На войну в Украине в российских тюрьмах были завербованы тысячи людей — им обещали помилование и выплаты их семьям в случае смерти. Они были брошены на линию фронта без подготовки и нормального вооружения, большинство из них погибли в первые же дни в так называемых «мясных штурмах». Зачастую их семьи не получали не только выплат, но и тела погибшего. The Insider поговорил с женами и матерями погибших на войне зеков. Те рассказали, почему между зоной и почти неминуемой смертью зеки выбирают второе, как заключенных иногда увозили на фронт, не спрашивая согласия, и как они объясняют детям смерть их отца.
Имена героев изменены.
«Мы просили его никого не убивать. Жить с наркоманом в семье мы бы смогли, но с убийцей…»
Екатерина, ее сына Ивана завербовали в колонии в Минобороны (подразделение «Шторм-Z»):
— Мой сын оказался в тюрьме, потому что употреблял наркотики лет с 15. Мы меняли место жительства, я отправляла его в детскую наркологию, когда он еще учился в школе, а потом уже из колледжа. Это закрытое учреждение, с решетками, без свиданий. Ты сдаешь ребенка — и все, больше ты его не видишь. Но эффекта от наркологии надолго не хватало.
В какой-то момент я стала замечать, что он ходит от окна к окну, неадекватен, возбужден и говорит, что во дворе по три дня стоят одни и те же машины и, наверное, следят за ним, по полдня торчит у глазка в квартиру. Позже я работала сутки через трое, а он стал устраивать из квартиры притон. Я возвращалась домой и находила на полу десять укуренных школьников. Сын начал воровать деньги, пропадать с моей картой, несколько раз пытался уехать в другой город.
Потом у него появилась девушка. Я пыталась ей объяснить, что с ним нет никакого будущего. А она сказала, что ей тоже нужен «свой олень» — ей нужно кого-то вытаскивать. Русская хтонь — русская баба вечно должна кого-то спасать. И у нас был один «олень» на двоих. Потом она забеременела, а сын обещал бросить наркотики.
Но в одно прекрасное утро за ним пришел человек в штатском. В следующий раз я его увидела только ночью во время обыска. К нам пришла толпа людей, сын был в наручниках. Обыска как такового не было, потому что сын пошел на сделку. Ему обещали меньший срок за сотрудничество — по ушам проехались. И он пошел все сам показывать. Этот дурак соглашался на все. Потом он мне уже рассказал, что был обдолбанный. Под утро, часов в шесть, его увели в автозак, после этого мы увиделись только на свидании через полгода.
Первый суд дал ему 14 лет — сколько просил прокурор. Это было ужасно. Я ему тогда крикнула: «Не расстраивайся, выйдешь при Навальном!» Сейчас сложно представить, но тогда можно было такое крикнуть. После апелляции срок сократили до 9,5 года. Осенью 2020-го его повезли на этап, и он пропал до начала февраля. За это время у него родилась дочь — подарок на Новый год. Тогда он попросил кого-то связаться с нами, и так мы узнали, что с ним.
Вербовка в колонии
Мы с сыном говорили о войне, пока он сидел. Он рассказывал, что у них были доступны только четыре канала: «Первый», «Россия», «Спас» и РЕН ТВ. Я ему говорила, чтобы он слушал меня, а не эти каналы. И сначала он слушал, удивлялся, что по телевизору говорят совсем другое. Собирался подавать на УДО, у него не было нарушений, были благодарности.
И тут по зонам начал ездить «Вагнер». К ним он пока не приезжал, но информация до них уже дошла. Я ему сразу сказала: «Ты никуда не едешь. Ты сидишь до 2029 года». Первый раз, когда приезжал «Вагнер», он не пошел. Рассказывал, что они прилетели на вертолете. То есть все было, как мы читали в новостях. Вертолет не смог сесть на плац, сел за зоной. Пригожин въехал на дорогой машине, стоял на плацу. Всех ФСИНовцев загнал под шконку — он ненавидит ФСИНовскую форму. Сказал им: либо переодевайтесь в гражданку, либо валите отсюда. Заключенные стояли на плацу. Он толкал речь. В тот раз он набрал самых отбитых. «Если вы убили десять человек, то вы нам подходите», — такая была первая партия. Это, кажется, было летом. Потом в колонии был День открытых дверей, когда приезжали родственники. Там был концерт, и родственники после него спрашивали, отдадут ли их ребят вагнеровцам. Кто-то из начальников сказал, что беспокоиться не о чем, никто больше с ними не поедет, потому что там промзона, которая должна работать, так как много заказов.
