Политзаключенного Егора Евстратова суд приговорил к колонии общего режима. Но на свободу он вышел уже из тюрьмы. Около двух лет он провел в камере без солнца и свежего воздуха, откуда его лишь раз в день выводили на прогулку. Многих осужденных за политику беларусов, как и Евстратова, переводят на тюремный режим, чтобы наказать еще сильнее и ухудшить жизнь. Но для него самого это испытание оказалось даже более легким, чем «лагерь». О своем опыте мужчина рассказал «Зеркалу».
Егору Евстратову 34 года. Его задержали в 2020 году и судили по двум уголовным статьям за поджог машины жены милиционера: ч. 2 ст. 339 (Хулиганство, совершенное группой лиц) и ст. 295−3 (Незаконные действия в отношении предметов, поражающее действие которых основано на использовании горючих веществ).
Как рассказывал мужчина, узнав о зверствах на Окрестина, он и его знакомые решились на «симметричный ответ — решили, что, испортив личный автомобиль сотрудника МВД, мы дадим понять: так с людьми нельзя». На месте акции была засада, там и задержали всю группу, самого Егора ранили резиновой дробью, в наручниках уложили на землю, несколько часов избивали и применяли электрошокер.
В феврале 2021 года его приговорили к трем годам и двум месяцам колонии по статье за хулиганство. Из этого срока пять месяцев он пробыл в самой колонии и около двух лет — в тюрьме.
Для Егора открыт сбор на BYSOL, вы можете поддержать его по этой ссылке.
«Один из заключенных упал в обморок от переохлаждения»
Егор Евстратов первую часть срока отбывал в Новополоцкой колонии № 1, где сидят Виктор Бабарико, Игорь Лосик и еще больше сотни других политзаключенных. Условия там мужчина называет тяжелыми, отношение к политическим — особенно строгим. На него регулярно составляли рапорты за нарушения (их получить довольно просто) и отправляли в ШИЗО.
— Нарушений у меня было много — шесть или семь. Их дают очень легко. Например, дотошно сверяют твои вещи с описью. Как-то у меня там было указано 720 сигарет, начальник отряда по указке опера их пересчитал — оказалось 719. Я сам не курю, никуда эта сигарета пропасть не могла — разве кого-то из «активистов» (заключенных, которые сотрудничают с администрацией. — Прим. ред.) могли попросить достать ее из сумки. Но за то, что «содержимое не соответствует описи», я получил рапорт. Отправили на 10 суток в ШИЗО, — рассказывает Егор. — Много раз по вечерам меня вызывал начальник отряда: «Кто-то проходил по „промке“ (промышленная зона — территория, где осужденные работают. — Прим. ред.), ты не поздоровался и не представился». Говорю: «Давайте посмотрим по камерам. Я же знаю, что никого не было». Начальник: «Нечего смотреть. Вот рапорт — завтра идешь на наказание». Ну и снова 10 суток выписывают. Так что в ШИЗО я ездил частенько. Еще, например, перед Днем Воли или годовщиной выборов — девятым августа. Они боятся, что политические устроят какую-то акцию (хотя никто ничего, честно говоря, и не планировал) — им важно не допустить консолидации. Поэтому тех, от кого чувствуют «угрозу», могли за несколько дней до этого превентивно закрыть. А что условия в изоляторе были плохими, это мягко сказано.
Всего в ШИЗО и ПКТ в колонии Егор провел три месяца — большую часть прожитого там времени. В первый раз в ШИЗО оказался в межсезонье — батареи уже не работали, а на улице было еще холодно.
— Тогда в каждой камере специально открывали форточки, еще какие-нибудь выходы [в коридоре], чтобы создать сквозняк. Весной 2021-го, помню, ночью бывало плюс один или два градуса. Сами сотрудники там ходили в бушлатах, — вспоминает он. — У нас же в камерах ничего теплого не было: по регламенту уже весна, форма одежды соответствующая. Ночью, если везло, нам удавалось уснуть. Для этого сначала надо было немного позаниматься спортом и хорошо нагреться — потом если в течение 15 минут уснул, пару часов проспишь. Нет — начинай снова приседать, потому что тело уже остыло. Как-то один из заключенных ночью от переохлаждения упал в обморок. Упал и не встает. Вызвали, значит, медиков — зашли контролер и медицинский сотрудник. Его осмотрели, измерили температуру тела — термометр показал 35,1 градуса.
При этом Евстратов отмечает, что особенных камер для политзаключенных в штрафном изоляторе не было. В таких «одинаково неблагоприятных» условиях сидели все. Хотя попадали в эти камеры в большинстве как раз осужденные за протесты или критику власти.
