«Что „домой“? В Минск на смерть или домой-домой?» Андрей Гнёт — о семи месяцах в сербской тюрьме

«Сказали, что я могу пить из туалета». Задержание в аэропорту

Я прилетел на съемки для международной корпорации Tele2. На паспортном контроле взяли мой паспорт, долго его рассматривали, ничего не объясняли. Ушли с паспортом, потом ушли вместе со мной. Поместили меня в тесную комнатку с 40 мигрантами, продержали там порядка семи-восьми часов.

У меня разрывался телефон: на съемки прилетело огромное количество людей из разных стран мира, а я почему-то нахожусь до сих пор в аэропорту и меня никуда не пускают. Хорошо, что телефон не забрали. Мне не давали пить, сказали, что я могу пить из туалета.

При мне избивали мигрантов. Мне было очень страшно. Люди кричали, просили о помощи, плакали. Я помогал некоторым мигрантам общаться с полицейскими. Они говорили на турецком языке, а полицейские не понимали. Телефоны у них забрали. В какой-то момент я на своем телефоне включил переводчик, пытался наладить коммуникацию между полицейскими и мигрантами. После того как полицейские попытались забрать у меня телефон, я понял, что больше переводчиком работать не могу.

Неправильные налоги

Меня привезли в белградскую полицию практически ночью. Сказали, что меня разыскивает Интерпол и минский офис Интерпола. Тогда мне примерно все стало понятно: рано или поздно это должно было произойти. Я просто не предполагал, что именно так. Хотя я соблюдал все меры предосторожности, но, видимо, где-то недосмотрел.

Через полчаса в суде мне дали почитать бумажку на русском языке, которая пришла из Минска, о том, что меня хотят видеть не на допросе, не где-то еще, а сразу в тюрьме № 8 в Жодино. Потому что меня обвиняют по статье об уклонении от уплаты налогов.

У Сербии вообще никаких претензий ко мне нет. Сербский суд даже не хочет разбираться в особенностях и нюансах моего обвинения. Беларусская сторона пытается меня обвинять в том, что когда у меня в Минске был продакшн в партнерстве с другим человеком, я неправильно платил налоги, потому что в 2019 году вышла поправка к налоговому законодательству.

Но абсурд ситуации заключается в том, что меня пытаются обвинить, что я неправильно платил налоги в период 2012 по 2018 год. Речь идет о сумме около 900 000 рублей — взяли всю выручку и положили на эту выручку НДС [налог на добавленную стоимость].

У меня есть заключение не только сербских адвокатов касательно моего дела, но и беларусского адвоката, который говорит, что мое дело в правовом смысле не имеет смысла. Я не мог в прошлом предвидеть изменение законов в будущем. А сербские адвокаты сказали, что их вообще не интересует мое уголовное дело, потому что даже если бы я совершил подобного рода преступления, то в Сербии за это тюрьма не положена: это считается проступком, а не преступлением.

Сербский суд не ставит задачу разобраться в истине, они смотрят только на то, могут они меня выдать Беларуси или не могут. Мы бьемся и пытаемся доказать, что не могут, потому что дело сфальсифицировано и потому что я являюсь политическим активистом, а в Беларуси ничего, кроме смерти, меня не ждет.

И то, что я оказался под домашним арестом, вовсе не означает, что я оказался на свободе. Меня могут экстрадировать в любой момент.

Интерпол

Задержание произошло по линии Интерпола, но генеральный секретариат Интерпола заблокировал данные о моем розыске. В письме написано о том, что ни одна из стран — участниц Интерпола отныне не может пользоваться данными о моем розыске.

Сербский суд сказал: «А вы знаете, а мы уже не пользуемся бумажкой Интерпола, мы пользуемся двусторонними соглашениями между Сербией и Беларусью».

Проблема в том, что я задержан и до сих пор нахожусь под домашним арестом от даты задержания по линии Интерпола. Формально меня должны были отпустить на свободу и перезадержать по двусторонним соглашениям, но этого не произошло.