Где-то осенью «Вагнер» приехал снова. Сын стал названивать мне, я ему еще раз сказала, что он никуда не едет. Он мне в ответ: «Да пацаны звонили оттуда, говорят, что там все нормально, жить можно, хоть и немножко страшно». Я сказала, что не позволю ему поехать, потому что я за Украину, у меня даже дома висит флаг Украины! Я ему говорю: «Ты против кого идешь? У меня отец родился в Луганске, а дед был донской казак. Да и вообще это просто нельзя делать». Он начал мне говорить про деньги, которые за это платят. Я ему объясняла, что нельзя убивать людей за деньги. У сына не было никакой политической подоплеки или желания «мочить хохлов», он вообще был очень добрый парень. О том, готов ли он убивать, я от него не слышала. Но такие вопросы иногда боишься задавать — вдруг он ответит «да», как потом с этим жить.
Сыну был 21 год, и он сказал, что «Вагнер» не берет до 23 лет без согласия родителей — он хотел получить его от меня. На что я ему ответила: «Да хрен тебе, ты не едешь». Он звонил с разных телефонов. Я подозреваю, что «Вагнер» ему и давал телефон. Я очень переживала, что он позвонит отцу, а отец бы согласие дал — у него же «вся власть от бога, страну надо защищать, Путин плохого не посоветует».
На следующий день начались звонки с неизвестных номеров: незнакомые люди стали прессовать, чтобы я дала согласие. Мне говорили: «Мы все равно его заберем, но он уже поедет на других условиях». «Если он не уедет сейчас, то все равно уедет, но уже не с нами», и чуть ли не вообще бесплатно. После этого я стала звонить в дежурку и требовать, чтобы приняли мое заявление, что я против отправки сына в зону «СВО», против его незаконного участия в этом. Я отправила руководству колонии письмо. Тогда с «Вагнером» уехало человек 200, но сын остался. Жизнь пошла привычным чередом. Когда мы общались, он рассказывал, что некоторые зеки уже звонят из госпиталя, рассказывают, что все нормально. Но его отпустило, он перестал говорить, что надо уехать.
26 марта был его последний звонок, и он пропал со связи. Я стала звонить в дежурку, узнавать, где мой сын. Мне все время говорили, что ему некогда. А потом мне в WhatsApp написал парень о том, что мой сын в карцере. Я спросила этого парня, как выглядит карцер. Он сказал: шконку поднимают утром и опускают вечером, садиться нельзя, весь день надо ходить. Я думаю: ну не смертельно же, ну лучше же, чем война. Я не знаю, лучше ли войны швабра в ж**е или пытки электричеством, мне отсюда не видно. Но я все равно этому парню сказала, чтобы он передал сыну, чтобы ни на что не соглашался.
Я примерно посчитала, когда его должны выпустить, позвонила в тот день в дежурку и спросила, почему сын не звонит, если его должны были выпустить. Мне сказали, что, наверное, его сразу отправили на работу. Потом еще несколько дней звонила, мне опять говорили, что он занят. И наконец мне дали другой номер. Там мне рассказали, что сын выбыл из колонии, личное дело отсутствует, а никакой информации третьим лицам они не дают. Больше спрашивать не с кого. Я, естественно, поняла, что его забрали на «СВО», ну явно не в дельфинарий в Сочи его повезли.
На войне
Через несколько дней сын позвонил сам и сказал, что он в Новоазовске. Я начала на него орать. Он говорит: «Я тебе потом все расскажу, у меня не было другого выбора». Что там с ним делали, сколько — я не знаю. Он только рассказал, что его вывели из карцера, кинули ему гражданскую одежду со словами «переодевайся», не дали забрать вещи из барака и засунули в автозак.
