Война России против Украины длится уже год, миллионы людей лишены крова, тысячи — жизни. Военные действия в феврале 2022 года спровоцировали один из самых масштабных миграционных кризисов в Европе: сотни тысяч украинцев вынуждены были бежать из-под обстрелов и бомб в разные города и страны. В Россию, по официальным данным, за год войны прибыло более 5 млн украинцев. У многих из них не было выбора, куда бежать от войны.
Корреспондент «Север.Реалии» записывал истории украинских беженцев в первые месяцы их жизни в России. Эти люди в одночасье лишились родного дома, привычного быта, нередко пережили потерю близких, тяжелейшую и опасную дорогу из родной оккупированной страны. К годовщине начала российского военного вторжения издание вновь связалось с героями тех историй, чтобы узнать, как сложилась их жизнь вдали от родины. (Все имена героев изменены из соображений безопасности. — СР).
«Я — везучий неудачник»
В Мариуполе 25-летний Вадим жил с родителями, был в магазине разнорабочим, любил рисовать. Во время войны в подвале стал писать стихи. Он вместе с мамой попал в ПВР (пункт временного размещения) в Ленобласти, но к лету с помощью волонтеров переехал в Финляндию.
— Я думал, что постреляют и перестанут, — говорил Вадим летом 2022-го по дороге из Петербурга в Финляндию. — С утра 2 марта даже пошел на работу, но через полчаса все сотрудники вернулись по домам, потому что сильно стреляли. Я живу на пятом этаже и поначалу в подвал не собирался. Но потом стрельба стала ближе и ближе. Я говорю уже ближе к вечеру: «Мама, пошли в подвал». Мы спустились в подвал. Наш дом 1953 года, в его подвале угольные кладовки, мы в них наделали лежаков и просидели так больше месяца. Мама еще наверх поднималась переночевать несколько раз, а потом перестала. Повезло, что бойлеры с водой были. В подвале можно было ходить в туалет в канализационный люк, надо было просто подальше зайти. Бабушки ходили в ведро, потом мы это выкидывали. Были и те, кто вообще не выходил из подвала. Некоторые бесстрашные выходили иногда. Ели, что принесли из квартир или из разграбленных магазинов. Варили каши на костре, но надо было это делать поутру и побыстрее, надолго не затягивая. Как начнут стрелять — и все. И не доварить ничего.
Я — везучий неудачник. А отец мой пропал. Третьего марта сел в машину во дворе и уехал в сторону гаражей, больше мы его не видели. И ничего о нем не знаем.
Мы думали: выходить или не выходить на улицу. Вышли спонтанно: вода кончилась, хотели в этот день идти за ней. Три бойлера было. Мы экономили. Утром в тот день я в пять утра под одеялом лежу и слышу голос какой-то, сначала показалось, кого-то из хлопцев, кто с нами жил, но потом оказалось, что это украинская армия зашла к нам в подвал. В итоге вышли из подвала. Остались лежачие, старики. Дошли до церкви и встретили пост «ДНР». Мы вышли из Мариуполя 6 апреля, а 10 апреля я с мамой уже был здесь (в России. — СР). Фильтрацию прошел легко, нет у меня татуировок.
Летом минувшего года Вадим с помощью волонтеров оказался в небольшом финском городе недалеко от Хельсинки, где живет и сейчас. Учит финский язык, но дается обучение с трудом, получает пособие, ловит рыбу. О войне говорить отказывается.
— Давайте перестанем об этом, без обид. Я хочу все забыть, освободить место для финского языка. Нам промывают мозги всю нашу жизнь, и непонятно, кто прав, кто виноват, — говорит он.
Мама Вадима весной вместе с ним выехала из Мариуполя в Петербург, но в Финляндию не поехала, осталась в ПВР. Позже она вернулась в Мариуполь. Вадим общается с ней по сети. Их дом разрушен. Мама живет у подруги, получает гуманитарную помощь, работы нет.