Камера в блоке «Хилтон». Центральная тюрьма Белграда

Меня поместили в центральную тюрьму Белграда. Называется она ЦЗ — Централни затвор. Есть блок, который заключенные называют «Хилтон», есть блок, который называют «Джунгли». По названию вы можете примерно представить, что там происходит.

Надсмотрщики не любят попадать в «Джунгли», потому что даже им там страшно. Они говорили, что не заходят в камеры, просто на утренние и вечерние проверки открывают двери, смотрят, все ли живы, и убегают оттуда. Мне повезло быть в блоке «Хилтон». Это новый блок с технически хорошими условиями — нары металлические, туалет, душ, телевизор. Камера размером около 10 квадратных метров с маленьким окошком под потолком.

Никто не говорит по-русски, по-беларусски и почти никто не говорит по-английски. При этом я не говорю по-сербски. Если мне необходимо обратиться за медицинской помощью, спросить, во сколько у нас сегодня прогулка, потому что каждый день она в разное время — все говорят с тобой по-сербски. Если ты пытаешься говорить на английском, то люди пытаются руками что-то изображать, но всех это очень сильно раздражает и на тебя начинают косо смотреть.

Я ожидал, что будут издеваться физически и избивать меня. Администрация тюрьмы относилась ко мне внимательно, вежливо и уважительно. Оказывается, надзиратели улыбаются и в целом относятся очень доброжелательно. Они всегда улыбались, всегда называли меня Андрей. Единственное, что мне приходилось проводить среди них воспитательные беседы на тему того, что Беларусь это не Россия (общались на смеси трех языков — сербского, беларусского и русского. — Прим. ред.). Они сначала называли меня «Рус», а я говорил о том, что я не «Рус, а Беларус». Они говорили: «Какая разница?» На что я отвечал: «Ну какая разница между сербами и албанцами?» Они становились очень серьезными и говорили: «Да, действительно, разница между сербами и албанцами серьезная». Потом уже выучили, что я беларус.

Я читал им лекции о том, насколько беларусский язык отличается от русского и сербского. С надсмотрщиками отношения были очень человечные. На этом все хорошее и заканчивалось.

Но неделю назад один из надзирателей утром вдруг решил рассказать о том, что Гитлер был не так уж и плох, хороший военачальник и хороший человек — немцы должны гордиться, что у них был такой воинствующий и дисциплинированный правитель. Когда я это услышал, я, конечно, немножко офигел. Но это исключение из правил.

Попал в черный список, потому что вступился за темнокожего парня

Последние две недели я провел в достаточно тяжелых условиях, когда сокамерники установили правила не разговаривать друг с другом, не делиться едой, водой и вообще не смотреть в сторону друг друга.

У нас в камере появился пожилой мужчина, [бывший] полицейский, ему 53 года. Он офицер полиции, он майор, и, по его словам, его подставили. Двое других заключенных, будучи настоящими преступниками, сразу возненавидели его и всех, кто пытается установить с ним контакт.

Я понимал, что четыре человека находятся в камере в закрытом пространстве. Мы как в звездолете, мы не можем просто молчать целыми днями и глядеть друг на друга воспаленными от гнева глазами. Я попытался эту обстановку разрулить. Мне удалось это сделать, но было полшага до драки с заключенными.

Меня не оскорбляли, меня пытались пинать, провоцировать на какие-то ответные действия. Я не поддался, потому что знал, что у кого-то наверняка был нож. И если бы я поддался на провокацию и устроил драку на прогулке, это плохо бы закончилось.

Тут же всполошились полицейские. Я так понял, что заключенные поняли, что провоцировать меня бессмысленно.

