Ирина Чистякова живет в Петрозаводске. Ее 22-летнего сына Кирилла призвали накануне войны. Почти сразу он подписал контракт, о чем мама не знала. В последний раз он звонил ей 22 марта из подвала в Малой Рогани — это село под Харьковом. Они готовились к отступлению. С тех пор Ирина отсмотрела сотни фотографий трупов и нашла несколько чужих детей. Но не своего. Его нет ни в списках погибших, ни в списках пропавших без вести, рассказывают «Важные истории».
«У него была дичайшая подготовка»
Я тут пересматривала видео с ним и вспомнила, как он сказал: «Мам, такая жизнь сейчас, я себя вообще на гражданке не вижу. Меня всё так не устраивает — вот это вранье, ложь везде, бумажки, писюльки какие-то там — подпиши, запиши… Как это все вымораживает, прямо жить не хочется». А я говорю: «Представляешь, а я вот уже 43 года так живу».
Он не тупой был — мог быть спокойно программистом. Он самоучка. И он же техникум окончил, он автомеханик. Я его устроила к бизнесмену нашему местному работать до армии. Ему хорошо там платили, он деньги все мне отдавал. Я не знаю, почему он не видел себя на гражданке — ну не устраивала его вот эта взрослая бюрократическая машина. Он готовился к армии: я нашла его старый телефон, отремонтировала — у него там все ролики военные, он их себе загружал, конкретно готовился.
Он ушел в армию 28 октября [2021 года]. Один мальчик, который с ним служил, мне говорил про Кирилла: «Вы знаете, вот марш-бросок на 15−20 километров, а это декабрь месяц, мороз. Они только вернулись, отдыхают. А он вскакивает и просит командира идти со второй командой. Мол, что мне сидеть в казарме? Теть Ир, у него была дичайшая подготовка». Я знаю, что он физически всегда был готов ко всему. К чему я его не готовила, так это к смерти. А к смерти надо готовиться каждый день. Потому что можно уснуть и не проснуться. У меня дома и иконостас есть, я и молюсь, он к этому спокойно относился. Почему я говорю в прошедшем времени? Все-таки я уже семь месяцев его ищу, и мне нужно приходить к какому-то принятию.
Ему все нравилось в армии. Он мне раз позвонил, что его забрали с мотострелков в разведроту. Перевезли в другую часть, там никаких условий, бунгало какие-то. Воды не было, мылись в родниках, зимой. Он мне звонил за день до Нового года, сказал, что он подписал что-то там, что будет служить в этой части 29 760 (25-я отдельная гвардейская мотострелковая бригада, которая участвовала в оккупации Харьковской области. — Прим. ред.). Если честно, я была так далека от этого — служит да служит.
Я к нему ездила в январе. Привезла вкусняшек, съездили в KFC, купили ему там гадость, которую он любит. Купила яблок для всех во взводе и торты для командиров. Я так понимаю, я тогда видела его в последний раз. Когда уезжала, сердце разрывалось, и я даже не понимала почему.
Он позвонил в конце января и сказал, что они убывают на учения в Курск.
«Это все смертники»
У них почему-то начали забирать документы, телефоны. 22 февраля им сказали, что они будут стоять на границе с Украиной и охранять ее. Я не понимала, к чему все идет. Я уже лет пять не смотрю этот бесов ящик, и Кирилл сказал не смотреть — там все ложь.
24 февраля утром я открыла интернет, увидела, что наши зашли в Украину. У меня было спокойствие полное. Я была уверена, что он на границе стоит. Я настолько правдолюб: мне сказали, что срочников там не будет, и я поверила (Кирилл не говорил матери, что он подписал контракт. Из документов, которые получила Чистякова, следует, что 1 ноября, через 3 дня после начала службы, Кирилл написал рапорт о заключении контракта. Однако, как она передает слова Кирилла, ее сын подписал этот документ только 29 декабря. Ее сын был уверен, что подписывает не контракт, а бумагу на выбор военной специальности. — Прим. ред.).