Оттуда их довезли до военного аэродрома, загрузили в ИЛ-76, летели до Ростова-на-Дону. По пути дали подписать контракт с Минобороны на шесть месяцев с последующим помилованием и реабилитацией. Статус — доброволец. Из Ростова на ЗИЛах привезли в Новоазовск, расположили то ли в бывшем пионерлагере, то ли на бывшей базе отдыха. Там выдали форму, оружие и прочее. Где-то через две недели их вывезли в направлении Марьинки или Марьяновки — он все время путался с названием. Там их разместили в лесополосе, точного места он не называл, но говорил, что до линии соприкосновения 25 километров. С этого момента они жили в окопах.
При этом они могли ходить в местный магазин и что-то там покупать. Он, например, как-то попросил перевести 3 тысячи рублей, хотел поесть — купить «Доширак» и сосисок. Причем деньги мы скидывали непосредственно продавцу в магазин, в который сын ходил. Потом попросил деньги на снарягу. Говорит: завтра приедет машина, где можно будет купить наколенники, налокотники. А то, что дали, все косое и кривое. Рассказывал, что дали тяжелый броник, от которого болели плечи.
Потом их каждый день начали возить на полигон. После полигона, спустя примерно десять дней, отвезли под Донецк. Оттуда он мне написал, что есть возможность купить сотовый, мы ему перевели 11 тысяч рублей. Он купил ДНРовскую симку «Феникс», я ему положила 450 рублей, и он стал выходить на связь со своего телефона.
Я попросила его прислать фото. До этого на последней фотке, которая у меня была, ему было 18 лет. И я думала, что у меня даже нет фотки, чтобы поставить ее на памятник или объявить его в розыск. Но ему же это не объяснишь. Он прислал несколько фотографий — свои и пейзажи.
После этого мы много общались, но это было странно. Я ему орала: «Ты же сдохнешь, и мы ничего о тебе никогда не узнаем». Я понимала, что он завтра может умереть, что это могут быть мои последние разговоры с сыном. Я никаких иллюзий не испытывала, ни одного шанса выжить ему не давала. Я понимала, что это все. Он еще не умер, а я уже ревела с утра до ночи. Мы с бабушкой просили его, чтобы он не убивал никого. Жить с наркоманом в семье мы бы смогли, но с убийцей…
Я ему предлагала сбежать, сдаться в плен, хоть как-то слинять. Он говорил, что их охраняет полиция, ни влево, ни вправо ходить нельзя, а вечером они сдают боекомплект. Я ему сказала, чтобы записал номер и сдался в плен. Но он не рассматривал эти варианты. Рассказывал, как их обули-одели, как к ним приехала полевая кухня. Я спрашивала, какая у него воинская часть, есть ли у него жетон, оформили ли его, но он ничего не знал. Про зарплату сказал, что около 200 тысяч, но когда переведут — неизвестно. Я пыталась найти какие-то зацепки, потому что понимала: спрашивать потом будет не с кого. Особенно учитывая, что их не оформляли. Он каждый день говорил, что штаб едет и вот-вот будет, но он все не приезжал.
Им как-то привезли баню. Баня — это был КамАЗ, в нем кабинки, теплая вода. Я тогда подумала: «Наверное, перед боем привезли, чтобы чистыми убивать». 7−8 мая мы переводили ему еще денег — он хотел мяса, и 8-го они жарили шашлыки, тогда он скинул последнюю фотку. Под конец сын нес какую-то ересь: писал, что там классные виды, на что я отвечала: «Ну, конечно, ты же за границей». Я пыталась доказать: «Ты в Украине, ты оккупант, падла». А он мне пишет: «Нее, Россия-матушка». Скотина такая. Думаю, что там велась пропаганда. Куда без нее, иначе они все разбегутся. Наша переписка была довольно жесткой.
Я уверена: если сейчас перестать мобикам платить за участие в войне, 90% уйдут. Люди закредитованы до смерти, задушены ипотеками. Я работаю на почте, через меня проходит несколько тонн писем каждый день. И 90% писем — от компании РСВ. Люди берут микрозаймы даже просто на праздники и подарки — на 8 Марта или чтобы собрать стол на Новый год. Ну смиритесь с тем, что вы нищие, кому вы что-то хотите доказать? Но нет, люди загоняют себя дальше и дальше.
