Жительница Харькова рассказала «Салідарнасці», как выживает город-миллионник под постоянными бомбежками.
— Из моего окна хорошо видны огни Белгорода. Во время ночных обстрелов мы даже видим с балкона, как оттуда вылетают на нас ракеты.
И им, конечно же, видно, в каком полумраке находится наш город. А иногда и полностью во мраке во время блэкаутов. И сейчас эти люди недоумевают: «А нас за что?», — говорит харьковчанка Наталья Чернявская.
Больше недели журналисты издания не могли записать с ней интервью из-за обстрелов и отсутствия связи. Два года назад Наталья рассказала «Салідарнасці» о том, как ее город выживал в первые месяцы после начала полномасштабного вторжения.
Сегодня Харьков — одна из самых болевых точек военной Украины. Город находится под постоянными обстрелами, за прорыв к нему идут ожесточенные бои.
В этом интервью Наталья рассказала, почему вопреки всему харьковчане возвращаются в свои дома и уверены в том, что он не достанется россиянам.
«В моем подъезде на 4-м этаже тоже есть полностью сгоревшая квартира, сквозь которую пролетела ракета»
— В апреле 2022 года очень сильно пострадал от бомбежек район Северная Салтовка, в котором вы жили и из которого вынуждены были уехать.
— Сейчас уже большая часть Харькова как Северная Салтовка, — тяжело вздыхает собеседница. — К сожалению, таких районов становится все больше. Каждый раз еду по городу и замечаю новые места прилетов.
И все это жилые кварталы. Судя по всему, они воюют по старым советским картам. Когда-то, больше 30 лет назад, у нас располагался полк ПВО. Но его давно расформировали, и на его месте теперь просто жилой район.
Именно с этого района они начали обстрел города еще в 2022 году. При этом нельзя сказать, что они не знали о том, что у нас больше нет никаких военных целей.
В Харькове жило очень много смешанных русско-украинских семей, они у нас и снимали жилье, и покупали недвижимость, белгородцы все время приезжали отдохнуть и закупиться. До сих пор в городе ловят наводчиков. Их мало, но они есть, сидят под обстрелами и ждут «русский мир».
После начала вторжения я уехала из своего дома, но как только в Северную Салтовку снова пустили коммуникации, вернулась.
Мою квартиру, к счастью, не сожгли, в ней были только выбиты окна. Но они выбиты почти у всех в нашем доме. В одном подъезде ракета попала в лифтовую шахту, где-то разбило крышу и пробило верхний этаж, где-то даже плиты сложились.
Несколько квартир сгорели полностью. В моем подъезде на 4-м этаже тоже есть полностью сгоревшая квартира, сквозь которую пролетела ракета. Вот такая лотерея — у кого-то осталось жилье, у кого-то не осталось ничего. Но сам дом не сожжен и не обрушен.
— То есть вы так живете: заходите в подъезд — там квартира полностью сгорела, там крыша сложилась, но ваша квартира более-менее уцелела, значит, можно жить?
— Сейчас таких домов в нашем городе очень много. Живут даже в полуразрушенных, где нет ни воды, ни света. Наш дом спасли соседи, которые не смогли в начале войны никуда переехать. В основном это пенсионеры.
Их осталось человек 35, они жили в подвале. У них были огнетушители, которые мы купили сообща. И вот после каждой бомбежки эти люди тушили места возгораний. Так они спасли наш дом.
И мы действительно здесь живем. Как только восстановили коммуникации, собрали и вывезли весь мусор, забили все дыры, что смогли, отремонтировали своими силами.
Есть, конечно, в нашем районе дома, которые сожжены или обрушены полностью. Их невозможно восстановить. Один из них — та самая шестнадцатиэтажка, которую фотографируют все, кто к нам приезжает. После прилетов она признана аварийной, и ее разбирают.
Есть вообще часть района с полностью разбитыми домами. Там сейчас, как в Припяти, пустынно и страшно.
Тем, кто потерял жилье, предоставляют общежития и другие помещения, где можно жить. Но, как уже говорила, есть те, кто остается в полуразрушенных домах, потому что они все-таки свои.
— Такое явление, как мародерство, знакомо харьковчанам?
— В первые дни, когда была страшная паника, везде стояли жуткие очереди, действительно некоторые магазины, часть из которых тоже подверглась бомбежке, люди разбирали. Но тогда мародеров ловили жители города.
Кстати, владельцы многих пострадавших магазинов и сами раздавали людям то, что осталось. С тех пор я не слышала о том, чтобы где-то, например, ограбили пустую квартиру или магазин.
Знаю, что сильно мародерили россияне на территориях на границе с Россией, которые смогли занять в первые дни. Там располагаются наши дачные поселки.