Все дни была спокойна до 14 марта. Тогда Кирилл по видеосвязи позвонил, номер был незнакомый, украинский. Он сказал, что у них там полная задница, что у них нет оружия. Он сказал, что «мы не стреляем», их задача — охранять местных. Сказал, что его со срочниками обратно не вернут — командир не подписал документ о его возвращении в часть. Он сказал, что он в безопасном месте. Это я сейчас уже знаю, что там была жопа, а не безопасное место. Начались сильные обстрелы и связь пропала.
Я потом уже перезвонила на украинский номер, с которого он мне набирал. Мне ответила женщина, в доме которой они жили. Она сказала, что это было в Малой Рогани, но подробности рассказать побоялась, потому что на тот момент она была в России, эвакуировалась. Она единственный раз ответила мне на звонок. И больше я до нее дозвониться не смогла.
21 марта там начались сильные обстрелы, 22-го он мне последний раз позвонил из подвала. Они готовились к отступлению, уходить оттуда. По какой причине их никого не вывели — это вопрос. Я позже познакомилась в госпитале с парнишкой, который тоже был в Харьковской области: «Все, кто были в Малой Рогани, Веселом, Ольховке, Кутузовке — это все смертники». Я говорю: «В смысле?» — «Да командование вызвало себе вертолет, быстренько оттуда уехали, до захвата, а парней там оставили».
Захват Малой Рогани был 26 марта. Там заходили «националисты» — «Кракен» и «Азов», это люди без царя в голове, потому что расстрелять по ногам в Малой Рогани на молокозаводе и потом сжечь… (после освобождения Малой Рогани в Сети появились видео с пленными российскими военными, которым стреляют по ногам. Расследования журналистов подтвердили, что пленных пытали украинские солдаты и что съемки проводились именно в Малой Рогани 26−27 марта. Результаты расследования украинская сторона пока не опубликовала. — Прим. ред.). Но Кирилла там вроде бы не было.
Мне позвонили из Министерства обороны, сказали, что мой сын находится в плену. Перезвонили на следующий день: нет, ваш сын пропал без вести. А потом началась бредовая ситуация: то в плену снова, то пропал, то в сводках погибших не значится, значит, служит.
Я сама начала искать сына.
«Они там все неизвестные»
Я стала искать во «ВКонтакте» родителей из других частей, потом попала в чат матерей. Вэсэушники (Ирина предполагает, что переписывалась именно с украинскими военными. — Прим. ред.) их кошмарили. Присылали фото убитых солдат, типа «Я его убил». Я взяла у них контакты и написала по этим номерам: «Я всё прекрасно понимаю, вам плохо, нам плохо, но вы нелюди, что ли? Писать матери под ночь всякую такую мерзость. У вас вообще ничего человеческого нет? Тогда мы поверим в натуре, что вы там все фашисты, все нацисты». И он стал со мной переписываться. Я решила спросить: «А моего сына там у вас нет?» И он мне ответил: «Вы меня извините, я чувствую, что вы хорошая мама, что у вас хороший сын, вы бы такого не допустили. Но если он был в разведке [в Малой Рогани], то в живых никого не осталось».
Конечно, я бы сейчас этого не допустила. Я бы легла там сама перед этими танками, бэтээрами. Я бы его забрала оттуда.
В июле я поехала в Донецк. Мы с волонтерками приехали к госпиталю в Донецке, где стояли контейнеры с погибшими солдатами ДНР и ЛНР. Там могли быть наши ребята, российской армии, они там и были. Перед тем как туда попасть, я встречалась с военными, с медиками, они дали мне понять, что никто меня туда не пустит. Но я там искала одну женщину — майора Оксану Александровну Соленую, которая как раз привозит тела погибших. Я ради нее поехала в этот Донецк. Я ее нашла. Я ей оставила все данные, альбомы с фотографиями наших мальчишек.
В ту поездку я смогла посетить Мариуполь — завезли гуманитарку, пообщались с жителями. Я когда приехала в Мариуполь, я вам скажу, что я забыла о том, что нужно искать по моргам. Этот шок, который я там испытала, он во мне пребывал очень долго. Когда воочию ты видишь вот эти разрушения. Я была в поселке Мирный. Я вам серьезно говорю, каждый дом — это просто разрыв сердца. В госпиталь нас не пустили. Я только потом узнала, что и там есть наши. Я уехала ни с чем.