«Она сидела как сломанная кукла»
Женя — хрупкая женщина чуть за сорок. В Мариуполе работала водителем трамвая и хотела в Петербурге найти работу по специальности. Но не получилось, так как украинские права в России не годятся и Жене надо было учиться заново и за свой счет. Денег тогда у нее не было совсем, и она в конце концов устроилась на один из заводов в Тихвине.
В первые дни войны Женя чудом осталась жива.
— Мне надо было на работу 25 февраля, а уже обстрелы вовсю. Мне оператор депо написал, что будет служебная развозка, но я испугалась, решила пешком пробираться. У нас была кромешная темень кругом. В моей сумочке были только права и немного денег. Но работы уже не было — так что зря ночью я вышла. Пошла не домой, а к знакомой. Прожила у нее до 28 февраля, когда не стало ни света, ни воды. Потом я два раза домой пробиралась. Пришла 8 марта. Тогда уже все двери у нас в доме повылетали, я подумала, что это мародеры сломали мою квартиру, но это было от обстрелов, все дверные коробки перекошены, — рассказывает Женя. — У меня на площадке еще жили дедушка с бабушкой — соседи. Когда я поднялась к себе, увидела в приоткрытую дверь страшную картину у соседей. Дедушка возился в коридоре, продукты какие-то собирал в мешок, внизу соседи костер палили, есть готовили. Спрашиваю его: «А где ваша бабушка?» И увидела вдруг кусок ее ноги из коридора, а потом всю ее — она сидела, как сломанная кукла. Неестественно согнутая, сложенная наполовину просто. Ее, видно, прострелило. Дед говорит: «Бабке моей все». Меня сковало страхом, и я оттуда тикать. А он так спокойно собирал, подбирал с пола продукты, а она умирала или умерла уже. И запах такой странный был…
Уже ближе к концу марта к нам во двор пришел парень знакомый, сказал, что мой дом сгорел. Я не поверила, решила еще раз пойти туда и едва спаслась. Я шла окольными путями через частный сектор. До своей девятиэтажки не дошла метров 700, как меня начали обстреливать. У меня были штаны синие, куртка женская, шапка, сумка женская. Я никак на военного не похожа была. Я услышала выстрелы и упала на землю, отползла во двор. И, лежа на земле, увидела во дворе две могилки прямо у дома — значит, люди там своих похоронили. Я попыталась встать, но снова стали стрелять. Как кошка, перепрыгнула забор, упала на землю, долго лежала, потом ползла немного. Подняла голову — было тихо. Я увидела свой: девятиэтажка была вся черная, а вверху дырка. Я обомлела, но в это время начали фигачить из пулемета, стали сыпаться куски с крыши дома, под который я подкатилась. А я думала с тоской: моего дома нет, сейчас меня убьют. Я стала ползти, плохо помню, но потом рванула, выбежала через два огорода на улицу, а там ходили просто люди, а вокруг все было раскрошено. Я как заново родилась, никогда не могла раньше подумать, что могу так рисковать. Из Мариуполя я ушла 28 марта. Потом я увидела в интернете, что мой дом окончательно обвалился и рухнул.
Сейчас Женя работает в Тихвине на заводе, зарплата маленькая, квартиру приходится снимать и на всем экономить: «Ничего, держусь, мечту о трамвае пока оставила».
«Мы в подвале просидели до 22 марта»
У Оли двое детей — 18-летняя дочь и сын-подросток, муж, овчарка и кошка. В двухкомнатной квартире в Мариуполе у семьи Оли тоже были кошки, но они сгорели после того, как снаряд попал в дом. В ПВР Оля снова завела кошку, а овчарку она смогла вывезти из Мариуполя. У Оли «от войны» стало совсем плохо со здоровьем и психикой, поэтому часто приходилось ездить из Тихвина в Петербург. Вечерами она сидела на кухне у волонтерки, которая ее приютила, и плакала, пересматривая старые видео: новогодняя елка сияла огнями под русский шансон. От квартиры ничего не осталось, как, впрочем, и от всего дома с палисадником, где Ольга выращивала розы.