— Я бы сказал, что «неприкасаемых» осужденных в колонии не было — другие зэки попадали в ШИЗО за конфликты, например. Но к политическим, конечно, относились строже. Видимо, была какая-то разнарядка сверху, — объясняет мужчина. — Если человек неугодный, где-то спорит, ругается, чего-то требует, могли отправить. Вот я в свое время не понимал, почему не могу прийти в библиотеку и взять книжку, ходил к одному, второму сотруднику, возмущался. Им не нравилось, что я тут приехал и чего-то хочу — такие действия всегда могут наказываться.
«Когда политический кричал, потому что это больно, сотрудники улыбались: „Слышали? Ему стыдно, он извиняется“»
Егор находился в ИК № 1 в то время, когда ею руководил Андрей Пальчик. По словам бывшего политзаключенного, тот любил появляться в изоляторе на утренних проверках. В это время, по словам собеседника, над осужденными издевались.
— На каждой утренней проверке всю камеру ставили на растяжку и тянули, били по ногам, чтобы человек пошире садился. Это называлось позой для досмотра. Откровенно говоря, Пальчик считал ШИЗО своей вотчиной и не стеснялся об этом говорить, — вспоминает экс-политзаключенный. — Причем сам не гнушался, если какой-то зэк близко стоял, ударить его по ноге, чтобы тот быстрее сел, можно сказать, на шпагат. И сам Пальчик, и мелкие сошки, которые возле него крутились, пытались выслужиться. Так показательно жестко сотрудники обращались при начальнике, а вечером той же смене, тем же людям было уже все равно. Заходят в камеру: «Вопросы есть? Нет? Все, до свидания». А Пальчик в ШИЗО приходил каждое утро. Я не помню такого, чтобы он неделю не появлялся, поэтому все понимали, что растяжки — его инициатива.
Еще одна его идея — в каждую камеру выливать пять литров хлорки на пол, причем в труднодоступное место — под стол, он ведь прикручен, его не подвинешь. Приходилось лезть под него и собирать эту воду тряпкой, идти выжимать, и так по кругу. Делалось это под соусом якобы дезинфекции, хотя понятно, что просто чтобы побесить зэков лишний раз. Когда на выходных Пальчика не было, никто эту хлорку не лил.
По словам Егора, именно в этой колонии за время его заключения сотрудники и надзиратели вели себя наиболее жестко.
— На «единице» могли дополнительно побить дубинками, повалить на пол. Я был этому свидетелем, — говорит мужчина. — Как-то из ПКТ переходил на ШИЗО, там был один политзаключенный. Когда он только приехал в зону, его и других поместили на карантин, повели на медосмотр. Медсестра там сказала зэкам: «Отойдите. Вы воняете». На что тот мужчина ответил: «У нас душ раз в неделю. Не дай бог вам находиться в таких условиях». Та пригрозила, что позовет сотрудников, он ей как-то ответил, та разозлилась и, видимо, потом пожаловалась, потому что его отправили в ШИЗО и очень сильно тянули на «ласточке», били по ногам, хотя у него была какая-то травма. Медсестра в это время стояла за дверью. Когда тот политический кричал, потому что это больно, сотрудники выходили из камеры, довольно ей улыбались: «Слышали? Ему стыдно, он извиняется». Такие случаи были регулярно.
«Когда говорят, что зэки сами себе тюрьму строят, это во многом и правда так»
По словам собеседника, в колонии «добровольно-принудительно» осужденных заставляли перечислять деньги в фонд. В основном, те, которые присылали им родственники.
— Там такая форма узаконенного рэкета — каждый в конце месяца обязан (на мое время это было 20 рублей) добровольно перечислять в фонд отряда такую-то сумму. Если кто-то отказывался писать бумагу, ему намекали, что он быстро станет злостным нарушителем. Это и ШИЗО, дополнительные проверки, отоварка меньше, — говорит мужчина. — А на «промке» можно заработать максимум одну базовую. С политических такие заявления не брали. Но еще на карантине нам сказали писать заявления, что всю будущую зарплату с «промки» мы будем в стопроцентном размере перечислять в фонд тюрьмы. Те, кто это подписал, работали и зарплату не получали. Ну, с этими деньгами несложно расставаться, когда человек знает, что его зарплата будет три рубля.
Егор говорит, что тогда из 30 прибывших с ним осужденных отказались подписывать эту бумагу только двое, включая его самого. На что эти деньги шли?
