Майдан воюет больше восьми лет и за это время насмотрелся всякого: гибли сослуживцы, близкие друзья, некоторых разрывало на части. «Прилетало» рядом и с ним самим — боец считает, что жив, потому что каждый раз везло, но честно признается, что боится: везение однажды может закончиться. У Майдана посттравматическое стрессовое расстройство (ПТСР) — с этим диагнозом сталкиваются многие, кто пережил тяжелые травмирующие события, как постоянно случается на войне. Он честно рассказал «Зеркалу», как видит то, что происходит на позициях, а также что чувствует и думает человек с искалеченной психикой.
«Хлопнуло нормально, я аж охр***л. Не мед с этим жить»
Украинцу с позывным Майдан сейчас 38 лет. Из них почти девять связаны с войной. Он говорит, что за все время не на фронте провел в сумме полтора года и, если бы Россия не напала 24 февраля, прошел бы «все сектора Луганской, Донецкой областей». В этом интервью Майдан не раз скажет, что устал быть военным и хочет простой мирной жизни. Но в самом начале, когда зарождался конфликт на Донбассе, он рвался в армию.
— Я из города Кропивницкий. В 2014-м приехал с Майдана, вступил в местную самооборону (общественное движение «Самооборона Майдана», которое создали протестующие после разгона «Беркутом» людей 30 октября 2013 года, структуры появлялись в разных городах Украины. — Прим. ред.). Просто не мог на все это смотреть спокойно: я не люблю обсуждать на кухне — мне надо брать и делать своими руками. Подорвал с***у, как говорится, и пошел. Но я не служил срочку, так меня в армию сначала не брали. Забрали с третьего раза, военник сделали за 20 минут. Это было в сентябре. Служил в пехоте. Потом — в морской пехоте, а потом стал туда не годен, потому что контуженный, короче. И опять вернулся в пехоту. Как-то так, — говорит Майдан.
Недавно он со своим подразделением вышел из-под Бахмута, там стояли на передовой. Когда мы разговариваем, Майдан «в больничке», после очередной контузии. Их за все время он получил четыре. Контузии влияют на память и слух. Из-за них отвечает короткими фразами, иногда — отвлеченно, отрывисто. «Крайнюю» контузию украинец вспоминает так:
— От нас метров 400 — и русских видно было. Если б они только со стрелкового стреляли… А они ж гахают таким, что от людей одни тряпки разлетаются, если попадет. Крайний раз рядом прилетела мина, как обычно. Но я осколков не нахватался! Хотя хлопнуло нормально, я аж охр***л. Голова кружится, х**во. Но это, можно сказать, еще так, чуть-чуть. Просто мне на больные уши и чуть-чуть хватает… После травмы, короче, к травматическому отиту добавился гнойный: из уха течет. Слышу на одно плохо вообще.
О том, как все контузии переносил организм, боец отвечает кратко:
— Ну как? Не мед, как говорится, с этим жить. С этими болезнями. Приобретенными. Ты можешь продолжать работать дальше, но неэффективно. Как ни называй, «баротравма» там, еще как-то. Ребята, контузия есть контузия.
Еще у Майдана в руке осколки. Но это, говорит, тоже мелочи.
— Да мне «подствольник» (граната из подствольного гранатомета, который вешается на автоматы Калашникова. — Прим. ред.) в Луганской области когда-то забросили в окоп: не понравилась работа моего пулемета. А я почти всю ленту доработал, чуть-чуть там оставалось. И вот это меня «затрехсотили». Но там маленький осколок. Это фигня все. Вот у пацанов осколки — они жить мешают им, поняла? И им говорят: «Операция — в плановом режиме». А в плановом режиме — это после войны.
Майдан вспоминает, что воевать учился уже когда попал в зону боевых действий. Это он списывает на наследие советской армии в Украине. Но говорит, что до полномасштабной войны солдатам было легче.
— Крайние годы все эти местные чувачки — луганские, донецкие [сепаратисты] - вообще воевать не хотели. Пацаны им туда насыпали, а они молчат. Ну, молчите — и ладно, нафиг вы нам нужны. Стоим на постах да и все. А поначалу у нас минометные обстрелы были, артиллерийские. Тогда больше, мне кажется, стреляли по нам. Наши отвечали, но с опозданием: те уже уехали, никого нет, а они туда гатят.