— У нас в декабре 2021 года перед драмтеатром в Мариуполе елку устанавливали, как обычно бывало. Но та елка рухнула ни с того ни с сего, ветра даже не было, я тогда еще подумала, что это плохая примета. Бабушка мне рассказывала, что когда та война (Великая Отечественная война. — СР) началась, было нашествие блох и вшей, а у нас перед этой войной кошки все время прятались под ванную, а собака выла. Мы в подвале просидели до 22 марта, — рассказывала Оля весной 2022-го. — Наш дом близко к «Азовстали» был, в наших палисадниках хоронили погибших. Мой муж доставал из завалов соседнего дома тело 15-летнего мальчика, который с нами у костра ел еще день назад. Под завалами там человек 11 было, а в другом дворе сразу 20 человек погибли. Был прилет прямо туда, где они готовили кушать и ели.
А в туалет в подвале мы не могли ходить. Девушки сутками терпели: не могли сходить «по-большому» в углу в ведро. А домой придешь, штаны снимешь — начинается стрельба.
Магазины кругом все были вскрытые, некоторые хозяева магазинов сами давали нам продукты, мы варили и ели все, что могли найти и сварить. За воду были драки, потом уже техническую пили. Дочь моя в свой день рожденья плакала в подвале. Ей исполнилось 18 лет, а она вспоминала, какой день рождения был у нее год назад. Нормальный.
Оля с семьей покинула Мариуполь 22 марта, шли пешком до Виноградного, там уже были автобусы до Новоазовска и дальше в Донецк и Россию. Она долго пыталась найти работу в Ленобласти, чтобы покинуть ПВР. Выезжать в Европу не захотела. Дочку приняли в российский вуз, она надеялась, что та будет учиться. Но после первой сессии девушку отчислили за неуспеваемость. К тому времени вся семья уже была гражданами России.
Ольга работает на одном из заводов в Ленобласти, снимает жилье, муж перебивается случайными заработками, у сына проблемы с учебой. Оля говорит, что чувствует себя потерянной и несчастной, однажды на работе женщины ее обозвали «нацисткой», сказав, что «из-за таких вот» и гибнут их мобилизованные мужья.
— Окна моей квартиры выходили на запад и восток, теперь квартиры нет, а в российском паспорте стоит прописка по несуществующему адресу, — говорит спустя почти год с начала войны Оля. — Я не смогу вернуться. Они, может, все отстроят, но у меня все сгорело, воспоминания остались от дома и города — это то, что мое.
«Не эвакуируетесь — сровняем с землей»
Анна и Александр жили в частном доме в одном из заводских поселков недалеко от завода Ильича, где Анна работала. 24 февраля прошлого года она возвращалась с ночной смены.
— Вышла с завода на остановку, а там уже кипеш, звонят друг другу, говорят про обстрелы, про то, что надо сумки собирать. Все побежали по банкоматам снимать деньги, тысячные очереди. Мы сначала решили не уезжать, даже ходили первое время из нашего поселка к брату заряжать телефоны — у них был свет. Но потом стало небезопасно. Когда мы в третий раз собрались к брату, уже не было света, начали раздалбывать магазины, разбивали, воровали, выносили все. И из аптек выносили. И военные, и гражданские. Власти в городе практически не было. Я была в депрессии, муж и сын были добытчиками. Мы просидели в доме 41 день, еду и воду экономили и растягивали, как могли. ДНРовскую гуманитарку привозили, там тысяч восемь народу стояло в очередях — муж мой тоже стоял.
И еще — вода, питьевая. Поиск воды — это было без конца. Походы к колодцам. Наберешь баклагу 19 литров и на себе тащишь. И ведь не накипятишься, пили так и готовили. И у всех в поселке была диарея. Говорили: «С этого колодца нормально вроде брать воду, а с этого — понос начинается». Стирать если, то у нас ручеек был недалеко, можно было черпануть ведро, тину отстоять. А туалет у нас уличный был.