Был инцидент, связанный с расизмом, когда пришлось наблюдать, а затем и вступиться за чернокожего парня, которого просто уничтожали из-за его расы. Абсолютно в открытую, не стесняясь. И при этом полицейские не делали ничего. Один из полицейских сам называл его сербским словом «чамуга» — это вроде типа «черной обезьяны», по-сербски это очень ругательно. Я показал, что не собираюсь, как гиена, нападать на темнокожего, и требую определенного уважения к себе в камере — я попал в черный список.

Я не сильно беспокоился по этому поводу, потому что все равно говорить мне было не с кем и не о чем. В тюрьме находились люди на 95% не случайные — это были убийцы, наркодилеры, воры. Люди, которые не закончили даже среднюю школу и которых нужно было учить пользоваться туалетной бумагой.

Никаких посылок, спорт каждый день, еда из тюремного магазина

У меня, в отличие от настоящих сербских преступников, не было посылок и передач. У меня не было посещений, потому что где мне взять близких родственников в Белграде? Подруга посетила меня 29 декабря, потом она вынуждена была уехать из Белграда.

Поговорить с кем-то на понятном языке было невозможно. На стене висел телевизор, который все время орал по-сербски. Я даже немножко стал его понимать. Многие фильмы, которые мы смотрели, заключенные смотрели с выключенным звуком, а там были сербские титры. Ну, конечно, они могли читать по-сербски, но я ничего не понимаю.

Роман «Мастер и Маргарита» за два месяца я читал три раза. Мог читать еще несколько книг и инструкцию от своих таблеток.

Было тяжело психологически. Но я избрал для себя тактику выжить любой ценой. У меня была очень жесткая дисциплина. Я просыпался каждое утро не позже 7 часов утра и ложился спать в 10 часов вечера. Каждый день занимался спортом. Я добился больших спортивных успехов: если я изначально подтягивался 4 раза, то теперь 20 раз.

Никакого спортзала у нас не было. Был внутренний двор тюрьмы, такой бетонный колодец, в который нас выпускали гулять. У нас были прогулки каждый день, но в разное время. В один день у нас была так называемая живая прогулка. А в следующий была «мертвая». На «живой» был турник и брусья, а на «мертвой» не было ничего.

Я быстро сообразил: на «живую» я буду ходить и заниматься спортом, а на время «мертвой» лучше буду оставаться в камере, включать MTV, слушать европейскую мировую музыку, подпевать и тоже заниматься спортом. И плюс ко всему я мог оставаться в одиночестве, когда никто два часа мне не сверлил мне мозг, никто не раздражал и не говорил никаких плохих вещей.

За эти семь месяцев в камере поменялись 10 разных человек. Это тяжело, потому что каждый раз нужно было к новому человеку привыкать. Кто-то бесконечно храпел и было невозможно спать.

Сдружиться невозможно было абсолютно, потому что заключенные действуют по принципу не верь, не бойся, не проси. И даже если настоящие преступники ведут себя очень вежливо или делают тебе какую-то услугу, наверняка ты должен будешь на эту услугу чем-то ответить.

Тюремную еду назвать «едой» сложно. Я с трудом себе представляю взрослого мужчину, который может ею прокормиться. На завтрак был «чай» — засоложенная вода, которую невозможно пить. К этому полагался джем, очень сладкий мармелад с химическим фруктовым вкусом и кусок маргарина, который не имел никакого вкуса и запаха. Либо на завтрак давали чай и яблоко, либо чай и два яйца. Стаканом сладкой воды и двумя яйцами не наешься.

На обед и ужин как правило были сосиски или супы. Последние месяца полтора в этих супах плавали жучки, и поэтому есть было это неприятно. Тянуло на тошноту. Спасением был тюремный магазин и посылки, которые получали заключенные — иногда они делились своей едой.

Тюремный магазин — небольшая лавочка внутри тюрьмы, где ты можешь купить самое необходимое: консервы, овсяную кашу, шоколадку, кофе, ромашковый чай. Я проявлял чудеса кулинарии и получалось даже вкусно.

Я был счастливым обладателем чайника. В тюрьме их нет и запрещены кипятильники, горячей воды в камере нет. Я его купил в магазине. В последнюю неделю чайник сломался, пришлось худо-бедно чинить.