— В моем отряде было 70−80 человек, бывает больше — 120. Деньги сдаются, например, на новый телевизор, плитку, стеклопакеты, В большинстве случаев, мне кажется, это распил, потому что этот ремонт никогда не заканчивается, — рассуждает мужчина. — Сам видел, когда хорошие двери меняют на новые, хотя старые не изношены, не скрипят, постояли как будто два-три года. Так же ставят новые умывальники, деревянные полы могут заменить плиткой. Все делается руками зэков. И за счет зэков. Еще так называемые шестерки администрации загоняют стройматериалы в колонию — звонят домой: «Папа-мама, надо купить столько-то плитки, столько стеклопакетов таких размеров». Все привозится, принимается. Сами зэки будут это же устанавливать. Для чего они соглашаются? Им могут обещать на полгода-год раньше УДО, и они таким образом его выкупают. Поэтому когда говорят, что зэки сами себе тюрьму строят, это во многом и правда так.
Пока Егор сидел в Новополоцкой колонии, домой позвонить у него получилось всего лишь раз, «со второй или третьей попытки» удалось добиться разрешения на краткое свидание. Мужчина считает, что в итоге оно и привело к его переводу на тюремный режим. А чтобы вынести такое решение, администрации нужно было получить от заключенного прямой отказ выполнять какое-либо указание. Это основное условие, а еще довольно просто выполнимое.
— Во время звонка близким я стал рассказывать вроде и не самые примечательные вещи, но администрация явно не хотела, чтобы эта информация вышла из колонии. Оперативник, который всегда рядом все слушает, понял, что дальше будет только хуже, и стал намекать, что пора закругляться. Хотя из положенных 15 минут я поговорил семь-восемь, — вспоминает он. — На свидании, естественно, тоже был сотрудник, который параллельно слушал беседу. Там я тоже говорил не только «все хорошо, нас тут кормят», как бы им хотелось, а как есть. Видимо, это им не понравилось, они в этом увидели угрозу, поэтому решили меня оформить на тюремный режим.
А когда им нужно было получить этот прямой отказ, меня просили убрать туалет, а в колонии это недопустимо по понятным причинам (осужденные за это могут получить «низкий статус», сильно ухудшить свое положение в тюремной иерархии. — Прим. ред.). Я говорил, что делать это не стану, то есть отказался. Они там играют в какую-то законность, так что формальности для них были соблюдены. И, если кого-то им нужно подцепить на крючок, 90% его попросят убрать санузлы.
«Единственное, чего лишить не могут, — одна бандероль в год на два кг»
Когда перевели на тюремный режим, Егор точно не помнит. Говорит, ориентировочно — в октябре 2021 года. Его этапировали в могилевскую тюрьму № 4. Там сразу Евстратов дважды попал в ШИЗО, последний раз — перед освобождением.
— В конце срока была смешная история. У всех политических начали забирать бритвенные станки и выдавали три раза в неделю на 20 минут, — вспоминает собеседник. — Причем доходило до абсурда: у склонных к суициду станок есть — у политического нет. Потом стали забирать у всей тюрьмы. Хранились эти станки в пакетах, у каждой камеры — свой. Наш потерялся, а там у кого-то электротриммер, например, да и все покупалось за деньги либо из дома присылалось. Мы раз просили сотрудников поискать, два просили — ничего. Тогда на обходе администрации обратились напрямую и попросили разобраться, отыскать станки. В тот же день нас отправили на прогулку, а в камере устроили обыск — видимо, думали, что пакет там. За эту потерю администрация и среди своих виноватых искала, но «в назидание», естественно, должны были и осужденных наказать. Выбрали рандомно: ты и ты. Так вот я поехал на 20 суток «в чулан» (ШИЗО в тюремной лексике. — Прим. ред.), а сокамерник — на 10. Кстати, за небритость (смеется).
В могилевской тюрьме Егор провел почти два года. И те попадания в изолятор, хотя нарушения и выговоры ему все так же выписывали, были единственными — остальное время он оставался в камере. По режиму и условиям, по словам мужчины, обстановка на тюремном режиме не особо отличается от СИЗО: в день стандартно час прогулки, три приема пищи и две проверки.
— Камеры там не особо просторные, ходить может один человек. Если кто-то занимается спортом, места практически не остается. Расстояние между кроватями — чуть больше ширины плеч, — описывает мужчина. — По температурному режиму там все нормально, окна проветриваются. Холодно было только в ШИЗО, потому что оно в подвале обычно. С душем такая же история, как была и на «единице», — водили раз в неделю. Но в камере набираешь воду из крана в тазик, подогреваешь кипятильником — можно мыться.