Сын и муж различали, куда летит. Они чувствовали, когда можно выйти из погреба и успеть чаю выпить. Я не понимала, куда летит, хватала вещи, спускалась в погреб. Мы сидели там по пять — восемь часов. Играли в карты, если были свечки или фонарик. Я читала книжку, но не помню какую. И молилась, хотя набожной не была. Я сидела и повторяла: «Господи, избавь нас от этого!»
Эвакуация у нас была у 39-й школы, мы шли туда пешком, нам ДНРовцы сказали уходить, предупредили, что будут сильные обстрелы: «Не эвакуируетесь — сровняем с землей». Это было 5 апреля. Нас привезли от школы на Сартану, оттуда на Донецк, потом Таганрог. А потом набили 12 вагонов поезда, который пошел вглубь России. Это были плацкартные вагоны, выходить на станциях можно было тем, у кого собаки. Мне было душно ехать. Мы приехали 10 апреля в Тихвин и первый раз выспались.
Пока мы ехали в поезде в Тихвин, я услышала истории похлеще, ведь с нами ехали люди с Левого берега, а он сильно пострадал. Люди рассказывали, как пытались в подвалах зашивать сами рваные раны. Одна молодая женщина ехала с тремя детьми и двумя старухами — своей матерью и мужа, которого убило прямо во дворе у костра, когда готовили еду. Она потом недолго в ПВР пробыла, наверное, уехала в Европу. Но в ПВР уже мы с ней общались, и она сказала, что у нее было два своих магазина, несколько квартир, а теперь ничего нет и мужа нет. Она мне говорила: «Я каждое утро просыпаюсь и думаю — что мне с вами со всеми делать, две бабушки, трое детей». А я думала, что нас Бог оставил в живых не просто так.
Александр, муж Анны, вспоминал, как стоял в очереди за российской гуманитаркой.
— Давали на паспорт буханку хлеба, консервы — рыбу и тушенку, гречку, макароны, сахар, еще крупу какую-то, воды пять литров на человека. Я взял два паспорта. В очереди я был 1500-й. А потом мы с соседом на следующий день снова поехали за колбасой, пока ехали, ДНРовцы нас раз десять раздели на предмет наколок, а на следующий день, когда мы снова попытались поехать за едой, нас они уже не пустили, сказали, что уже совсем небезопасно. И мы вернулись домой. Решение выехать и бросить дом мы приняли тогда, когда заметили, что наш сын-подросток перестал бояться, ему стало все равно, появилась жуткая апатия. Тогда мы собрались и вышли из дома.
Сейчас Анна работает на одном из заводов Тихвина, до последнего тянула — не брала российское гражданство, но с временным убежищем не могла устроиться на завод, а семье нужны деньги, ведь квартиру снимают. Сын учится в школе, переписывается со своими бывшими мариупольскими одноклассниками, которых война раскидала по Украине, Европе, России. Александр с трудом принял решение на время поехать сейчас в Мариуполь — чтобы найти свою трудовую книжку.
— В России нам непросто, но куда-то еще переезжать уже не будем. Потому что тут родной язык и есть гражданство, — говорит Александр.
«Беззаконие и никакой совести»
Олег из Мариуполя с пожилыми родителями сейчас пытается устроить свою жизнь в Петербурге. В родном городе их дом сгорел. В Европу семья не поехала, так как боится чужих стран, никогда из Мариуполя не выезжали дальше ближайших городков, иностранных языков не знают.
— Я собирался дверь закрыть, в квартиру, а тут меня подбрасывает сантиметров на тридцать в воздух, сосед кубарем слетает с лестницы и его впечатывает в стену. Стекла, бетонная крошка — все это летит, — вспоминает Олег первый обстрел. — Я даже двери не закрыл: мы побежали вниз, от страха ноги подкашиваются, не понимаешь, что происходит. Так мы еле добежали с пятого до первого этажа.
