Смерть ребенка — огромное горе для всей семьи. Но чаще всего на него смотрят глазами матери, делая акцент на том, что чувствует она. Отцы в это время как будто остаются в стороне, хотя переживают, возможно, ничуть не меньше. «Зеркало» нашло 25-летнего беларуса, чья дочь умерла в четырехмесячном возрасте, — он поделился своей историей.
«Было ощущение, что просят подписать смертный приговор»
Наша дочка родилась с пороками развития некоторых внутренних органов, хотя беременность проходила хорошо и врачи не давали таких прогнозов. Это был наш с женой первый ребенок и, как тогда казалось, даже с такой проблемой жизни малышки ничего не угрожало. В больнице говорили, что ей нужно регулярно ставить капельницы и ждать серьезной операции, которую не могут сделать прямо сейчас, так как дочь еще слишком мала.
Все звучало легко и просто, но спустя некоторое время лечение перестало помогать и нас перенаправили в другую больницу. После новых обследований врачи развели руками. Оказалось, у дочки необычный, генетический случай, с которым они раньше не сталкивались. Тогда нас перевели уже в третью больницу. Все это время обнадеживала мысль об операции, которую мы ждали. Казалось, сделаем ее — и проблемы будут решены. Но самочувствие дочери становилось все хуже и хуже.
В один день мне позвонил врач и сказал, что лечение не помогает совсем и что в ближайшее время дочь может умереть. Жене уже объяснили то же самое в больнице. После этого нам предложили сделать другую операцию, не ту, которую планировали изначально, и добавили: есть только 30% вероятности, что дочь выживет во время хирургического вмешательства, а из них есть только 10%, что выживет в следующий год. Честно говоря, после таких цифр было ощущение, что меня просят подписать смертный приговор. Помню, меня всего колотило, я даже не смог сесть за руль, чтобы самому приехать в больницу. Но других вариантов помочь дочке не было.
В итоге операция прошла успешно, только с одним но. Врач признался, что они ошиблись: хирурги, которые проводили операцию, увидели не ту картину, которую, как им казалось, показывали обследования. Несмотря на это, операцию все равно провели, а уже через неделю нас выписали. Я пытался ругаться с больницей, просил оставить дочь в стационаре, чтобы ее могли наблюдать и дальше проводить обследования, но мои просьбы не помогли. В конце концов нам отдали ее домой. Было понятно, что отдали умирать.
«Если я начну так поступать, то кто тогда успокоит родных?»
Мы еще несколько раз бывали в больницах: то ехали туда своим ходом на капельницы, то уже со скорой, когда дочери становилось плохо. Каждый раз я старался разговаривать с медиками и рассказывать о нашей ситуации. И однажды буквально сцепился с медсестрой.
Дело было в том, что при выписке из последней больницы нам поставили в медкарту диагноз, который вряд ли мог существовать в реальности. Обычно от той болезни страдали уже пожилые люди, а не младенцы. Медсестра прочитала диагноз и сказала: «Ну, что? Будем лечить от этого!» Я, конечно, начал объяснять нашу ситуацию, говорить про странный диагноз, а надо мной начали издеваться. Помню фразу, брошенную в мою сторону, мол, «да все вы знаете и понимаете лучше врачей». Но как я мог с ними не спорить? Это же моя дочка…
Тогда пошли разговоры на повышенных тонах. В тот день меня вывели из больницы с охраной. После я снова обращался к медикам, но мне отвечали, что ничего не могут сделать, не разбираются в нашем случае и не будут проводить никаких дополнительных исследований. Кто-то добавлял, что нам можно только ждать чуда. Но оно не произошло.
Однажды дочке снова стало плохо, ее забрали в реанимацию. А через неделю мы с женой узнали, что ее больше нет. В ту ночь нам было так плохо, что мы поехали за успокоительными на такси, и, пока были в дороге, позвонил врач. Он сказал: «Знаете, мы за эту ночь три раза восстанавливали работу ее сердца, но на четвертый раз не стали. Ваша дочь умерла». Когда это произошло, ей было четыре месяца.