С помощью горячей воды, орешков, хлебцов, консервов из тунца удавалось сооружать какие-то обеды и ужины.

В магазине можно было купить зубную щетку, пасту, бритву, пену для бритья, крем для рук, шампунь, краску для волос. Проблема была в том, что мы не рассчитывались деньгами. У каждого был свой личный счет, и деньги зачислить на него мог тот, кто находится на свободе в Сербии. Деньги очень долго шли, иногда две-три недели. В это время я оставался без продуктов. Либо со мной делились продуктами заключенные, либо я ел хлеб и пил воду.

За все время мне пришло 14 писем, хотя я знаю, что намного больше людей отправило их. Письма шли порядка двух месяцев, потому что оно сначала должно попасть к судье. Если она это письмо одобрила, то тогда она тебе его отправляет. А если ей что-то в этом письме не понравилось, то она его тебе не отправляет.

Второе средство коммуникации — тюремный телефон. Четыре раза в месяц я мог звонить по нескольким утвержденным судьей номерам не более 15 минут за один раз. Но особенность была в том, что звонки с тюремного телефона в Беларусь и в Россию не проходили. Поэтому за семь месяцев я ни разу не слышал голосов родителей и друзей.

«Понял, что не могу полноценно двигать левой ногой». Здоровье

Самое страшное в сербской тюрьме — это медицинское обслуживание, потому что его там нет. Чтобы получить любую витаминку, врач должен выписать рецепт. Но ты не можешь просто взять и пойти к врачу. Ты можешь написать на бумажке на сербском языке просьбу, чтобы тебя вызвал врач, и передать эту бумажку полицейскому.

На бумажке нет ни номера, ни даты, ни печати, никто ее нигде не фиксирует. Для того чтобы получить рецепт на таблетки, которые помогают при мигрени, с 1 по 24 мая я написал 10 одинаковых бумажек врачу. Дальше я должен передать этот рецепт адвокатам. Кто-то на свободе может купить для меня эти таблетки и с рецептом передать в тюрьму. Попали препараты ко мне в тюрьму позавчера.

14 апреля я понял, что не могу полноценно двигать левой ногой. То есть я могу ее опускать, я не могу носок ноги поднимать. При этом я не чувствовал никакой боли, ничего. Я думал, что я ее отсидел, а на самом деле нет. 16 апреля я добился встречи с врачом. Врач сказал, что у меня, вероятно, где-то поврежден нерв и это повреждение может привести к более серьезному параличу.

Он сказал, что срочно организует обследование в госпитале. Этого не произошло до сих пор, и моя нога по-прежнему наполовину не работает. Что случилось, я не знаю.

Мне никто ничего не объясняет. Я отправил официальное письмо судье о том, что на мои законные требования никто не реагирует, что меня игнорируют. У меня антидепрессивная терапия, которая прерывалась пять раз. Ее нельзя прерывать, потому что это губительно для здоровья. Может быть, из-за этого у меня и произошел этот паралич.

В первую ночь, когда меня привезли в тюрьму, у меня была с собой аптечка. Я сказал, что у меня есть таблетки, которые я должен принимать каждый день. На что тюремный врач сказал, что никаких таблеток я не получу, потому что он считает, что мне они не нужны. А когда я стал возмущаться, он сказал, что если я буду возмущаться, ко мне применят физическую силу.

Высший суд и «Жыве Беларусь»

Я не знаю, почему так много времени занял мой перевод под домашний арест. Я не знаю, почему сербские суды были настолько медлительны и глухи к нашим жалобам. 7 декабря 2023 года Высший административный суд Белграда принял решение о моей экстрадиции в Беларусь, нарушив сербский закон. Потому что суд обязан заслушать экстрадируемое лицо и его защиту — могут быть причины, по которым я не могу быть экстрадирован.

