До войны 50-летняя Наталья Старосветская работала в Балаклее швеей и ждала рождения первого внука. Российские танки на своей улице она увидела 2 марта. Пять месяцев женщина вместе с мужем и родственниками прожила в оккупации. Из города она выезжала в июле, а вернулась 15 сентября. Приехала на первом поезде, который пустили. Через месяц после возвращения Наталья рассказала «Зеркалу» об оккупации, освобождении и том, как жить дальше. Публикуем ее монолог.
«Как пойдет дождь — я хватаю ведро и бегу собирать ту воду дождевую. Страшный рефлекс»
— Сын мой практически постоянно был в Харькове. С него моя война и началась. Он жил на конечной станции метро «Героев труда» в многоэтажке на 14-м этаже. В пять утра звонит и говорит:
— Мама, началась война.
— Сынок, кто тебе сказал?
— Мама, я вижу это из окна.
Две недели они с женой не могли выехать из Харькова. Говорю: «Может, вы в метро пойдете». А он отвечает, что зайти туда невозможно уже — столько людей.
Он свою жену отправил в Чехию. А она беременна — первый ребенок. И я думаю, как же так: моя первая внучка родится в чужой стране, когда я ее увижу? Увижу ли вообще? Когда я этих чертей русских и нерусских видела, хотелось просто спросить: «За что?» Люди, которые все это пережили, ответа не имеют.
2 марта, когда они зашли в город, впервые их и увидела в окно. Шли танки колонной. Где-то на первой сотне устала и перестала считать.
Потом со мной жила вся большая семья. Не могли они в своих домах оставаться, там были прилеты: ни окон, ни дверей — ничего. Брат и сестра с семьями, племянник — мы все в моей двухкомнатной квартире жили.
Мы с детьми рисовали. У меня незаконченный ремонт был, стояли в комнате листы гипсокартона. Я детям фломастеры дала, карандаши и говорю: рисуйте здесь. Все разрисовали. Сейчас стоит тот лист гипсокартона с детскими рисунками.
2 марта, когда русские заходили в город, чтобы дети не боялись — ведь они же как и мы все слышали, все видели, — чтобы хоть как-то их отвлечь, мы выпустили стенгазету: каждый обвел свою руку, написал свое пожелание. Знаете, чтобы хоть на несколько минут увидеть детские улыбки, чем-то их занять. В таком находили какую-то разрядку. Она, та стенгазета, так и висит у меня на стене. И я ее не сниму. По крайней мере, пока Путин тот не сдохнет.
Голода в нашей семье не было: брат в первые дни успел снять деньги с карточки, мы могли покупать еду. Но самое мерзкое то, что она была русская. Не хотелось даже ее есть, но что делать? А вот с водой была проблема. Я себя ловлю на том, что сейчас, как пойдет дождь — я хватаю ведро и бегу собирать ту воду дождевую. Страшный рефлекс. Мы топили снег, чтобы попить чай. Собирали воду с крыши. Я пила из речки. Мы не мылись по несколько дней, так как понимали, что так трудно добытая вода не для мытья, ели поочередно из одной тарелки, чтобы не мыть. Вы представляете, до чего нас это все довело.
«Почему же им здесь не рады — они не могли никак понять: „Ну вы же так плохо жили“»
Мы с братом ехали на машине: моя квартира и его дом на разных концах города. На первом мосту стоит танк, так страшно. Я подняла руки, чтобы они видели, что я не военный, что я мирный человек. Говорю брату: «Езжай потиху». Вот мы едем, едем, а русские военные улыбаются и машут мне руками. Они подумали, что я их приветствую. Заглядывают в машину: «Мы к вам с миром». Так хотелось сказать: «Это называется с автоматом, а не с миром. Как на танке можно въехать в чужую страну и говорить „мы с миром“?» Тогда я промолчала — страшно было.
На следующем мосту уже стояли буряты. Проверка документов, вещей на всех блокпостах. Стоит этот военный бурят, а вид, наверное, у меня был не лучший, так он говорит: «Вы, наверное, устали, вам, наверное, тяжело. Вы потерпите — скоро станет легче».
Вот тут я уже не удержалась: «Знаешь что, мне станет легче, когда ты обнимешь свою маму, а ко мне вернется моя семья. Вот тогда мне станет легче, когда ты отсюда уйдешь».
А у них такое недоумение: почему же им здесь не рады — они не могли никак понять.
— Ну вы же так плохо жили… — говорят.
— С чего вы это взяли? Пока вы не пришли, мы просто жили. У меня было все: работа, семья, машина, квартира, дом — у меня все было. А сейчас ты пришел и у меня нет ничего, почему я должна радоваться?