У одних моих знакомых прекрасный трехэтажный дом не просто полностью разворовали, но еще и сожгли. В доме еще одних знакомых оккупанты жили какое-то время. Он остался целым, но то состояние, в котором мы его увидели, страшнее бомбежки.
Допустим, в туалет они почему-то ходили только в душевую, притом что в доме было два туалета. Разумеется, украли все — вещи, холодильник, микроволновку и электрочайники без подставок.
«Сирена — это сейчас такой звук города»
— До войны у вас был свой бизнес по торговле металлопрокатом, после начала войны вы создали благотворительный фонд и забивали окна в квартирах, которые пострадали после бомбежек. Что сейчас с вашим предприятием и фондом?
— В начале войны из города уехало очень много жителей. Остались в основном старики. В квартирах в марте 2022 года было очень холодно, до минус 20. Эта весна теплая, а та была дико холодной.
Люди сидели без света, без воды, без отопления и еще без окон. А в то время коммунальные службы почти не работали, просто не осталось работников, кто-то выехал, кто-то ушел на фронт.
Поэтому мы собрали добровольцев-волонтеров и стали помогать в первую очередь людям, которые оставались. Также мы забивали окна в пустых квартирах по просьбе хозяев, чтобы их сохранить.
На закупку материалов объявляли сбор, и люди перечисляли донаты. Со временем мы смогли привлечь для этого европейские гранты и создали фонд. Он перестал работать прошлым летом.
В нас отпала необходимость, потому что городские коммунальные службы не просто полностью восстановили свою работу, но и перестроились на военный формат. Какое-то время мы еще сотрудничали с ними, а теперь они полностью справляются сами.
После прилета мгновенно приезжают газовики и отключают газ, чтобы не было взрыва. Тут же приезжают коммунальники, вывозят разбитые стекла, расчищают завалы, потом дорожники восстанавливают полотно дорог. Все службы работают четко, слаженно, как муравьи, за день-два полностью убирая все последствия.
Мы, как и другие добровольцы, сейчас выезжаем помочь, когда происходит какое-то крупное попадание. 30 декабря прошлого года сильно ударили по центру города, разрушив сразу несколько домов, во многих выбило стекла, пострадала и областная больница.
Я даже никому из своих ребят не успела позвонить, но утром 31 декабря они все поехали помогать забивать окна и работали целый день.
2 января прилетело в дом, который находится рядом с домом моего брата. Я сразу же поехала туда и там тоже встретила наших волонтеров, хоть мы и не созванивались. У людей здесь это уже на автомате — оказать помощь.
Год назад я попыталась собрать сотрудников своего предприятия и возобновить работу, потому что в городе много строек и наш товар востребован. Сотрудников осталось примерно 10% от того количества, которое было до войны.
Мы пытаемся работать, но это очень сложно, потому что в городе практически нет электроэнергии. Электричество экономят, в первую очередь его дают в больницы, метро и другие службы жизнеобеспечения.
— Вас бомбят постоянно, даже во время этого нашего разговора. Но вы не уходите в бомбоубежище. Почему?
— Именно потому, что нас действительно бомбят постоянно. Одна сирена заканчивается и через пять минут начинается следующая. Сейчас это такой звук города. Спать невозможно, никакие беруши не помогают.
Спуститься в убежище можно, когда у тебя одна или две сирены за сутки. Вот я недавно была в Киеве, там была сирена, потом она закончилась. А у нас — ощущение, будто они не заканчиваются, их может быть 20−30 за сутки. Получается, что нужно жить в подвале.
— Но если не укрываться, то нужно жить в постоянном страхе.
— Ежедневно летят «Шахеды», взлетают МиГи с ракетами. Особенно страшно, когда он летит низко, а ты сидишь и не понимаешь, куда сейчас упадет. Звук истребителей для меня — самый страшный. Когда слышу его, срабатывает ПТСР, начинается паника.
Но даже если бы я и хотела сбежать со своего верхнего этажа, время подлета до Харькова слишком маленькое. Иногда даже сирена опаздывает и включается после того, как они долетают. Обычно я стараюсь успеть спрятаться за две стены.
«Город весь разбит, весь изранен, при этом цветы цветут, деревья распускаются, дыры латают — он такой же красивый»
— Расскажите, как в таких условиях живет город?
— Практически в темноте, даже когда нет блэкаутов, электроэнергию экономят для жизнеобеспечения города.
Например, вчера в моей квартире свет был с 12 ночи до 6 утра. То есть засыпаешь без света и просыпаешься тоже. Хорошо хоть, пауэрбанки заряжаются за ночь и холодильник как-то поддерживается.
Нужно отметить, что очень много харьковчан вернулось. В марте 2022-го город можно было назвать «мужским», потому что уехало много женщин с детьми, а их мужья остались.