В середине декабря я получаю решение суда, где было написано о том, что сербский суд не усматривает никаких причин для того, чтобы меня не экстрадировать. И экстрадиция может произойти в самое ближайшее время.

19 февраля апелляционный суд принимает все мои аргументы и отправляет дело назад в Высший суд, чтобы там заслушали меня и адвокатов. Впервые нас заслушали 26 марта и 1 апреля.

Меня выводили без предупреждения рано утром из камеры. Я точно не знал, в какое время я должен был быть готов. Например, в 7 утра я сидел одетый и ждал, когда меня выведут. Приходил полицейский, сажал в машину для перевозки заключенных. В наручниках отводили в камеру в подвале суда. Я даже отметился и написал там «Жыве Беларусь». Дважды.

То есть с 30 октября до 26 апреля мы просто ждали и исправляли ошибку от 7 декабря. И сейчас, находясь под домашним арестом, я жду решения Высшего административного суда Белграда о моей экстрадиции.

Я не знаю, будет это решение положительным или отрицательным. Более того, сербские адвокаты боятся, что это решение будет отрицательным. Мне сказали, что у Высшего суда нет сроков. Поэтому я могу ждать даже год.

«Чао», Андрей. Освобождение

Освобождение было неожиданным. Примерно в половине пятого вечера, когда мы были на «живой шетне», я заканчивал свои упражнения на турнике. Это как раз был тот день, когда я подтянулся 20 раз. На территорию внутреннего двора выбежали полицейские и стали кричать: «Андрей, Андрей» и махать руками.

Я стал смотреть по сторонам и сокамерники сказали: «До кучи». То есть домой. Но я это интерпретировал по-своему, потому что — что «домой»? В Минск на смерть или домой-домой? Они говорят: «Домой. На ноги, на браслет». Заключенные начинают аплодировать и меня обнимать, поздравлять.

За три минуты мы с сокамерниками сгрузили все в пакеты, все мои вещи. На выходе полицейский сказал «чао», открыл ворота и махнул рукой. Я просто вышел посреди Белграда с чемоданом в руках без ничего.

У меня в руках были бумаги с адресом моей квартиры. Я сразу стал судорожно соображать, что же мне делать, как мне попасть в эту квартиру. Телефон у меня за семь месяцев разряжен, ничего не работает. Такси я вызвать не могу. Мне сказали, что если я не приду в квартиру в течение часа, то это будет означать, что я скрылся от домашнего ареста.

Я забежал с чемоданом в первую попавшуюся забегаловку. Там двое мужчин вызвались подвезти меня. Я совершенно с чужими людьми сел в странную машину, заполненную каким-то хламом, и они меня повезли в квартиру для домашнего ареста, попутно очень громко напевая специфическую сербскую музыку. Вышел из машины и там меня встретили мои адвокаты.

Никто не хочет сдавать квартиру под домашний арест, потому что думают, что в этих квартирах будут селиться совершенно аморальные личности. Мы долго не могли найти эту квартиру, она превышает рыночную стоимость аренды примерно в пять-шесть раз только потому, что она под домашний арест.

Внутри квартиры я могу делать все, что мне заблагорассудится. В ней стоит штука, похожая на роутер. А на ноге у меня штука, похожая на китайские Apple Watch — это и есть браслет. Роутер отслеживает мое расстояние от браслета. У меня есть один час в день, когда я могу покидать квартиру. Если эти условия будут нарушены, то меня могут вернуть назад в тюрьму.

За время моего нахождения в тюрьме я думал только о том, как сохранить в тюрьме мое физическое и психическое состояние максимально. Это единственное, о чем может думать человек в тюрьме.

Все, что поменялось для меня, это условия моего существования. Да, я сейчас нахожусь в раю по сравнению с тем адом, в котором был. Но это никак не повлияло на решение о моей экстрадиции. Я до сих пор нахожусь в неведении, и Сербия до сих пор имеет возможность меня экстрадировать в Беларусь, где меня ждет смерть.