C начала российского вторжения в Украину до конца года правозащитные организации зафиксировали 218 атак на больницы в Украине, некоторые из них обстреливались неоднократно. Врачи работали под бомбежками, иногда без света и электричества, неделями не могли вернуться домой. Светлана — педиатр. Она уехала из России учиться на детского хирурга в Украину и после начала войны решила остаться там. Полтора месяца она жила в больнице и проводила операции в перерывах между сигналами воздушной тревоги. Она рассказала «Черте», каково это — работать врачом в Украине с российским паспортом.
Накануне нашего первого разговора со Светой российская армия бомбила город, в котором она находится. Отключали воду и свет. В тот день Света до позднего вечера была на дежурстве, мы так и не поговорили. Когда нам это удалось, первые несколько минут она стояла у плиты. Извинялась: завтра дежурство, а это полтора дня в больнице без сна — нужно успеть заранее приготовить еду.
Света окончила медицинский университет в России, получила специальность «педиатр» и решила продолжать обучение в Украине. Приехала в Киев в октябре 2020 года — ей удалось это только с пятого раза из-за коронавирусных ограничений.
По просьбе героини мы изменили ее имя и не указали город, откуда она родом и где работает.
«Я бы себе не простила, если бы не вернулась»
Всю свою сознательную жизнь я хотела выбраться из России. Пыталась подбить родителей на переезд в Израиль, но они не решались. Мой дядя окончил матмех, стал бизнесменом и уехал по британской программе для молодых предпринимателей, а после переехал в Киев.
Я чувствовала, что не могу сосуществовать с этим [российским] политическим режимом, но не была готова ходить на митинги: были слухи про исключения из университета после акций в поддержку Алексея Навального. У моих родителей особо нет денег, и я не могла позволить себе штрафы или отчисление. К тому же я была представителем еврейской организации «Сохнут», и мы понимали, что в любой момент можем стать иноагентами.
В Киеве я впервые оказалась в окружении людей, которые говорят на украинском, но до начала войны большинство все равно общалось на русском. Почти весь мой круг общения — сотрудники больницы, я проводила там все время. В январе 2020 года вступил в силу закон о госязыке: теперь мы [в больнице] должны были вести всю документацию на украинском. Для меня это было очень логичным шагом — у Украины есть государственный язык, чтобы тут жить и работать, его нужно учить. Правда, сперва было сложно, у меня взрывалась голова, и я, едва не плача, в обнимку с гугл-переводчиком писала истории болезни, весь анамнез и результаты осмотров.
На втором курсе местный профессор предложил мне ехать в другой город, в местную областную больницу — посмотреть, как там работают, попрактиковаться. Послушав отзывы, я решила съездить на три месяца, но так и осталась тут.
Из моих знакомых никто не верил, что будет война. В середине февраля я приехала на выходные к родственникам в Киев. Дядя с тетей чувствовали: что-то начнется. У них на всякий случай уже было безопасное место с запасом еды и воды. Их младшая тринадцатилетняя дочь была в Киеве, и они решили отправить ее в Израиль к бабушке с дедушкой, но не хотели покидать страну — в итоге спонтанно решили, что я ее туда повезу. На пару недель я поехала с ней, родственники уговаривали остаться в Израиле, но я бы себе не простила, если бы не вернулась обратно.
В Киев я прилетела 22 февраля, уже 23-го вышла на работу в свою больницу в другом городе. Вечером после смены с подругой выпили две бутылки прекрасного вина. На следующий день мы проснулись с войной. Это было странное ощущение. Я стояла на кухне, читала ленту и не понимала, что происходит. В ту ночь недалеко от нас был прилет, но я ничего не слышала.
24 февраля я дежурила. На работе была суета: составляли списки тех, кого можно выписать. Все были в шоке, но без паники. Работала, успокаивала всех как могла, и к тому же я до конца не могла поверить, что это происходит. В первые дни войны с воздушными тревогами было напряженно, не была налажена система оповещения: тревога звучит, ты идешь в убежище, но непонятно, когда она заканчивается. На вторую неделю появилось приложение, оно оповещало о начале и конце тревоги, но оно не всегда работало верно, поэтому мы следили за каналами в Telegram. Главврач еще какое-то время держал нас в убежище дополнительно — на всякий случай. Там сидели все: родители, врачи, медсестры, санитарки, дети. Это могло длиться до шести часов.