При этом камеры тюрьмы сами по себе менее населенные, чем в СИЗО. Евстратов рассказывает, что в Могилеве в них в основном от двух до десяти человек. Егор поступил на условиях общего режима, но рассказывает, что там прибывших сразу отправляют на комиссию, которая и в большинстве случаев режим ужесточает.
— На общем режиме заключенному положено две бандероли в год и одна 50-килограммовая передача, прогулка — полтора часа, а не час. Еще разрешено иметь телевизор, что на строгом нельзя. Причем у нас в камере даже радио не было. Все звуки — разговоры заключенных между собой. Но эти разговоры часто даже напрягают — большинство хочет просто тишины, — говорит он.
На тюремном режиме так же разрешены звонки и одно свидание в год. По словам Егора, политических свиданий лишают. Ему за время срока было положено две встречи с близкими, но не пустили ни на одну. С посылками тоже было сложно.
— Если тебе нужна медицинская, можно попытаться, но врачи все равно за подобными разрешениями пойдут к оперативнику. Опер, который заведует этим в ИК № 4, политическим ставит резолюцию «нет, нельзя». Уверен, что 90% политических в этом отказывают, и врачи тут бессильны, — считает бывший узник. — Я как-то умудрился получить, потому что непонятным образом подхватил в тюрьме чесотку. Местные врачи сначала не верили: «У нас нет эпидемии, от кого ты заразился? Все остальные живы-здоровы, а ты чешешься — такого не бывает». Это действительно было странно, но, думаю, это произошло, когда забирали стирать одеяла и мое могло попасть к больному человеку. Поверили через месяц, сказали писать на медицинскую передачу, и мне ее подписали, потому что тот опер был в отпуске.
А так единственное, на что можно рассчитывать и чего лишить не могут, — это одна бандероль в год на два кг. Этого мало, но лучше, чем ничего. Кто-то из зэков в ней заказывает специи, кто-то сигареты. Знаю, что без упаковок, поштучно, так помещается десять блоков сигарет и еще 150-граммовая пачка чая. Я просил прислать книги, самоучитель по английскому, который на «единице» забрали, хотя по регламенту учебную литературу забирать не должны. Ну, а так ты что-то покупаешь раз в месяц в магазине и как-то себя поддерживаешь.
«Думаю, многим политическим на тюремном режиме было бы легче»
В постоянном нахождении в камере стандартная проблема — отсутствие солнечного света. Егор рассказывает, что его мало и в прогулочных двориках.
— Солнца и света, конечно, не хватает, особенно если стены камеры выкрашены в темный. На окнах «реснички» — железные жалюзи, они много света забирают. Было время летом, когда до трусов раздевались, приходили в дворик и так загорали. Местные врачи даже рекомендуют выходить на солнце на прогулках и оголять тело. Но ведь это нарушение режима — ты должен всегда ходить по форме. Самое простое — тебе сделают замечание, а могут написать рапорт и отправить в ШИЗО. Если говоришь, что тебе разрешил врач, тот обычно дают заднюю: «Да, загорать надо, но надо же еще и соблюдать ПВР» (смеется) (ПВР — правила внутреннего распорядка. — Прим. ред.). Ну и в жару, когда +30°С, все, наоборот, прятались в тенек. Да и постепенно в тюрьме все больше закручивали гайки в сторону ПВР. По моим сведениям, спустя год там стало только хуже.
Политзаключенных в тот период именно в эту тюрьму попадало мало, а тех, что были, вместе не держали. Те, с кем Егор там пересекался, сидели с ним в камере недолго. В целом, он рассказывает, на тюремном режиме периодически попадаются так называемые долгожители.
— В первой моей камере нас было шестеро: двое по наркотической статье, трое — за убийство и я по политическим мотивам. Но там по статьям друг друга не делят. И с этими людьми можно разговаривать, они вполне адекватные ребята, хоть и с неприятным прошлым, — вспоминает он. — Бывает, конечно, всякое, потому что ты закрыт с одними и теми же людьми, негатив может накапливаться. Но я сидел с такими, с кем можно разговаривать. Один человек сидел уже пять лет. Обычно убийц сразу превентивно отправляют на столько в тюрьму, а только потом в лагерь (колонию. — Прим. ред.). Но часто их возвращают обратно — возможно, действует палочная система, что несколько человек в год надо отправлять в тюрьму. И бывает, кто уезжает в лагерь, в 90% потом снова туда вернется. Я знаю несколько человек, которые отсидели пять лет на тюремном, поехали в колонию, через несколько месяцев вернулись еще на три года (суд может дать снова только три года тюремного режима), потом еще раз ненадолго лагерь — и снова тюрьма. Но кому-то там и нравится, тем более что некоторые играют в воровскую блатную романтику и считают, что в тюрьме сидят настоящие авторитеты, воры. И бродяги — якобы те, кто не подчиняется сотрудникам и борется с системой, но по факту это могут быть люди марионеточные. Обычно их используют для управления зэками, потому что милиционера зэк может и не послушать, а вот если бродяга скажет — надо выполнять.