9 мая утром он меня поздравил с праздником. В ответ на поздравление я его послала, сказала, что у нас будет другое 9 мая и своя перемога. Я написала ему: «Слава Украине». Моя бабушка — ветеран, она дошла до Берлина, у нее вся грудь в орденах. И она никогда не говорила: «Можем повторить». Мы всегда знали, что война — это то, что не должно повториться. Ни в каком варианте — ни в победном, ни в проигрышном. И это просранное 9 мая… Ты уже никуда от этого не денешься. Противно до тошноты. Тебя коробит, но ты ничего с этим сделать не можешь.
Ночью он написал: «Мам, мы на штурм. Люблю, целую, скоро буду дома». И все, это было последнее сообщение. Потом 15 мая мне переслали голосовое сообщение, где говорилось: «Братан, матушке передай, что Ванюши больше нет». Я тогда никому ничего не сказала — да и говорить-то было нечего. Ну пришло мне какое-то сообщение, ну и что? Но это сообщение переслали всей семье. Его сослуживцы мне рассказали, что сначала на него упало дерево и поломало ему ноги, он три часа ждал эвакуации. А потом, когда приехала эвакуационная бригада, они положили его на носилки — вчетвером несли, и снаряд попал прямо в носилки. Его разорвало пополам, поэтому его не забирали. И те четверо, что несли носилки, тоже погибли.
Гибель в первом бою
Когда мне позвонили и рассказали про сына, я трясущимися руками набрала два номера Минобороны, услышала, что этих номеров не существует, и пошла на работу. На следующий день я обрывала все телефоны Минобороны, которые смогла найти. Нигде не брали трубку. Потом я стала добавляться во всякие группы, где выкладывали фото погибших русских. Я отправляла и бумажные письма. Если не хотели давать ответ, то иногда писали, что получили письмо, но лист внутри конверта был пустой. Еще ФСИН, например, отвечает: «Ваш родственник подписал бумагу о неразглашении его местонахождения третьим лицам». Такие бумажки получили две женщины. Это вообще идеальная отмазка.
В процессе поиска мы выяснили, что он и его отряд числились не в Минобороны, а в «Шторм-Z». Отец Вани нашел номер замкомвзвода, я уж не знаю, каким путем. После 9 мая тот попал в госпиталь. Отец ему позвонил, замкомвзвода рассказал, как наш сын погиб, и сказал, что им тоже до сих пор не оформили военники и не выдали зарплату. Получается, сын погиб до того, как их оформили, а зачем оформлять тех, кого нет. Замкомвзвода обещал, что нам все расскажет командир, который лежал в коме, но тот на следующий день умер. Все нити, которые у нас были, обрывались. Отец названивал ему постоянно, узнавал новости. Тот ему сказал, что все тела остались на поле — прилетели коптеры и закидали их. Последнее голосовое от него было о том, что он больше ничего нам не расскажет, потому что и так получил по шапке за то, что рассказал так много.
На сегодняшний день по документам мой сын как будто просто ушел из колонии. Он убыл для исполнения наказания или его продали на органы? Что произошло? Они попрали всю судебную систему. Не знаю, как это государство существует. Оно держится только на силовиках, не на законе.
Есть такое видео, где енот полощет сахарную вату. Он опускает ее в воду, а она растворяется. Вот у меня было такое же чувство — что у меня сын уходит как песок сквозь пальцы. Хотелось топнуть ногой и все исправить, но ты вообще не контролируешь, что происходит. Только сидишь, смотришь на это со стороны, а сделать ничего не можешь. Я же ему все рассказывала об этой войне, говорила, что там дохнут тысячами, а он все равно так просрал свою жизнь. Его погубила его глупость. Он так и не вырос — остался ребенком. Он не понимал, что там люди погибают, а девяти жизней, как в игре, нет. Но он хотя бы никого не убил — погиб в первом бою.