В больнице, которая строилась после Чернобыля, есть противорадиационное убежище с толстыми стенами — туда мы и спускались. За этим помещением никто не следил кучу лет: там все отсырело, с потолка капало, кушетки есть только для лежачих больных. А на улице февраль, холодно и страшно, мерзнешь, даже сидя в одеялах.
В первые дни меня поразило, с какой скоростью создались чаты домов, городов, районов. Люди сплотились в секунды.
«Звук троллейбуса похож на шум летящего самолета»
На следующий день после дежурства меня отправили домой отдыхать. Оказалось, низкий гул троллейбуса похож на шум летящего военного самолета. Меня трясло от каждого шороха. Тут позвонила подруга и сказала: «Ты, главное, не паникуй, но на крыше дома поблизости — метка. Если увидишь ее, присыпь землей». Меток, нанесенных флуоресцентной краской, в первые дни действительно была куча, мы понимали, что их наносят не свои, но не понимали, откуда они берутся. Говорили, что их наносили местные диверсионные группы.
После слов подруги у меня затряслись руки и началась паническая атака. Подруга тогда жила в общаге на территории больницы, где мы работали. 24 февраля она уехала к родителям под Киев. Я заселила в ее комнату кота и пошла в больницу — там спокойнее, и я была не одна.
Так я осталась в больнице на полтора месяца. За это время я сделала только две вылазки в квартиру: приготовила всю заморозку и загрузила в холодильник к одному из врачей, который жил рядом с больницей. Раз в несколько дней приходила к нему готовить.
Вещи стирала в комнате подруги в общаге, готовила у коллеги дома, спала в больнице. Такой у меня был быт. За эти дни я сильно похудела — замечала, как начинает болтаться мой медицинский костюм. Сначала спала в кабинете одного из заведующих, местного профессора. Он разрешил мне остаться и уладил все вопросы с администрацией больницы. Потом спала в кабинете другого заведующего. Затем приболела и лежала под капельницей в одной из палат, где жила уже до самого выезда.
Еще ежедневно навещала кота, кормила его и меняла туалет. Вообще это был кот моих родственников, он находился у меня на «санаторном лечении» из-за лимфомы. Его состояние становилось все хуже, пора было с ним проститься. Вечером мы с врачом, у которого я готовила, вышли на улицу с лопатой и под сигнал воздушной тревоги рыли могилу для кота. За четыре дня до этого мне исполнилось 25 лет — день рождения я провела в бомбоубежище.
Это были полтора месяца интенсивной работы. По навыкам я очень выросла за этот период. Первое время коллеги были в шоке, потом привыкли, что у них всегда есть интерн, на которого можно положиться. Они понимали весь ужас ситуации и поддерживали. Я им очень благодарна.
Работа спасла мою психику. Когда стоишь на операции или расписываешь лечение ребенку, думаешь только об этом. В больнице всегда есть чем заняться, не бывает такого, что плюешь в потолок.
Первое время было много иностранных журналистов — они приезжали и к нам в больницу. Как-то в начале марта мы увидели, как главврач идет с целой делегацией журналистов-иностранцев, и мой коллега пошутил: «Иди к ним, предложи свою помощь переводчика!» Я подумала, что была бы настоящей находкой для журналистов: идет война с Россией, а тут в украинской областной больнице есть врач с российским гражданством, и она прямо в этой больнице живет!
«Не знаешь, закончится тревога через 20 минут или через 3 часа»
Я работаю в отделении плановой хирургии. К нам привозили детей, в том числе пострадавших от ракетных прилетов. Была душераздирающая история, когда снаряд попал в дом, где находилась семья, — мама скончалась на месте, папу ранило, и его с осколочным ранением увезли в другую больницу, а двоих детей привезли к нам. Старший ребенок был в сознании и понимал, что произошло, младший был в шоке. Они отделались царапинами и небольшим переломом руки у одного из них — это довольно легко для случившегося. Приезжал папа — при нем младшему объясняли, что случилось.
Одного ребенка привезли к нам после эвакуации. Их машину в пригороде Киева расстреляли, родители погибли на месте, Его спасла бабушка, они добрались до безопасного места, где им помогли местные медики, а потом отправили к нам. Слава богу, таких историй было немного.
