговорило об этом с психотерапевткой Кристиной Вязовской, которая 13 лет работает в том числе и с пострадавшими от насилия.
«Чтобы заговорить о насилии, нужно совершить мыслительный процесс»
— После смерти Лизы и флешмоба #хопіцьгвалціць в соцсетях появилось много обсуждений насилия. Настолько, что некоторые даже стали писать об усталости от этой темы. Нам правда так трудно воспринимать подобные разговоры?
— Я бы хотела начать этот разговор с 10 секунд молчания в память о беларусках, погибших от насилия.
Да, это на самом деле тяжелая тема. Но объяснение, почему так, простое: здесь возникает точка выбора, где человек должен идентифицировать себя или с пострадавшей, или с агрессором. Я буду использовать женский род в случае жертв и мужской в случае агрессоров, так как это наиболее распространенный случай.
Идентифицировать себя с агрессором неприятно, а с жертвой — очень страшно. Отсюда и рождаются всякие социальные установки, мол, «давайте не будем говорить о плохом». А в конечном счете получается «давайте закроем глаза на происходящее, не будем поднимать вообще вопросы о насилии». Но говорить об этом важно, потому что очень много женщин от него погибает.
По официальным данным МВД, каждое третье убийство в Беларуси совершается близкими. При этом каждый год ведомство регистрирует около 80 тысяч сообщений о насилии в семье, и там подчеркивают: это не все известные случаи. Чаще всего пострадавшими становятся именно женщины. Даже в Минтруда отмечали, что «домашнее насилие является серьезным вызовом в деле обеспечения фактического равенства мужчин и женщин».
— Выглядит так, что как раз обсуждать, а в некоторых случаях и осуждать, горазды многие. Но именно погружаться в тему — нет.
— Наверное, самый популярный спор — о том, сама ли жертва виновата. Безусловно, нет. Виноват только и всегда агрессор. Если у вас такая точка зрения, то говорить как раз не о чем. А споры возникают, когда кто-то пытается сказать, что виноваты жертвы.
У всех людей есть свое мнение, и к моменту, когда они начинают обсуждать какую-то тему, оно уже сформировалось. В случае с темой насилия это происходит под влиянием психологических защит — оттого мнение кажется единственно правильным и очевидным. Но все равно, чтобы заговорить о насилии, нужно какой-то мыслительный процесс о нем совершить: выработать свою точку зрения, после чего нести ее в массы.
Делая это, люди стараются убедить других и найти соратников или соратниц. Убедить себя, как правило, хочется в двух вещах: или что мир безопасней, или что я не агрессор. В общем-то, это две большие группы убеждений, которые в таких спорах видны. Ни то, ни другое компетентной информацией о насилии не подтверждается, поэтому и потреблять ее не хочется.
— Есть и те, кто ни в каких спорах не участвует и вообще не обсуждает насилие. Игнорирование — тоже один из видов психологической защиты?
— Не обязательно. Возможно, это личный осознанный выбор человека.
Например, я тоже не вовлекаюсь в споры на эту тему, потому что, пока я в них участвую, моя жизнь проходит мимо. В споре рождается не истина, а драка. Поэтому я занимаюсь просветительской деятельностью о насилии, без споров.
— А если представить, что тему насилия вообще перестанут обсуждать, то к чему это приведет?
— К сожалению, цивилизация сейчас устроена так, что весь мир погружен в насилие и оно пропагандируется как норма. И важно выводить в публичное поле, что такая ситуация не норма, что есть другие варианты реагирования на проблему, не только молчание. Иначе насилие продолжится, а те, кто выживут после него, будут страдать и дальше.
Конечно, такая ситуация утомляет. Конечно, хочется жить, знаете, как в оранжерее, чтобы вокруг все порхало и сияло. Но если мы живем в таких райских кущах внутри своей головы, то можно не заметить, как вокруг создаются целые сферы для насилия — например, та же проституция.