— Вот у вас здесь националисты, — отвечают.
— Я прожила здесь 50 лет, я их не видела. Вы мне хоть одного покажите. Если меня будут называть националисткой, я буду считать это комплиментом, — говорю им. Они этого не понимали. Абсолютно.
Через город прошло очень много военных разных национальностей. Осетины, чеченцы, буряты, тувинцы, к тому же было много элэнэровцев. Территория города большая, им трудно было все контролировать. Изо всех, что были, почему-то для меня наиболее жесткими были луганские и донецкие. Может, это какая-то обида на нас. Но очень агрессивные они были, это чувствовалось.
Была Росгвардия, как наша полиция, вот они постоянно твердили: «Мы к вам с миром». Говорили, что у них приказ налаживать отношения с местным населением. Я думала: «Давай ты мне отдашь свой автомат, а потом будем с тобой налаживать отношения».
Правда потом некоторые из них действительно приходили без оружия. Старались с нами как-то общаться. Они ведь вроде надолго здесь, надо как-то жить рядом с нами, так они и пытались разговаривать. Но это было очень трудно, я понимаю: мы — враги. Я не могу говорить с ними, я хочу убить их, потому что они напали.
«Еще один парень мне запомнился, молоденький совсем. Он говорил: „Я не стрелял ни разу“»
Я еще кормлю кошек во дворе. Один раз вынесла им еду, это заметил какой-то русский военный, подошел и говорит: «Давайте я вам дам еды». Я аж разозлилась, говорю, что сама себя могу прокормить. Через несколько дней он снова подошел и сказал: «Не хотите брать для себя, возьмите хотя бы для кошек». И приволок целый ящик рыбных консервов. Я прошлась по соседям, раздала.
Еще один парень мне запомнился, молоденький совсем. Он говорил: «Я не стрелял ни разу». И повторял это постоянно. Я говорю: «Хочешь, я тебя спрячу? Приходи с оружием, я тебя спрячу так, что никто не найдет, буду тебя кормить. Придут наши — сдашься в плен, будешь живой».
Он отказался — они очень боялись плена. Им сначала рассказали сказки, что мы здесь плохо живем, что нас надо спасать, а потом — о том, что у нас в плену всех пытают, ни у кого нет шансов. Не знаю, жив этот парень или нет, но он постоянно подчеркивал, что не стрелял. Хотя мне от этого не легче: это он сегодня не стрелял, а завтра? Он все равно в чужой стране с оружием.
Таких, с которыми можно было поговорить, было очень мало. Пожалуй, только эти два были похожи на людей. А всех остальных я бы никогда не хотела встретить больше в жизни.
Сначала делали вид, что они мирные, а потом начали хватать людей. Это было ужасно. У меня брат, племянник на то время были — я их фактически прятала. Мы — женщины — ходили добывать еду и воду, чтобы мужчины не выходили из дома, так как часто они просто не возвращались больше.
Был такой эпизод: пришел к нам патруль в квартиру с проверкой. Я открыла, они требуют: «Телефоны и паспорта! Кто живет в квартире?» Я говорю, что одна. Стоим в коридоре, а в комнате сидят ребята наши с телефонами. Я понимаю, что, если сейчас зайдут в квартиру и увидят тот телефон, с которого отправлялось то, что нельзя — нам всем конец. Думаю: «Господи, только бы они там не шевельнулись, только бы не зазвонил тот телефон…» Но обошлось. Посмотрели мои документы и поверили. А может, и сами боялись: кто знает, кто у меня там в квартире.
У меня есть знакомая, ее сыночку три месяца. Она рожала в Купянске, но все остальное время была здесь. Вы представляете, как беременную женщину эти буряты выгоняют из дома, во дворе стоит танк, а ты живешь прямо в школе. У другой моей подруги забрали все из дома, даже нижнее белье. Не новое — постиранное. И это люди? Нет, я не думаю.
Когда еще был свет, они ходили по домам и пользовались вайфаем. Однажды один с автоматом очень кричал на меня возле дома, требовал пароль. Я говорила, что не знаю. Он автомат наставил, а я говорю: «Ну не знаю и все тут».
Тут же нормальные люди живут, сразу же многие докладывали нашим: «Вот в том доме, на такой-то улице поселились оккупанты». И им прилетало от ВСУ. После того как русские солдаты поняли, что делается, что им негде прятаться, тогда вырубили связь и интернет. Тогда, конечно, стало сложнее. Чтобы узнать, жив ли человек, нужно было увидеть его собственными глазами. Сесть на велосипед или идти пешком. Я за день проходила где-то десять километров, чтобы просто увидеть знакомых.