«В лагере надо платить 3 тысячи в месяц, иначе создают невыносимые условия. У нас таких денег не было»
Софья, ее муж погиб под Бахмутом:
— Муж как-то купил себе покурить травы и попал в тюрьму по 228-й статье, у нас полстраны за это сидит. Он находился там меньше года, когда приехал «Вагнер». В первый раз он не пошел. Мы обсуждали это по телефону, но больше, скорее, шутили. Прошло какое-то время, он долго не звонил, а потом позвонил и сказал, что уходит. Его забрали на мой день рождения, в октябре. По сути, он поставил меня перед фактом. Так что можно сказать, что мы не обсуждали это решение.
Но я понимаю, что он ушел бы и из дома: он служил в армии, да и трусом никогда не был. Поэтому это не вынужденное решение, чтобы уйти от наказания. Хотя, естественно, он хотел домой. Ну и лагерь, куда он попал после суда, тоже сыграл свою роль: там надо было каждый месяц скидывать деньги в общак. А если не скидываешь, то сидишь очень плохо, а он не из тех, кто бы это терпел. Что именно происходило, я точно не знаю: он всегда говорил, что лучше мне не знать. Он, как мог, меня от всего от этого оберегал. Каждый месяц они хотели 3 тысячи рублей точно. Это не считая того, что хочется туда отвезти передачу, а это еще деньги.
А кто будет туда такие суммы посылать? У меня двое маленьких детей, мама у него — учитель. 3 тысячи рублей кажутся копейками, но тогда это для нас было весомо, я осталась одна с детьми, и у меня просто не было лишних денег. Мы как могли помогали, но сидеть у нас в стране дороже, чем просто жить. Может, если бы не было детей, я бы сосредоточилась на этом, а так дети были в приоритете. Да и он это все понимал. Он сразу, как попал туда, хотел работать. Получилось устроиться на швейку. А там просто ад, работают они чуть ли не по 17 часов, естественно, за копейки. Но он, когда пошел работать, сразу сказал, что оформит там что-то, чтоб нам хотя бы эти копейки приходили.
В совокупности все сыграло роль. Хотя парень, который был с ним в учебке, говорил, что на вопрос: «Зачем ты туда идешь?» он отвечал: «Чтобы они ко мне домой не пришли».
Вербовка и война
«Вагнер» обещал все, как и всем: помилование, искупление кровью, ну и зарплату. Но в основном там, конечно, был упор на новую жизнь с чистого листа. Если посмотреть видео выступления из любой колонии, видно, что там очень сильные речи. Хоть кто-то и говорит, что это вербовка, я так не думаю: конечно, харизма и правильный настрой. Я разговаривала с тем, кто оттуда вернулся, он рассказал, что «там они братья», их на это настраивают.
Если честно, я до сих пор разбираюсь, что произошло, и ищу тех, кто был с ним, — их осталось очень мало. Он был в разведке, что-то такое, я не сильна в военных терминах. Знаю только, что они ходили самые первые. И знаю, что, когда они были в окопе, ему говорили, что надо подождать, еще отсидеться, а он вышел и попал под минометный огонь. В документах значится Артемовск (так российское руководство называет Бахмут. — Прим. The Insider). Но где точно он был, я не скажу. Он мне оттуда звонил три раза. Он вообще такой, что всегда найдет возможность позвонить и как-то связаться. Когда разговаривали, нельзя было ничего рассказывать, поэтому у нас была ровно минута на «люблю, скучаю, как дети».
В конце января позвонили его маме — она была указана в завещании. На следующий день мы поехали за документами. Конечно, все не сразу, были очереди — и там, где похоронка, и там, где выдавали зарплату, но там все работают очень быстро. В общем, все было не сложнее, чем в любом госучреждении. Он погиб (по документам, по крайней мере) 14 января, а 5 февраля мы его похоронили на Аллее славы, там хоронят только военных. Ему было 33 года, а в феврале исполнилось бы 34. Возраст Христа.
Нам все выплатили — и зарплату, и страховку, оплатили похороны и награды выдали (у него внутренняя награда «Вагнера» и медаль за отвагу). И вообще было очень человеческое отношение. «Вагнер» не кинул. Если почитать, многие говорят, что им не выдали документы, не выплатили денег. Я не верю: значит, просто еще не дошла очередь. Народу очень много, много бумажной и другой работы, те же награды и документы к ним. Я думаю, все зависит от региона. Хотя знаю тех, кто вернулся и до сих пор не получил выплат за ранения, ждут.