Сам бывший политзаключенный говорит, что для него жизнь в неволе на тюремном режиме оказалось легче, чем в колонии.
— В лагере у меня была работа-шестидневка. Не самая тяжелая, но все время надо было находиться на «промке». Если у всего лагеря построения только утром и вечером, то у профучетников (это все политические) есть дополнительные. И выходит всего пять в день, — объясняет Егор. — Еще и расположены в неудобное время, чтобы у тебя не было пары свободных минут. Плюс все время какие-то лекции «о вреде алкоголя», «сильный лидер — сильная страна» и так далее, ну и проверки. На «единице» у людей нет свободного времени, они чем-то постоянно заняты. Не помню, чтобы я там мог почитать книгу хотя бы час. Обычно успеваешь три страницы — и уже надо куда-то идти.
Но это конкретно мне было легче, потому что я могу в камерной системе находиться, мне не нужно много общения. Я люблю читать, занимался изучением английского. Думаю, многим политическим на тюремном режиме было бы легче после колонии, — это люди эрудированные, которые хотят развиваться, они найдут, чем там заняться. Но для некоторых три года в четырех стенах — психологически тяжело, эти стены давят. Кому-то нужен свежий воздух и небо над головой, в лагере можно выйти подышать, а в тюрьме всего этого нет. Некоторым нужно общение, а у тебя всего шесть человек в камере, когда в локальном участке колонии могло быть несколько сотен людей. Там больше бандеролей, разрешаются 50-килограммовые продуктовые посылки три или четыре. Да, могут их лишать раз за разом, но материальная составляющая там все равно гораздо шире, можно отовариваться на две базовые величины, а тут на одну.
«Лукашенко уже не молод, случиться может всякое. Но пока я стараюсь жить здесь и сейчас»
Срок Егора закончился в конце августа 2023-го. Как он рассказывает, выходя из тюрьмы, он не имел достаточного понимания, что происходит в стране, поэтому «смутно надеялся, что все, может быть, поправилось». За пару месяцев на свободе мужчина почитал новости, узнал, что бывшие политзаключенные не могут устроиться на работу, осознал реальность — и все надежды развеялись. К тому же, как и все освободившиеся, он находился под надзором, поэтому решил уезжать.
Четыре месяца Евстратову пришлось ждать, пока появится возможность для его отъезда, и весной он пересек границу с Литвой. После уехал в Польшу и сейчас живет в центре содержания иностранцев, ждет решение по международной защите. На условия и ситуацию экс-политзаключенный не жалуется и считает, что со всем справится. Но помощь беларусов ему скоро очень понадобится.
— Здесь есть люди, с которыми я сидел то там, то там, поэтому мне есть к кому обратиться. Но пока у меня нет нужды — в центре нас обеспечивают всем необходимым, — говорит он. — Вопрос в том, что первые полгода я тут не имею права работать, ждать решение по международной защите мне еще несколько месяцев. А я пересекал границу без зимних вещей — нужно подготовиться к грядущей зиме, купить теплую одежду. Ну и, когда отсюда выйду, нужно будет куда-то идти, снимать жилье. Еще я бы хотел пойти учиться в полицеальную школу (техникум в Польше. — Прим. ред.). Во многих таких школах медицина и фармакология, которые мне интересны, только на дневной форме обучения. Может, найду что-то и на заочной или в группах выходного дня, потому что я не так молод, чтобы 2,5 года проводить за партой, плюс нужно работать и обеспечивать. Если нет, буду думать о чем-то другом. Единственное, я уже наелся этих офисов и компьютеров — больше тяготею к рабочим профессиям, люблю работать руками.
Беларус говорит, что пока не строит планов на далекое будущее, но, если появится возможность, будет получать польское гражданство. Хотя вернуться домой Егор в будущем хотел бы:
— О гражданстве я задумался, потому что не особо верю, что в ближайшие пару лет в Беларуси пройдут изменения, а что случится через три-четыре… Биологические часы никто не отменял, Лукашенко уже не молод, случиться может всякое. Но пока я не задумываюсь о возвращении — стараюсь жить сейчас, налаживать жизнь здесь. Но, если такая возможность появится, будем думать. Конечно, я хотел бы поехать домой, видеть близких — моя семья осталась в Беларуси.
Читайте также