Но ДРГ (диверсионно-разведывательные группы. — Прим. ред.) ходили, и часто ходили! Приходилось и мне погахкать (пострелять. — Прим. ред.). А что делать? Сразу [когда стреляешь по противнику] ни о чем не думаешь. Делаешь то, что должен — защищаешь Родину. А потом уже после боя, бывает, прокручиваешь все. Мысли разные. Есть же всякие синдромы, короче, вот они и проявляются у каждого по-разному, тем более когда человека резко из одной среды выдергивают в другую, — говорит военный о том, как все воспринимает человеческая психика. — Бывает, люди не вывозят, уходят. С поста снимаются — и тикать. Но я не сужу.
А некоторые становятся воинами. У меня взводник, короче, уже заикается: по голове нагэпало нормально. Он с 1993 года жил в Италии. В 2014-м все бросил (девушку, работу) и приехал защищать Родину. Вот такой у меня взводник. Уже еле говорит от контузий. И повар у нас был, Люлька фамилия его. Тот, короче, ничего не боялся. Минометный обстрел: гах-гах-гах! Люлька вышел, посмотрел вправо, влево — нет ничего, не бомбят — и пошел дальше борщ варить на толпу (смеется). И когда шло ДРГ, тоже не боялся — стрелял.
«Мне это все уже так надоело, знаешь»
Прежде чем стать солдатом, Майдан «работал то там, то там — где можно было, но не воровал». Был кладовщиком, а незадолго до службы — химиком-аппаратчиком шестого разряда. За девять лет он насмотрелся всякого. На вопрос, страшно ли ему на войне, отвечает, что страшно всем, и добавляет свое «а что делать». Говорит, там «просто включаешься в работу».
— Но теперь война другая и сильнее давит на психику. Страшнее всего арта (артиллерия. — Прим. ред.) вместе с минометом, танками. Плюс вертолет, самолет, там такие фугасные авиабомбы, ФАБ-250, ФАБ-500 — это столько килограммов тротила падает (речь о фугасных авиационных бомбах массой 250 и 500 кг, но взрывчатого вещества, которым может быть не только тротил, там гораздо меньше общего веса. — Прим. ред.). Такая воронка получается, короче, туда два жигуля вмещается. Раньше этого не было.
— Вы попадали под авиаобстрелы?
— Да. Да я под все уже попадал! Мне это все уже так надоело, знаешь… Когда вертолетик летит, что тут сделаешь? Ложишься, прячешься. Когда он отстреливается, там еще такие иголочки разлетаются — мини-«Град», короче. Пока он не улетел, лежишь, думаешь, как выжить. А думать надо быстро (смеется). Потом смотришь на товарищей — все живы, все нормально? Ну, такое. Не сдохнуть — просто (смеется).
Моментов, когда был большой риск умереть, у Майдана случалось немало. Он вспоминает два и рассказывает, что больше не носит бронежилет: тот тяжелый и тормозит.
— Был я как-то в куртке, наверх — дубленка, короче, и залетел осколок — крупный такой. Пробил ту дубленку, все пробил! И на спине немного кожу поцарапало. Я вытянул — смеялся. Почему броник не ношу? Вон пацанов уже сколько полегло — спас их броник?! Второй случай — Игорек, десантура, подготовленный. В бронике, в каске, в окопе. Прилетела мина на дерево — сверху засыпало осколками и землей. Не спасли ни броник, ни каска. Умер сразу. Хорошо хоть не мучился. Правда, крови много было.
В прошлом году у сепаров в Луганской области было столько снарядов, что они по трем людям артиллерию наводили. Я пришел со смены, после ночи. Думал, спать лягу. Враги хотели дом разбомбить. Танк начал работать, арта. И четыре раза в одну воронку прилетело. А в дом так и не попали! Я еще успел выбежать… У нас в этом доме кухня была. [Там], когда сепары начали обстреливать, люди бросали все и уезжали.
— А вам бы не хотелось тоже уехать с войны?
— Хотелось бы. У меня мать больная.
«Настает день, когда тебе уже пофиг: ну, ранит — хоть быстрее это закончится»
Девятый год на позициях и в подвалах дается Майдану непросто — жить так тяжело, быт тоже сильно выматывает. Из всех сложностей боец чаще всего вспоминает холод, особенно зимой. Говорит, если в окопе поставить печку — будет «нормально», но печка в окопе — это «палево».