Спали в коридоре на полу, потом пропал свет, темнотища, очень страшно от обстрелов. Местами просто теряешься в пространстве. Я зажигал свечку, которую нашел, а первое время у соседа был бензин, и он пускал заряжаться от аккумуляторов. Этот хороший парень еще возил воду всем, пока мог.
Сирена в городе звучала, пока был свет, но его не стало скоро. И мы оказались предоставлены сами себе. Первое время все боялись, все прятались, а потом начался просто тотальный грабеж магазинов и ларьков с хлебом и сигаретами. Мы сначала не хотели идти — было просто неприятно. Как добропорядочным гражданам брать чужое? А когда пошли, смогли взять лишь сникерсы.
В городе по дворам ходили какие-то люди и продавали по безумным ценам награбленное в магазинах — те же сникерсы, свои домашние закрутки. Самым ценным и дорогим были сигареты, бензин и сникерсы.
Мы просидели два дня на полу на первом этаже нашего дома, а потом решили пойти к родственникам. В дом рядом попало, осколки полетели. И снова свист, снова осколки. Так мы еле добрались к родственникам, а они нам говорят: «Зачем пришли?» Я выругался даже. Они нас все же пустили, но тут же отправили меня за водой, так как своей водой делиться не захотели. Сказали, что мы для себя сами должны воду добывать. Обстрел между тем продолжался. Я чуть позже, когда утихло немного, пошел за водой. Мы у родственников пробыли три дня, а потом нас приютил на 11 дней знакомый на той же улице. Нам надо было пилить дрова для костра. Я всю жизнь прожил в городской квартире, пилить не умел совершенно.
Бензин дико подорожал. Вся улица скидывалась на бензин одному человеку, чтобы он включал генератор для зарядки телефонов. Но и никто никого не стеснялся — беззаконие и никакой совести: у нас знакомые уезжали в сторону Бердянска, им не хватило бензина — и им продали 20 литров на трассе за 7 тысяч гривен, это бешеные деньги.
1 апреля наш дом сгорел вместе с нашими животными. Мы попросили родных вывезти нас. Те сказали, что вывезут, но без вещей, потому что у них самих вещей много и наши не влезут. Мы оставили все, что удалось вынести из нашей квартиры. У родных в машине были и мангал, и велосипед, и бидон с водой. Они сказали, что вывезут нас за город и высадят в поле, чтобы дальше мы шли сами по дороге.
В Мангуше мы приехали на блокпост. Там меня раздели на предмет наколок и синяков, но у меня не было ни того, ни другого. В телефоне тоже ничего не было. Родные наши нас высадили, купили себе хлеба и уехали, а мы три дня сидели в Мангуше и видели, как стреляют по нашему району.
Олег с родителями был среди тех мариупольцев, кого доставили до Таганрога, а затем на поезде привезли потом под Тихвин. Несмотря на пережитое, он поддерживает в этой войне Россию, взял с родителями российское гражданство, подрабатывает в Петербурге где придется, но официально нигде не оформлен.
— Поражает обилие бюрократии, несправедливости и равнодушия многих людей здесь. Надеюсь, что в Мариуполе когда-нибудь все же нам дадут квартиру вместо сгоревшей. Чувствую себя в России чужим. У меня болит душа — у меня нет дома, — говорит Олег. — Но воевать я не хочу ни на чьей стороне.
«Надо говорить только на русском»
Андрею чуть за 50. Он сейчас в Германии, но сначала, как и многие украинцы, попал из родного Рубежного в Россию — в ПВР «Царицыно озеро».
— Я мечтал увидеть Петербург. Вот увидел — красивый очень. Мечтал увидеть, но не при таких обстоятельствах… Городок наш Рубежное — небольшой, производственный, никаких таких курортных красот. Люди все время работали в тяжелых условиях. Я после армии там стал работать, и всю жизнь, с какого предприятия, куда ни пойди — кругом одна химия, вредный стаж, и получается теперь, что все без толку.