Жена сразу очень сильно заплакала, а мои первые мысли были: «Я не должен показать себя слабым, хоть мне и правда очень больно». Это было состояние растерянности. Незадолго до рождения дочери я еще потерял отца, так что уже на собственном опыте понимал: как бы ни хотелось плакать, кричать, сходить с ума, этого делать нельзя. Если я начну так поступать, то кто тогда успокоит родных?
«Неужели все, кроме меня, знают, как надо было спасать мою дочь?»
Я понял, что должен взять себя в руки. Иначе непонятно, что может произойти с родными, как им будет морально это выдержать. Так что я решил, что при них мне нельзя плакать. Захотел — вышел в другую комнату. Было даже такое, что я отвозил жену к своей матери, а сам шел в ближайший магазин, покупал пачку сигарет и начинал безостановочно курить. Просто вот курил, плакал и кричал в небо. Кричал в прямом смысле этого слова.
А дальше, по-моему, начался невроз. То, что он у меня все-таки был, я понял только спустя полтора года после смерти дочери. Как это проявилось? Я стал делать непонятные, безрассудные вещи. Например, четко решил, что мы с женой уедем из Беларуси, хоть, по правде говоря, как бы плохо ни было в стране, мы очень хорошо жили. У меня был бизнес, квартира в абсолютно новом доме с таким же ремонтом. Меньше чем за месяц я все это продал и уехал с женой в Польшу.
То есть по сути — в никуда, без знания языка, в какой-то хостел. Поначалу я долгое время работал на заводе и считал, что все это делаю, исключительно потому что у власти Лукашенко. Только спустя время стал понимать, что сделал что-то невыгодное для семьи и опустил нас по развитию на десять лет назад. Но вернуться в Беларусь уже не мог.
Смерть дочки и перед этим отца «дали» по мозгам. Например, я поссорился с друзьями и родственниками. Почему-то считал, что они хотят мне сделать только хуже: обидеть, оскорбить, поиздеваться и сказать, что это была моя вина или что в моей ситуации надо было поступить как-то иначе.
Были и те, кто правда начинал говорить, мол, вот надо было ехать на лечение в Москву или Польшу. Это дико бесило. Неужели все, кроме меня, знали, как надо было спасать мою дочь? Я же сделал все, чтобы ее спасти.
«Должен все перетерпеть и пройти сам»
О своих переживаниях я пытался говорить с братом и друзьями, но из-за того что они не переживали подобного, могли сказать только что-то вроде «все будет хорошо». Мне же нужен был решительный план действий, как со всем этим дальше жить.
По большому счету, я нуждался в отце, который всю жизнь для меня был навигатором, но и его уже не было рядом. С женой о чувствах я не говорил, наверное, потому что она все равно меня не поняла бы. В ее глазах я сразу поставил себя авторитетно и боялся показаться слабым. Я и к психологу не ходил, хоть сейчас понимаю, что надо было.
Думаю, это дело воспитания. У меня отец был в прямом смысле слова мужик. Прямо как во всех анекдотах про принципы, честь и достоинство, так что и я вырос таким. Считал, что я мужчина, поэтому должен все перетерпеть и пройти сам. Только спустя время какие-то установки стали мне казаться не совсем правильными.
Сейчас со смерти дочери прошло уже около двух лет. Если же говорить про то, как я себя чувствую, то у меня все еще осталась грусть, понятное дело. Могу посмотреть фотографии с ней, когда накатывает, но истерики как раньше нет.
Все, что с нами произошло, очень испортило мои отношения с родственниками. Многие так со мной до сих пор и не общаются, хоть я звонил, просил прощения за слова и поступки, объяснял, что не соображал. Многие сказали, что поняли, но общаться уже не будут, кто-то не понял меня совсем, и лишь единицы пошли на примирение. Из моих лучших друзей не осталось абсолютно никого, и единственные, с кем я хорошо общаюсь, — брат и жена. Но, по правде говоря, я не сожалею. Время и тяжелая ситуация показали реальное отношение людей ко мне.
А наши отношения с женой сейчас крепки как никогда, и мы хотим детей. Только для начала нужно укрепиться на новом месте в Польше и пройти все возможные обследования перед зачатием, в том числе — на генетику.