Знаю случаи, когда родные не могут найти погибших. Но все индивидуально. Мы могли хоронить в открытом гробу, его мама открывала цинк. Он весь целый, только на лице царапины — как тигр поцарапал. Просто мама сказала, что больше не сможет на это смотреть, и мы хоронили в закрытом. А у кого-то, простите, руки, ноги только остались. Но я точно знаю, что там с уважением относятся к телам. Я имею в виду, на поле боя: парни тащат друг друга и выносят, хоть и сами часто остаются вместе с ними. Поэтому иногда нет просто даже возможности сообщать — не всегда понятно, кто это. Это война, не вечеринка. Не думаю, что кто-то хочет о чем-то умолчать.
Я чувствовала, что что-то случилось, но почему-то думала, что его ранило. Конечно, я плохо перенесла эту новость. Шок, слезы. Детям я не рассказала, они очень маленькие у меня. Дочке только четыре исполнилось, сыну будет два. Дочь очень скучает и спрашивает о папе, плачет иногда. Я ей говорила, что папа уехал работать, — что тут еще скажешь. Говорю, что он ее очень любит и она самое дорогое, что у него есть. Она не знает, что такое смерть и война, и пока ей это не нужно. Чтоб рассказать ребенку, надо быть морально устойчивой самой, а я пока не готова. Сын очень похож на него. Подрастет, тогда скажу, что отец — герой. И для меня муж — все равно герой. Надо иметь огромную силу духа, чтобы пойти туда. Неважно, по какой причине, что ты при этом любишь больше — родину, маму или детей. Каждый, кто там остался, сделал это для кого-то тут, кто сейчас в безопасности и живой.
«Сказал: если не уеду, буду сидеть по изоляторам, уж лучше умереть достойно»
Алина, ее муж погиб в день своего 40-летия вместе со всем отрядом:
— Первый раз компания приехала в сентябре. Точнее, это был первый раз, когда муж записался в списки, приезжали они раньше. Неожиданно выключалась связь, заходили люди, всех снимали с производства, выводили из бараков и начиналась агитация: «Все будете на равных с бойцами, будет оружие, довольствие, это шанс начать новую жизнь и кровью отмыться от своих грехов». Дальше была подготовка документов, физподготовка. Муж позвонил и сказал: «Извини, я решил».
На следующее утро я была у него на коротком свидании с его сыном… Стойко слушала этот уверенный бред про то, что так надо. Вышла, поняла, что он не передумает. Связалась, с кем могла, из колонии, и его молча убрали из списков. Муж был зол, но цел.
Он продолжал работать мастером в производственных цехах. И тут начали приезжать проверки за проверками, допрашивать, со всех сторон интересоваться тонкостями работы, а через месяц сняли начальника колонии.
Муж сказал: «Теперь точно все. Если не уеду, то буду сидеть по изоляторам с новым руководством. Я хочу или жить, как человек, или достойно умереть. Там война, ты должна понять. Или мы, или пацаны мобилизованные. Ты рожаешь — рискуешь, я воюю — рискую. Это жизнь. Как бог даст».
Он еще в детстве мечтал поступить в кадетское училище, но не получилось.
Он сказал о решении маме, и мама, не зная, насколько это рискованно, увидела в этом шанс. Я сразу поняла, что это приговор, потому что уже пошла обратная связь о том, какой процент погибших.
В начале декабря вагнеровцы приехали снова. Муж снова записался. Я этот месяц не жила, а существовала. А он все пытался найти аргументы, чтобы меня убедить. Его долго не забирали — были какие-то проволочки то с одним, то с другим, оформляли документы. Мои нервы уже кончались, да и у него тоже начали шалить. Я уговорила его написать отказ, но оперативник сказал, что это невозможно.
Мы смирились. Я благословила. Ждала… Он погиб в день своего 40-летия вместе со всем отрядом. Нам сообщили через десять дней.