Мы не ожидали вторжения, даже в мыслях не было, в пять утра проснулись и не могли поверить, осознать. Я был в отпуске, жена тоже. Мы начали в суматохе собирать вещи, пошли в квартиру тещи, она была в центре, а мы на окраине, куда наступала русская армия. Я решил, что лучше в центр идти. Там мы посидели с неделю, когда сильно стреляли — спускались в подвал. 9 марта в дом попало, квартира тещи полностью выгорела. И мы обосновались в подвале. Были отважные люди, которые бегали из района в район родных навестить, они прибегали и рассказывали, что в каком районе происходит. Русские и украинцы перестреливались, а мы по центру находились. Нам прилетало отовсюду.
Когда уже в городе начались активные бои, то мы недели полторы не рисковали куда-то бежать, хотя заканчивались продукты, а до воды под обстрелами было метров сто идти. Умерла в подвале соседка, бабушка лежачая. Умерла своей смертью. Парень, сосед, вышел на улицу — его ранило в руку, принесли его в подвал, он лежал без помощи, уже температура началась высокая. Мужики нашли тележку из супермаркета, его туда погрузили и повезли до больницы, там километра два надо было. Но они не вернулись. Живы ли они — не знаю.
Жена и теща уехали раньше, их ЛНРовцы погрузили на машины, когда зашли к нам, а мужики поехали позже. На границе документы проверяли, татуировки и телефоны, вопросы разные задавали — служил ли в ВСУ, воевал ли, что видел, что знал. Я отвечал, что ничего не видел, потому что три недели просидел в подвале. ЛНРовцы меня поразили — пацаны, наверное, не брились еще ни разу, ощущение, что их со школьной скамьи позабирали. И форма у них старая, каски советские, автомат по асфальту тянется, — рассказывает Андрей.
Его жена с тещей смогли через Россию и Европу вернуться в Украину. Сам же он оказался в ПВР «Царицыно озеро», искал мать, оставшуюся в Рубежном. Она оказалась жива. И квартира ее цела — только вылетели окна. Андрей летом ездил домой, чтобы повидать мать и сделать ремонт в ее квартире.
— Квартиру починил более-менее. Ее разграбили, пока мать сидела в подвале. Жалко часы дедушкины памятные, вещи отца — всю семейную память разграбили. К соседке, которая только на украинском говорила, чеченец-военный во дворе подошел и сказал, что надо говорить только на русском, а ЛНРовские военные ей сказали — да на каком хотите, лишь бы не на немецком и английском, — рассказывает Андрей. — Я могу думать и говорить по-русски и по-украински одинаково хорошо. Никто меня не ущемлял, когда я ездил на Западную Украину, и к нам в Рубежное приезжали оттуда, но не давили никакими языками. Теперь ни жилья, ни техники, ни имущества, ни гаражей, ни зарплаты.
Осенью он вернулся из Украины в Россию, устроился без официального оформления «на какое-то производство» в Петербурге, снимал хостел, начал было оформлять документы, но оформить российское гражданство все равно не смог. И в итоге уехал в Европу. Оказался в Гамбурге. Отношения с женой у него к тому времени разладились. В Гамбурге ему выделили комнату — гостиничный номер. Платят пособие, Андрей ходит на курсы немецкого.
— Я пытаюсь учиться, уже прошли одну книгу, а в голове до сих пор ноль. Ну, может, один процент от нужных знаний. Так что с такой учебой работать не получится еще как минимум до следующей осени. Чего-то я думал, что все будет быстрее и проще, — говорит он.
«Люди возвращаются на свои руины»
58-летняя Светлана — человек одинокий и замкнутый, о себе рассказывает неохотно. В Мариуполе работала медсестрой.
— Я пошла утром 24 февраля на работу и осталась там. Просидела в подвале 38 дней. Детишек спустили в подвал, там мы им и капельницы ставили, и инъекции делали. Условия были ужасные, ни воды, ни света. Выходили на свой страх и риск готовить еду на костре, кашу, по чуть-чуть на человека хватало. А потом пошли по направлению Виноградного до первого ДНРовского блокпоста, — рассказывала Светлана летом 2022 года.