— Организм как-то адаптируется, но к холоду привыкнуть сложно. Скачешь там, ходишь, но если холодно, то оно холодно. Могут не сепары добить, а условия. Даже морально. Во-первых, сложно, когда ты возвращаешься из окопа в подвал или землянку — из холода в холод. Еще и жрачка холодная — вообще замечательно! Сухпайки — когда в избытке, а когда один на двоих. Мы смеемся над кацапскими, а вы посмотрите на наши! Мы вернулись к тому, что было в 2014-м — такой же состав. Кацапские можно подогреть, а ты этот подогрей! — говорит о своем опыте боец. — Надо где-то что-то мутить: иметь с собой или свечку, или газовый баллон. Но опять же, ДРГ может зайти, набросать тебе гранат — и все. Надо постового выставлять, чтобы смотрел.
С обеспечением, мне кажется, есть проблема на местах. Проблема в некоторых людях зажравшихся. Смотри: форму нашу вээсушную я полтора года не получал. Чтоб ты понимала, штаны на мне — из вещей «двухсотого» были (побратим, в окопе рядом сидел недолго, но я знал его), а китель взводник дал. Вот это у меня форма. Вот такое обеспечение. Ее, понятно, не успевают шить, но к этому времени уже можно было наладить. А может, и наладилось уже, но до нас не дошло.
Во-вторых, сложно, что не меняют людей, воюют одними и теми же. Но одни и те же когда-то закончатся. Людей надо менять, а не так: забросили — и живите как хотите.
Сложно это все. Не высыпаешься. Потом настает день, когда тебе уже пофиг, ты уже как зомби. Где-то бабахкает, а ты думаешь: ну, ранит — хоть быстрее это закончится. Это из плохого, короче.
— А что хорошего есть на войне?
— Ничего хорошего. Но расслабьтесь, братва, как говорится. У россиян не лучше! Говорю это — и аж настроение поднимается, что у них еще хуже, — смеется Майдан и снова возвращается к тяжелым темам.
— Еще очень тяжело, когда своих теряем и не можем вытащить. Ты понимаешь, что можно было забрать, но они лежат разлагаются на***. Вот это боевой дух, да? Смотри, вот у нас было: четверых «двухсотых» мы забрали, оттянули куда надо, а троих не смогли, там нас обстреливали. И они остались лежать. А в армии числятся без вести пропавшими. А мы знаем, что они там. Не смогли их вытащить. Ты подлезешь — тебя завалят. Будет еще один лежать — зачем? Вот такие бывают ситуации.
— Потом совесть мучает, что не смогли забрать?
— Ну, немного да.
— Всех своих ребят помните, которые погибли?
— Да, нормально помню. Думаешь: приду к человеку, поделюсь чем-то, а тут раз — и не к кому прийти, короче. Никого не знаешь. А на войне хочется переживаниями поделиться. Выматывает, когда с кем-то сближаешься, а потом он погибает. Причем заметил тенденцию: первыми уходят порядочные люди, ты понимаешь? У человека нет камня за душой, как говорится. Он никогда не кинет, никогда не предаст. Понятно, что такие прятаться, косить не будут, и выживаемость у них поменьше. А те, кто понаглее, продолжают жить.
«Раньше были психологи — они не понимают, о чем им бойцы говорят. Не знают, что такое арта»
Врачи ставили Майдану диагноз ПТСР. Даже на пару недель отправляли в санаторий на реабилитацию. Он и сам понимает, что сильный стресс и пережитая боль на него повлияли. Говорит, бывают кошмары, связанные с войной, иногда — повторяющиеся тревожные воспоминания.
— Пока, мне кажется, этот ПТСР не проявляется особо, но иногда едешь в маршрутке, видишь дома разбитые и думаешь: там так могло прилететь, а там вот так, раз полхаты нету. И эти мысли мешают. А бывает, накрывает. Сны вот эти, короче. Снятся ситуации сложные, когда адреналинчик хлопает нормально. Один раз кричал во сне. Одуревший проснулся, вскочил. Не понял, где нахожусь. А темно, я давай ломиться, выбивать двери (а они в другую сторону открываются). Все-таки открываю, вылетаю на коридор и начинаю осознавать, что я в больнице. А казалось, что там, на войне.