«Сказать человеку, что он — агрессор, как сказать, что он алкоголик»
— Одни считают, что нужно учить девочек, что мир — опасное место. Другие — что лучше делать акцент не на том, чтобы учить женщин как защищаться, а на том, как мужчинам не нападать. Кто прав?
— Конечно, второе — это тоже очень важный элемент работы с темой насилия. Мужчины должны сами работать со своим гневом, со своей агрессией, вести просветительскую деятельность среди агрессоров — заниматься коррекцией, так скажем, внутри своей группы.
Но, пока эта коррекция происходит, надо же как-то жить. Мы с вами не застанем этого чудесного времени, когда насилие исчезнет из общества. И даже наши внучки его не застанут.
— Почему?
— Потому что кто же откажется от насилия из тех, кто его применяет? Откажется добровольно, я имею в виду. Для этого нужны строгие и работающие законы о насилии, согласно которым наказание будет значительно превышать проступок. Что тоже ставит перед нами вопрос о злоупотреблении и насилии.
— Получается какой-то замкнутый круг. Те, кто совершают насилие, не хотят от него отказываться, при этом нет достаточной массы людей, которая готова сделать усилие, чтобы попробовать ситуацию изменить.
— Да, это просто так не случится. Наш мозг сам по себе не откажется от того, чему он уже был социально обучен как якобы эффективной стратегии для выживания. А проявления насилия именно так и преподносятся.
Все-таки мы животные, и вот эту хрупкую гуманистическую надстройку, которая делает из нас человека, надо беречь и укреплять. Она очень хрупкая и не то чтобы встроена в нас с рождения.
— Вот сейчас очень легко зацепиться за слово «животные» и сказать, мол, ну вот — сами признаете, по каким законам мы устроены. Так зачем нам совершать какое-то усилие, чтобы этими самыми животными не быть?
— Подождите, но мы же все время совершаем усилие. Например, вы сейчас в уме совершенно точно сможете перемножить 21 на 7. Если приложите усилия, то и 48 на 56. И 317 на 219 тоже. Для этого вы задействуете абстрактное мышление, хотя когда-то вы не смогли бы его использовать, потому что думали только наглядно-действенно. Допустим, если мама говорила «съешь два пирожка», то вам нужно было увидеть, что их перед вами два. Переход от наглядно-действенного мышления к абстрактному происходит в районе семи лет — это тоже усилие.
И когда говорится, что люди — животные, всего лишь имеется в виду, что мы — часть животного мира, а не растительного или грибного. Сейчас присваивается статус нечеловеческой личности, например, дельфинам, а шимпанзе и даже реки Ганг и Джамна наделяли базовыми правами человека. Но юридически личности — это не только те, кто имеет права, но те, кто и несут ответственность. Хотелось бы, чтобы те, кто имеет избирательное право и признаны дееспособными, все-таки не считали себя настоящими животными. Ведь, условно, у моих собак и кошек избирательных прав нет, да и их не признают дееспособными людьми.
— Я почему придираюсь к выражениям: есть ощущение, что они людям очень важны. Условно, признать «я стала жертвой насилия» — это как-то чересчур громко и сильно. Гораздо проще сказать «меня ударили», например.
— Дело не в словах — это все те же нюансы в вопросе самоидентификации и образа для нее. Например, если вы скажете человеку, что он алкоголик, ваш собеседник, скорее всего, сразу встанет на дыбы, мол, ты что, алкоголиков не знаешь? Потому что в сознании есть образ пропащего человека, который напивается до беспамятства и избивает детей и жену в кровь. А вот тихонечко бухать пять дней в неделю, чтобы расслабиться, не считывается как алкоголизм, хотя это он и есть.
Вот и здесь так же. Есть какая-то картинка в голове, которую все рисуют, — к жертвам, кстати, это тоже относится. Они всегда должны быть хорошенькими. Эту установку сейчас легко заметить по отношению к беженкам из Украины: от них ожидается, что они будут себя мегаприлично вести, бесконечно благодарить и обслуживать принявшие их семьи, и интегрироваться в общества стран Евросоюза именно и только так, как это видят их граждане. И если ты этим требованиям не соответствуешь, то подвергается сомнению твой статус жертвы. Даже юридический.