Сейчас у нас 1300 тысяч жителей. Это практически довоенное количество. Во всяком случае трафик на дорогах и пробки такие же, как и до войны.
Кто-то сознательно вернулся помогать своему городу, кто-то не смог устроиться в эмиграции. Семьи не выдерживали такой длительной разлуки, поэтому вернулось и много детей.
Город вынужден функционировать. Больницы и госпитали стараются не отключать от энергопитания, но везде есть мощные генераторы.
Сложно обычным жителям. Допустим, моя подруга живет на 17-м этаже. И ей три раза в день нужно вывести собаку.
Ночью не всякий может заснуть, потому что всю ночь что-то летит, его подсвечивают, сбивают, слышны постоянные пулеметные очереди — такие «звездные войны» мы наблюдаем почти каждую ночь.
Из работающего осталась в основном сфера услуг, какие-то швейки, издательства. Оборонных предприятий у нас нет вообще. Часть жизни ушла под землю. Учебные классы работают онлайн либо оборудованы под землей. В подвальных или полуподвальных помещениях открываются кафе, туда переносят концертные площадки и кинотеатры.
В городе активно строят оборонительные сооружения, работает очень много волонтеров. Всех жителей периодически зовут сдавать кровь для раненых — и сразу выстраиваются очереди. Также после работы харьковчане идут вязать сетки для фронта.
Всех нас очень пугает предстоящая зима. 22 марта разбили нашу ТЭЦ. Восстановить ее невозможно. Дальше нам придется выживать без отопления.
Местные власти говорят о том, что планируется ставить мини-котельные на газу. Такие уже делали в 2022 году в районах, где были сильные повреждения. Они мобильные, не такие уязвимые, как ТЭЦ, их можно быстро собрать.
Любого, кто сейчас приезжает в Харьков, удивляет то, что, несмотря на постоянные обстрелы и прилеты, город не перестают убирать и облагораживать.
Все улицы выметены, клумбы высажены. Харьков вообще очень красивый город. Его начали серьезно обустраивать к чемпионату по футболу UEFA Euro 2012. Тогда было много чего реконструировано, отремонтировано, построено.
Наш бывший мэр Геннадий Кернес приучил всех к порядку, в городе появилось огромное количество зон отдыха. Но главной отличительной чертой Харькова стала чистота. Увидеть, что кто-то бросил окурок или бумажку на улице, было невозможно.
И даже сейчас город продолжает быть очень чистым. Он весь разбит, весь изранен, при этом цветы цветут, деревья распускаются, дыры латают, все вылизывают — он такой же красивый.
А какой прекрасный у нас сделали парк! Недавно туда долетели осколки, ими побило одну из любимых горожанами скульптур мальчика с девочкой. И теперь дети приходят к этой скульптуре и пластырем заклеивают «ранки». Это очень трогательно.
По-человечески, понятно, тревожно. Россияне все время нагнетают, что сделают из Харькова то ли Алеппо, то ли Авдеевку. Но даже Авдеевку на 30 тысяч жителей они брали полгода.
А у нас полуторамиллионный город огромного размера, второй после Киева. Как они собираются его взять?
24 февраля в 2022 году у меня в полукилометре от дома стоял подбитый российский танк, и мы не верили своим глазам. Они были прямо под городом, очень близко. И тогда тоже много говорили о том, что Харьков не выдержит. Но нас не взяли, не хватило силенок. И не возьмут.
Насколько я понимаю, с тех пор сил у них не прибавилось. Но кошмарить они нас, конечно, могут. У нас нет ни связи, ни воды, ни света — ничего, но при этом мы как-то живем, весь город тарахтит генераторами, все что-то придумывают, мы постоянно подстраиваемся под новые вводные.
«Знаю и женщину, отец которой работает на оборонном предприятии в РФ, где делает снаряды, которыми бомбят Харьков»
— Одно из ваших образований — психотерапевт. Приходится ли вам оказывать помощь людям?
— Сейчас мне много приходится работать по этой специальности. Обращаются матери, которые не могут найти своих без вести пропавших сыновей. Это всегда истории, в которых смешались надежда с полным отчаянием, и их очень много.
Страшно тяжело детям под постоянными обстрелами, поэтому я все-таки родителям советую их увозить. Мама семилетнего мальчика рассказывала, как у ее сына, который уже полгода находился в другой стране, началась дикая истерика из-за фейерверка на Новый год. Он кричал: «Мама, нас убивают!»
У детей жуткий ПТСР, очень сильный уровень травматизма, восстанавливать психику крайне сложно.
Вообще все люди устали, истощены физически и морально. Все-таки в 2022 году у нас была надежда, мы думали, надо чуть-чуть потерпеть и все закончится, наши победят. А сейчас, когда все так завязло, очень тяжело.