Но, возможно, самое ужасное не то, что военные здесь ходили. У людей из Харьковской области очень много родственников в России. У меня и самой они там. Так хотелось какой-то поддержки, хотя бы понимания от родных людей. Нет. Не было ничего…
«Объявляли поезда и что-то заскрежетало в колонке. Малыш падает на пол и кричит: «Мамочка, "Грады"!»
После того как к нам в квартиру пришел патруль, родственники, с которыми мы жили, решили, что им нужно выезжать. Тогда город был еще не заблокирован. У нас было 15 взрослых, три собаки, две кошки и трое детей. Брат на своей машине. Детей отправляли первыми напрямую с чужими людьми. Сначала до Змеева, там уже волонтеры помогали до Харькова добраться и дальше. Сестра моя доехала до Польши, племянница с детьми в Эстонии. Чувствую огромную признательность всем людям, что помогали. Мы бы сами не справились.
Когда уже детей отправили, стало легче. Представьте, пять лет ребенку, он уже в Харькове на вокзале, холодно. Объявляли поезда и что-то заскрежетало в колонке. Малыш падает на пол и кричит: «Мамочка, "Грады"!» Девочка еще три месяца рисовала исключительно черными красками. И это к нам с миром пришли…
Я сама выезжала в середине июля. Понимала, что больше не могу сдерживаться, что я на них уже бросаюсь. Мне хотелось говорить в лицо все, что о них думаю. Иногда я так и делала. Я понимала, что моя психика просто не выдерживает.
Был выбор: или поехать к сыну и его жене, или остаться с мужем. Я поняла, что муж сильный, он будет держаться, а ребенок есть ребенок, я не смогу жить, если не смогу его видеть, обнимать. И вот поехала, а муж остался.
Когда связи не было — я не знала, куда себя деть. Чтобы хоть одно слово услышать, ему надо было искать точки в городе, где связь ловила: надо пронести туда телефон — а мужчин обыскивали постоянно. Его тоже на всех блокпостах останавливали, раздевали, искали татуировки. Ему 65 лет, уже на пенсии, но проверяли по полчаса. Это мужу нужно было проходить, чтобы сказать хоть слово, что жив. И как трудно было пережить день, когда он не звонил… Я только выехала и сразу поняла: это была ошибка. Как я могла его оставить? Спрашивала потом у мужа, как он это все пережил один. Он рассказал, что разговаривал с кошкой, с мебелью.
Вернулась я уже в свободный город. Первым поездом, 15 сентября. Я так благодарна нашим вооруженным силам. Часто думаю о родителях тех ребят, что нас освобождают, защищают. Как им поклониться, как их благодарить за то, что они воспитали таких детей, таких, что идут и спасают чужие жизни. Да, страна наша общая, но жизни чужие, а отдают они свои. У нас невероятные люди!
Иду теперь по городу, вижу людей: знакомый жив — слава Богу! И теперь взрывы есть, люди все еще погибают. Казалось бы, все, мы не в оккупации — а война-то не закончилась. Сын так и остался в Харькове. Каждое мое утро начинается с того, что читаю новости: сколько раз прилетело и в какой район города. Один звонок, услышать голос — и уже легче. Мне повезло: у меня есть квартира. Ну, нет окон — это мелочь. А вот как тем людям, у которых нет дома, у кого нет родных больше, у кого погибли дети. Вот потому нет у людей полного счастья от того, что нас освободили. Хочется научиться снова улыбаться, снова радоваться.
У меня недавно иностранные журналисты спросили, почему такие люди неприветливые и угрюмые в Балаклее, хотя нас и освободили. Я сама сейчас часто думаю об этом. Посмотрите вокруг: мы знаем точно, что это делали русские. Они делали это намеренно, чтобы потом сказать, что Украина бомбит. И разрушений по городу очень много. Живут люди с этим, жили и под обстрелами. Научились даже дети с этим жить. Теперь же, мне так кажется, люди не знают, как быть дальше. Ужас, что был во время оккупации, пережили благодаря тому, что верили, что нужно просто выжить, нужно подождать. Дождались победы. А что с этим сейчас делать — не знает никто.
Сейчас настолько все… Даже не знаю, как это описать. Я чувствую, что они украли у нас очень много. Я не говорю про машины, стиралки какие-то… Да, мы залатаем эти дыры в окнах, в крышах, а души как залатать? Оно же болит. Когда смотришь на ребенка, у которого украли детство, смотришь на старых людей, которые даже и представить не могли…