У людей в голове есть картинка пострадавшей, как она должна выглядеть после изнасилования — вот тогда она жертва. А если это изнасилование, например, в браке? Оно уже не выглядит как что-то с той самой картинки.
Здесь мы заходим в зону «серых изнасилований» — так называют половые акты, которых женщины не хотели. Увы, нередко бывает проще согласиться на секс, чем объяснить, почему нет. Но такие женщины тоже жертвы насилия. Хотя, конечно, мы должны стремиться к тому, чтобы юридически разделять сферы изнасилования и «серого изнасилования» как разных по тяжести увечий. Если будет одинаковое наказание за «серое» и за криминальное — будет ниже процент дел, которые вообще возьмут в расследование, потому что это будет принцип «слово против слова».
То же самое касается и самих насильников. Когда мы говорим это слово, представляем условного доктора Хайда. А я что? Я нормальный офисный клерк — пришел домой, наорал, стукнул кулаком по столу. Жена все правильно поняла — быстренько мне «дала». Какой же я агрессор?
— И все-таки, если я иду по улице и у меня украли деньги, то я себя сразу же считаю жертвой преступления, без всяких образов, картинок в голове. Почему с изнасилованием это так просто не работает?
— Потому что деньги — это собственность, предмет. С ним все просто: его у вас отняли — он украден. Исторически так сложилось, что женщина тоже считается собственностью.
Для самой женщины заявить о том, что она стала жертвой изнасилования, означает встать в позицию субъекта в мире, где все относятся к ней как к объекту. Для многих это сделать очень тяжело, так как они были научены, социализированы иначе. Кроме этого, сам процесс осмотра и допроса нередко абсолютно бесчеловечен и строится на недоверии к пострадавшей.
— Можно ли как-то не опустить руки и все равно пытаться изменить ситуацию, которая складывалась веками?
— Для этого нужно сформировать социальный заказ. Процесс начинается с низового активизма — по сути, это и есть общение и обсуждение насущных проблем. После этого дискуссия будет выходить на более высокий уровень. Но это очень долгий путь. Очень.
У некоторых есть соблазн прийти и сказать: «Ох уж этот народец проклятый, сейчас я вас научу, как делать». Но это диктатура и тоже насилие. На мой взгляд, государственная машина представляет собой отклик на требования социума. Это непопулярная точка зрения, но я считаю, что каждый высказанный голос имеет значение. Поэтому у здорового общества путь должен начинаться снизу.
Говорить о насилии сложно и некомфортно, иногда — страшно. Однако крайне важно делать эту тему публичной и не дать злу остаться безнаказанным в тишине. Мы надеемся, что огласка поможет изменить отношение людей к проблеме насилия, а жертвам — найти силы и обратиться за помощью.
Помогите «Зеркалу» продолжить говорить о важном
Станьте патроном «Зеркала» — журналистского проекта, которому вы помогаете оставаться независимым. Пожертвовать любую сумму можно быстро и безопасно через сервис Donorbox.
Это безопасно?
Если вы не в Беларуси — да. Этот сервис используют более 80 тысяч организаций из 96 стран. Он действительно надежный: в основе — платежная система Stripe, сертифицированная по международному стандарту безопасности PCI DSS. А еще банк не увидит, что платеж сделан в адрес «Зеркала».
Вы можете сделать разовое пожертвование или оформить регулярный платеж. Регулярные донаты даже на небольшую сумму позволят нашей редакции лучше планировать собственную работу.
Важно: не донатьте с карточек беларусских и российских банков. Это вопрос вашей безопасности.
Если для вас более удобен сервис Patreon — вы можете поддержать нас с помощью него. Однако Donorbox возьмет меньшую комиссию и сейчас является для нас приоритетом.