Как и многих беженцев из Украины, ее разместили в ПВР под Тихвином.
— Два месяца там прожила, а работу мне предложили в больнице за 20 с чем-то тысяч, а как жить, как снимать жилье? Из вещей у меня сумка и чемодан, одежда только из гуманитарной помощи, — говорит Светлана.
В конце концов она решила вернуться в Мариуполь.
— Город на 80 процентов стерт, ни воды, ни света, ни газа, стою на жаре в очереди, чтоб водичку взять. Люди палят костры, чтоб готовить, а я не хочу вонять, поэтому ем хлеб, который дают бесплатно, и запиваю водой. Я хочу уехать, мне страшно здесь, каменный век. Но только бы не стреляли, — рассказывала Светлана летом.
Сейчас она говорит, что люди постепенно возвращаются в разрушенный город и пытаются начать жизнь заново.
— Есть вода, свет и отопление. Газа пока нет. Работы тоже нет. Я готовлю на электрической плитке. Продукты в магазинах есть. Сейчас очень испортилась погода — снег, дождь и гололед. У нас выдают паспорта РФ, но очень большие очереди за ними, занимают ночью. Люди возвращаются на свои руины. Молодежь находит себя за границей. А я кому нужна? Никому.
«Сказали, что пришли нас освобождать. А мы же их об этом не просили»
— С 24 февраля мы с подругой сидели в моем частном доме как на пороховой бочке. Вокруг от обстрелов горели дома, а у нас было холодно. Когда нечем было топить, то дома до минус шести доходило, в подвале холодно и сыро, мы сидели на полу в комнате у стены — будь что будет, — говорила беженка Зинаида летом 2022 года. — Мы на Левом берегу (район Мариуполя. — СР) были в доме, когда в середине марта к нам зашли русские. Сказали, что пришли нас освобождать. А мы же их об этом не просили. Командиру лет 35, он это и говорил, а рядом молоденькие испуганные солдаты стояли. Мы с подружкой вышли из подвала и пошли в разные стороны: я в сторону России, а она в сторону Украины. Нас тогда, когда я дошла до блокпоста, повезли через Новоазовск, потом в Донецк, спали там на полу в школе. Потом повезли в Таганрог, а потом сюда (в Ленинградскую область). По всей России везли, климат здесь жуткий. Эта война надолго, война конкретная, люди гибнут, дома рушатся.
У Зинаиды есть сын, невестка и внучка. Когда она уезжала в Россию, то про их судьбу ничего не знала. Уже в ПВР выяснила, что сын с семьей под Краснодаром, их квартира в Мариуполе и машина сгорели. Невестка беременна и лежит на сохранении.
Зинаида много лет борется с аутоиммунным заболеванием пемфигусом, или пузырчаткой, когда на лице и теле возникают незаживающие раны. Болезнь Зинаиды в России обострилась. В Мариуполе она регулярно ездила в Киев, где ее бесплатно лечили, как она рассказывает, «по бельгийской программе». Но в Тихвине Ленинградской области, а потом и в Петербурге Зинаиде сказали, что без документов ее лечить не будут, нужно по новой ставить диагноз. Рана на лице все расширялась. Зинаида плюнула на все и уехала в Германию.
— Почему я уезжать решила из России? Сначала я была здесь стопроцентно уверена, что мое заболевание признают, помогут оформить инвалидность, будут лечить. А здесь все отрицают, говорят, что надо снова все обследования проходить, а может, это у меня и не пузырчатка, а онкология, а украинские документы даже смотреть не стали, и без полиса (ОМС) вообще не хотят разговаривать, — говорит Зинаида.
Сейчас она живет в Гамбурге. Лечение есть, но болезнь все равно прогрессирует, раны не затягиваются. Сын с невесткой и внучкой тоже покинули Россию, выехали с помощью волонтеров в Норвегию. Беременность невестке в краснодарской больнице сохранить не удалось.
— Я очень тоскую, я очень хочу домой, но дома нет, — говорит Зинаида.