В августе я поехала в военный госпиталь в Ростов-на-Дону. Я в телеграм-канале увидела фото парня, очень похожего на моего сына, который должен быть в Ростове. Только ради этого и поехала. Это оказался не мой сын, а Даниил Капустов. Никто не смог нам запретить попасть в госпиталь, когда мы сказали, что ищем своих детей. Со мной был дагестанец, он искал своего племянника, потом приехали мамы и жены из Самары — нас было девять человек.
Все тела отфотографированы. Фотографии есть на всех — на всех, кто там у них есть. Никаких фамилий на фотографиях нет, только номера. Они там все неизвестные. Я собрала целый альбом с фотографиями мальчиков, которых мы разыскиваем. Так и отсматривали — по наколкам, по особым приметам. Сразу же мы опознали Антона Жукова, который служил с Кириллом. У него была наколка на руке — лапа медведя.
Фотографий было очень много, около 440. Тела такие — как мумия. Но все равно, вы знаете, что материнское сердце, это такой орган: если ты живым видел человека и ты очень жаждешь его найти, ты его узнаешь даже в скелете. Я помню, вы не поверите, каждого, кого я видела. Мне одна женщина написала, что у ее мужа была цепочка и на цепочке кольцо. И я ей сразу сказала, я видела его там.
Этот госпиталь там стоит с советских времен, всех туда привозят. Из Чечни туда свозили во время войны. Всех туда, все через этот центр. Когда я не нашла Кирилла на этих фотографиях, у меня открылось второе дыхание. Значит — живой, значит — в плену. Но, если честно, я разумный человек, я все прекрасно понимаю: взвод — 40 человек, 32 погибших, четверо живых, которые вышли, мы о них все знаем. И четверо пропавших без вести. Если были бы в плену, это бы уже давно где-то выстрелило.
Кроме Антона Жукова я смогла опознать Пашу Суровидских. Они с одной бригады с Кириллом. Суровидских, вообще-то, в плен взяли, я видела видео, где его берут в плен. Как он погибший оказался в Ростове, если его в плен взяли? Их брали троих. Его, Игоря Румянцева и Сашу Липова. Липов живой остался. А Игоря и Пашу убили (никаких данных о том, при каких обстоятельствах погибли Румянцев и Суровидских, нет, но оба они присутствуют на видео, снятом украинскими военными, вошедшими в Малую Рогань. — Прим. ред.).
«Я властей вообще не боюсь»
Я создала свой чат для матерей — и каждый день сейчас прибывают новые родители, новые люди, новые трагедии. В самом большом материнском чате — около 600 человек, если считать и другие — в общей сложности около 3000 матерей. У нас много кто нашел погибших за семь месяцев и многие похоронили своих детей, и они остаются в этих чатах, они никуда не уходят. Они общаются, помогают. Я сама просила, чтобы никто не уходил, чтобы они остались с нами до конца, пока мы не найдем своих детей и не закончится эта операция. Мы теперь такая огромная семья, со своими тараканами каждый.
Я помогаю мамам, учу их: создавайте чаты вашей воинской части, объединяйтесь с другими родителями. Я смогла одной семье нашей, карельской, помочь признать Якова Ершова военнопленным. Он в плену с 28 февраля, а полтора месяца назад родственники начали получать извещения, что он пропал без вести. Это при том, что по всем каналам его показали. Я проинструктировала родителей, куда писать, куда отправлять жалобы, и через пару дней его признали пленным. Какой моральный вред Министерство обороны обязано выплатить этим родителям? А этому парню — какой?
Историй о халатности, попустительстве множество. Не того отдали на захоронение — потом пришлось эксгумировать. А женщина теперь снова не знает, где ее близкий, его внесли в списки пропавших без вести.
Я их [властей] вообще не боюсь. Что страшнее они еще могут мне сделать? Что? Забрать? Убить? Что они мне могут предъявить? Я им вот этими вот документами [тресну], вот этой папки со всеми отписками хватит, чтобы сотрясение получить.