Из тех коротких отпусков или реабилитации в больнице, как сейчас, возвращаться обратно на фронт тяжело. Майдан говорит, что, пока не пройдет адаптация, накатывают воспоминания, как до этого «чуть не прибило».
— На войне думаешь краем уха, что и с тобой может что-то случиться. Думаешь, но делаешь то, что должен делать. Устаешь, спать сваливаешься — просыпаешься, взял автомат и пошел, — описывает Майдан. Он объясняет, что справляться ему помогает вера в Бога. — Там уже, понимаешь, все равно: католик ты, мусульманин, христианин, протестант — очень помогает. Оставаться человеком помогает. В любых ситуациях. Я всегда верил, но кто-то, может, только на войне начинает. А в окопах неверующих нет, есть такая поговорка.
Раньше были психологи. Они, короче, не понимают, о чем им бойцы говорят. Вот арта. Они не знают, что такое арта. Съезди посмотри, что это такое, если хочешь прочувствовать. Но это опасно, конечно. Вообще, многие думают, что война — это просто, легко, а потом… Это тяжело и неинтересно.
Когда война такая, как АТО, или когда в Америке служишь — знаешь, что за тобой орава стоит, тебя прикроют. Так, может, и можно воевать. У нас инструктор как-то натовский был, (еще давно, когда я в морпехах служил), говорил: «Желтая зона, красная зона (речь о близости к противнику. — Прим. ред.). А дальше вертолет прилетает за вами, эвакуирует». Все наши как заржут! Инструктор не понимает, в чем прикол. А за нами вертолет не прилетает! У нас только мы друг у друга есть. Ну не скажу, что все прямо черным-черно. Бывает, прикрытие есть, но у нас ограниченное количество всего, а у врага — бесконечное количество. Вооружения не хватает, конечно. Побольше бы артиллерии — они б фиг подходили…
Поэтому когда знаешь, что ты вернешься домой, в мирную жизнь — да, может, и интересно на войне. А тут такого нет — тут игра на выживание. Понимаешь, что что-то не получится — и все. Это выматывает. Очень быстро причем. Тяжело, что нет никаких рамок: где ты будешь, сколько будешь. Невозможно строить жизнь. У меня с войной ее и нет. А не воевать я уже и рад, да не могу. А что мне делать? Мне Родину защищать надо. Не я же в Россию прилез.
Однако на мирную жизнь Майдан строит планы: привести в порядок дела, заботиться о больной матери. Он — все, что у нее осталось, а она — у него. Но еще важно, говорит, чтобы, когда все закончится, военные не стали не нужны обществу.
— Хочется, чтобы было куда вернуться. Чтоб не надо было опять воевать с чиновниками, грубо говоря, за свои права — туда не ходи, за это заплати, братик. Вот тогда у людей опять крышу сносит: человек видит безысходность, если никто им не занимается. Говорили одно, а выходит другое. Вы были нужны, пока были нужны, короче. Там начинается не то что ПТСР — алкоголь, наркота, короче.
После реабилитации Майдана снова отправят на фронт. Куда именно, он еще не знает. Понятно только, что точно не в тыл — «таких, как я, в тыл не берут».
— С начала полномасштабной я воевал на Херсонском, Донецком, Луганском направлениях. Я еще в двух областях не был — в Харьковской и Запорожской. Еще две области — и надо уже из армии валить (смеется). Но это так. В полушутку я говорю. И полусерьезно. Сейчас мне уже хочется домой. Но на войну тоже тянет. Тянет, но разум понимает, что шансы разные. Когда-то может, короче, хлоп — и все. Лежать два дня в посадке, подыхать потом — вообще перспектива «веселая». Я считаю, что мне повезло не раз. Повезло выжить. Но логически понимаю, что постоянно везти не может.
К моменту выхода текста Майдана из больницы выписали. Он посчитал, что провел там 10−11 дней. О самочувствии говорит: «Да, уши еще болят. Слышу плохо». На вопрос, могли ли еще оставить на реабилитацию: «Дольше не держат».
— Если спросишь, скажут: «К своим вернись, может, еще что-то выбьешь». И начинается: там то, там это. Но это меня еще нормально подержали. При легких вообще держат по четыре дня, долечиваешься там, где воевал, — объясняет напоследок Майдан. После выписки он вернулся в часть и уже успел побывать на стрельбах.