В наш город не сильно прилетало, к нам чаще привозили на следующий этап эвакуации из разных районов и уже от нас везли куда-то дальше. У меня за годы медицинского опыта выработался эмоциональный блок: не было такого, что я подхожу к ребенку и плачу оттого, какая ужасная история с ним произошла. То есть ты понимаешь весь этот ужас, но тебе нужно работать.
Пытались попасть в энергостанцию. Рядом есть стратегически важный мост с большой развязкой. Били туда, но попали в жилой дом рядом, а у нас вылетели стекла. В этот момент я была у врача и готовила. Услышала, как что-то низко пролетело, и подумала: ну все, меня тут никто не найдет. Слышу прилет, потом все стихло. Прихожу в больницу, а там куча битого стекла.
Дети в больнице реагировали на происходящее достаточно спокойно. Больше было проблем с мамами, которые паниковали или медленно собирались. За это я люблю детей: им достаточно создать спокойную обстановку, и все будет хорошо.
Если звучит сирена во время операции, мы продолжаем работать. Если еще не началась — мы оперируем только после окончания тревоги. С этим возникают проблемы: плановый день операционной расписан, и во время тревоги все встает, дети голодные, ты не знаешь, закончится тревога через двадцать минут или через три часа. Если совсем срочная ситуация, невзирая на тревогу, мы начинаем работать. Операционная находится на шестом этаже, если что-то прилетит — узнаем об этом первыми. Но у нас уже все привыкли и довольно спокойно ко всему относятся. Каждый день в восемь утра нужно быть на работе, даже если звучит тревога.
В середине апреля я снова жила в отдельной квартире. Потом ко мне переехала подруга. Она приехала и сразу слегла с аппендицитом. Рядом с больницей, где она лежала, была военная часть — российские войска целились в нее. Там были разбомбленные здания, руины домов, разрушенных после прилетов.
«Сложно говорить с людьми, у которых телевизор в голове»
«Когда я только приехала в Украину, все уже знали, кто я и откуда. Первое время в Киеве меня еще не знали по имени, но уже знали, что я — интерн из России. В новом городе было примерно так же. Но к началу войны я была уже настолько своя, что ни у кого не возникало вопросов. Это одна из причин, почему я хочу тут остаться, — меня все знают, очень поддерживают и хорошо ко мне относятся.
Эта больница хочет меня взять к себе на работу, но есть много нюансов, связанных с законодательством. Мне было бы просто получить гражданство Украины — моя бабушка родом из Сумской области. Я бы спокойно отказалась от российского гражданства и в ус не дула. Но началась война, все бюрократические процессы остановлены. Сейчас у меня нет никакого украинского документа, подтверждающего, что я могу тут легально находиться, — это миллион вопросов, куча проверок на каждом блокпосту. Я должна получать рабочую визу — это будет включать в себя в том числе проверки СБУ. Юристы не дают никаких гарантий: у них еще не было клиентов с российским гражданством, кто бы после начала войны получал рабочую визу. Надеюсь, все получится. В Россию я возвращаться ни в коем случае не собираюсь.
В России я еще не откреплена от военкомата и по-прежнему военнообязанная, хоть у меня и стоит статус «временно не годна». Я пыталась открепиться от военкомата через «Госуслуги», но эта опция недоступна онлайн.
Мы уже много раз шутили, что если мне придет повестка, то еще и награду дадут — мол, ей только вручили повестку, а она уже работает в тылу «врага». Когда я начала свободно говорить на украинском, мы шутили, что меня не примут за простого диверсанта, а уже — за внедренного агента разведки, которого сложно отличить от неместного. Но я ни в коем случае и ни под каким предлогом не переступлю границу с Россией.
В России у меня осталась бабушка. Когда я уезжала, она назвала меня предателем родины. Я сказала: «Вообще-то я уезжаю на твою родину!» У меня прервалось общение почти со всеми родственниками из России — сложно говорить с людьми, у которых телевизор в голове. Бабушка — одна из таких. Новости из России я почти перестала читать: невозможно жить в этом потоке абсурда.
Пару месяцев назад Света вылетела в Кишинев, чтобы получить рабочую визу в Украину. Молдова — уже вторая страна, через которую она пытается это сделать. Света до сих пор в Кишиневе и продолжает попытки.
Автор: Марина-Майя Говзман
Редактор: Илья Панин