Я поехала на опознание, одела его в военную форму, вместе с близкими организовали похороны на родине, поминки на много человек. Попрощались, поплакали, теперь живем дальше.
Мой муж осознанно отдал свою жизнь, чтобы уберечь мобилизованных молодых пацанов. Он верил, что все с богом, что будет так, как бог решит, чтобы было лучше для всех.
Ольга Романова: «Этих людей просто не существует»
Журналист, основатель фонда «Русь сидящая» Ольга Романова рассказала The Insider, что в фонд обращаются сотни родственниц пропавших без вести наемников, которые, скорее всего, погибли, однако их тел никто не ищет, зачастую их даже не забирают с поля боя:
— Вербовка заключенных в «Вагнер» началась 26 июня 2022 года. Тогда родственники очень много к нам обращались с просьбой остановить это, чтобы они не шли на войну. Мы тогда отбили порядка ста человек и выработали инструкцию, как это делать. Она проработала где-то до середины осени. Меня поразило, что у нас была только одна родственница, у которой была политическая мотивация, остальные просто боялись. Например, меня поразила жена самого первого человека, которого мы отбили. Она его, уже завербованного, вернула, сказав, что не хотела, чтобы он шел к частникам, а если бы было Министерство обороны — она бы согласилась.
Но где-то с середины осени они стали брать у каждого заключенного, который уходил на войну, расписку о том, чтобы не давать его личных данных никому — ни родственникам, ни адвокатам, ни тем более третьим лицам. Например, о том, где он находится. Поэтому на запросы родственников или адвокатов они могли отвечать, что он запретил сообщать об этом. Когда пытаешься это оспорить, тебе отвечает уже прокурор, что все остальные сведения составляют государственную тайну.
В январе в колонии в Новосибирской области «Вагнер» завербовал много заключенных — человек триста. Родственницы возмутились, устроили пикет около колонии. Там не было политических заявлений, они просто требовали оставить своих мужчин в зоне. Все ушли, а 20 родственников тех, кто участвовал в пикете, остались досиживать свой срок — их не стали трогать. У нас тогда были разборки с ФСБ по этому поводу, все были страшно недовольны, но эти 20 человек остались. Это единственный известный мне случай более-менее массового протеста.
Сейчас есть две тенденции: у родственниц попавших в плен и родственниц тех, кто вернулся и пошел еще раз.
Первая: женщины получают похоронку, 5 млн рублей, цинковый гроб, который запрещено вскрывать, ордена/медали/почетную грамоту и статус вдовы или матери героя войны, героя «СВО». То есть раньше она была женой какого-нибудь жулика, а теперь она — почетный член общества. А потом он ей звонит и говорит: «Здравствуй, Люся, я в плену». На что она отвечает: «Знаешь что, Вася. Оставайся-ка ты там и никому не говори». Чиновники этого не замечают, чтобы скрыть от начальства, прежде всего от Путина, реальное количество сдавшихся в плен, тут и 5 млн рублей не жалко, лишь бы начальство не узнало, что они сдаются в плен.
Вторая: завербованный в колонии вернулся как герой «СВО», и его тут же берут, например, с крупной партией наркотиков. В этот же момент возникает жена или мать и начинают орать, что это ему подкинули с целью дискредитации российской армии и героя специальной военной операции. Это сейчас очень частый случай.
В ЧВК Вагнера хотя бы признавали, что они этих людей завербовали, а вот Министерство обороны… Они с 1 февраля вербуют заключенных, и у нас, наверное, сотни заявлений от раненых и от матерей и жен пропавших без вести, то есть, скорее всего, убитых: есть сообщение, что погиб, но они не могут найти тела, не могут ничего узнать. Родственники звонят в Министерство обороны, где им говорят, что у них такого номера жетона нет. В основном это касается заключенных, завербованных в подразделение Министерства обороны, которое называется «Шторм-Z». Но говорят, что сейчас везде так, потому что они не подписывают контракт с министерством — я не знаю почему. Поэтому очень большие трудности с выплатой денег, с ранениями и так далее. Их, этих людей, просто не существует. Проблемы, конечно, и с вывозом тел, и с опознаниями. Никто их там даже не собирает с поля боя.
Читайте также