Большинство матерей не готовы публично говорить. Они все в страхе, хотя что еще страшнее может быть, когда ты не можешь найти своего сына? Я готова себя взамен отдать, чтобы сына вернуть. А другие матери очень подавлены. У меня было общение с одной мамой, у которой сын погиб там в самом начале, она тело нашла, в июне его похоронила. Так вот, я вам скажу: она мне позвонила и начала со мной прощаться. Я сказала: «Не смей даже! Даже не смей! Брось все, приезжай ко мне, поживи у меня. Я тебе комнату Кирилла уступлю или будешь спать со мной». Я реально возвращала ее к жизни, поработала с ней как психолог. Она уже как бы более-менее свыклась с мыслью, что сына не вернет. У меня нет такого — приласкать, приголубить. Как-то больше получается вразумлять людей жестко.
«Если бы он принял решение сам, я бы не стала препятствовать»
Я на выборы ходила всегда, но предпочтение отдавала Владимиру Вольфовичу Жириновскому. Я считаю так: был бы Жириновский президентом, до этого бы не доросло — то, что сейчас происходит. По крайней мере, вот эти вот салажата наши, они бы там не оказались.
Кирилл, наверное, не мог иначе. Это, наверное, все-таки через гены передается. Его дедушка, мой отец, был на войне разведчиком. И как сейчас государство к нему относится? На 9 Мая ему принесли 1000 рублей, типа поздравить. Ну, я честно скажу, у меня отец, он не гордый, он просто очень честный, и правильный, и справедливый. Он их прогнал с этой тысячей и сказал: «Хотите, я вам дам на билет на обратный?»
Кирилл хотел стать военным, он пошел бы получать высшее образование. Вот если бы все по-честному и по правде, как это должно было быть. Вот он отслужил год срочки. И вот такие действия идут. Если бы он принял решение сам и сказал: «Мам, я пойду, это мой долг, и я пойду туда» — я бы не стала препятствовать. Я бы ему сказала, что я буду плакать, я буду переживать. Но его обманули. Жестко, нагло, и кто? Люди с большими погонами. Так я могу сказать, значит, президент его обманул? Он пошел защищать государство. Меня защищать с сестрой со своей младшей. А его обманули.
Я ситуацию с Малой Роганью перелопатила вдоль и поперек, я даже себе уже ответить не могу, куда могли деться четверо парней, включая Кирилла. Я уже, не будучи там, и номер дома знаю, и улицу, и где предположительно все это произошло. После моего интервью Екатерине Гордеевой журналисты BBC туда поехали и рассказали про 12 тел. Но сына моего нет среди них.
Сейчас мне женщина одна с Украины прислала ссылку на статью, что в Малой Рогани еще нашли одну могилу (в середине сентября местный житель нашел массовое захоронение предположительно российских военных. — Прим. ред.). Так, может, там и лежит мой сын? Конечно, я бы поехала, если меня туда пустят, не задумываясь (с 1 июля россиянам для въезда в Украину нужна виза. — Прим. ред.). Если бы мне сейчас позвонили, сказали: «Приезжайте, выкапывайте сами» — я бы уже через два дня там была.
Я понимаю ту украинскую мать, которая так же рыдает, как я, потому что она не знает, где ее муж, сын или брат. Это все равно чьи-то дети. Я знаю, что такое эта боль. Ни Путин ее не знает, ни Шойгу.
Я поэтому и соглашаюсь свою историю публично рассказывать, что у меня цель — донести это до Путина. Что не все так радужно, как он говорит с экрана телевизора.
Вы, как глава государства, должны знать обо всех недочетах. Вы должны были знать, что танки, которые не работают, в частях красят — на момент 9 Мая, когда Шойгу или еще кто-то приезжает с проверкой. То, что до вас не доносят это — надо задуматься, кто рядом с вами. Вот все говорят: «Пятая колонна, пятая колонна…» — а у меня вопрос. А почему эта пятая колонна участвует в нашей вот этой военной, армейской ситуации? Как вы позволили там ей участвовать?
Так вот, Владимир Владимирович Путин, я надеюсь, вы это увидите и услышите меня, мать единственного сына, у меня нет другого сына. Вы когда и где найдете моего сына, и когда вы его мне вернете? Я молю уже Господа: «Верни мне хотя бы мощи!»
Мы-то, родители, понимаем, что наши дети погибли, но где тела наших детей? Да, мой сын не Медведчук, чтобы о нем переживать, он обычный рядовой Чистяков. Мы его ждем, вы забрали у нас нашего единственного мужчину.
Найдите и верните мне моего сына.