Война стала какой-то бесконечной, прошлая довоенная жизнь все больше отдаляется. Все больше людей вижу в субдепрессивном состоянии, когда нет сил, ничего не хочется.
Это близко к клинической депрессии. Но и депрессия у многих. Я работаю в паре с психиатром, часть клиентов сразу отправляю к нему.
Абсолютно у всех нарушен сон. Из-за того, что нас два года назад длительное время обстреливали в 4 утра, лично у меня психика сработала так, что я стала просыпаться каждый день без пяти четыре. Долгое время не могла отрегулировать сон. Тоже обращалась к психиатру, пила препараты.
У многих нарушены пищевые процессы: кто-то на нервной почве не может есть, кто-то, наоборот, переедает в панике.
А с людьми, пережившими оккупацию, долго я работать не смогла. Теоретики работы с травмой считают, что обязательным условием эффективной работы является то, что терапевт не должен быть травмирован сам. Он должен быть вне контекста для того, чтобы оставаться устойчивым.
Но как, если мы все здесь живем? И я не смогла слушать ужасающие истории о том, что там творилось, о количестве убитых и замученных. Очень быстро наступает профессиональное выгорание.
Однако у нас продолжает работать много разных проектов по оказанию бесплатной психологической помощи, людям есть куда обращаться.
Кто-то и сейчас принимает тяжелое решение уехать, хотя бы в Киев. Люди пытаются продать свои квартиры здесь, чтобы купить себе что-то другое на новом месте.
Но недвижимость в Харькове, которая во все годы была достаточно дорогой, сейчас трудно продать даже за копейки. Еще в начале войны у нас покупали жилье беженцы из Донецкой и Луганской областей.
Сейчас из покупателей остались только те, кому вообще деваться некуда, — жители Лисичанска, например, или той же Авдеевки. Но что эти несчастные люди, потерявшие все, могут дать?
А у нас много прекрасного жилья, целые районы возводили буквально накануне войны. Это комфортные застройки с видами на парки.
Допустим, в моем доме пытались продать одну квартиру по цене меньше 30% от довоенной стоимости. И хоть она с ремонтом и со всей техникой, но дом-то частично разбомблен.
Из наших травм еще одна незаживающая — родственники в России. Таких семей у нас много. И я знаю, как родители из России говорят своим детям, которые кричат им о бомбежках, ничего страшного, мы скоро тебя освободим.
Люди тяжело переживают такой разрыв с близкими. Нужно просто вырезать родных из сердца, а это очень больно. Я знаю и женщину, отец которой работает на оборонном предприятии, где делает снаряды, которыми бомбят Харьков.
Помимо общей трагедии, у нас еще у каждого есть своя. Но ведь и у вас тоже. У меня была клиентка из Беларуси. Ее сына, несмотря на состояние здоровья, все равно пытались забрать в армию.
Когда она за него вступилась, за нее саму взялся КГБ, начались допросы, угрозы. И вот она пытается выжить под таким гнетом страха и репрессий.
Понимаете, у нас обстрелы, цены сумасшедшие и все остальное, но мы можем сражаться, а когда вообще наступает бессилие, можем выйти и крикнуть: «Будьте вы прокляты!». А беларусы нет.
— Ваш муж вернулся с войны. Как он?
— Он отвоевал год и был комиссован. Муж — инженер электрик-энергетик. С первых дней ушел в тероборону, куда брали тех, у кого не было военной профессии и подготовки. Сначала они защищали свой город, а потом пошли на фронт.
Сейчас из его набора в живых осталось меньше половины. Кто-то воюет, кто-то погибает, каждый раз это огромная трагедия для всех.
На войну можно попасть или не попасть, но выйти из нее невозможно. Вспомните афганский синдром. Сколько было этих ребят с травмированной психикой. Помню, как один знакомый упал на землю, когда взорвалась покрышка на колесе. Хотя тогда уже прошло много лет, а у него оставалась реакция на любой громкий звук.
У нас сейчас с такими травмами вся страна — и гражданские, и тем более военные.
У мужа тоже состояние после возвращения было сложное. Я нашла ему психотерапевта, который работает именно с военными. Однако до сих пор у него вина выжившего, его ребята там воюют, и он все время рвется обратно. И максимально занимается помощью для фронта.
— Можете назвать самый тяжелый и самый радостный моменты, которые вы пережили за прошедшие два года?
— Самыми радостными, безусловно, были моменты, когда освобождали Харьковскую область. Каждый город, каждый поселок встречали с ликованием. На улице, помню, шли дожди, а мы ходили по городу и обнимались друг с другом. Это было просто огромное счастье.
А самым страшным все-таки было 24 февраля 2022 года. Вокруг все стало взрываться, и мозг отказывался принимать, что такое возможно в XXI веке.
Это была коллективная шоковая травма. Весь народ был растерянным и не понимал, что делать. Наступил хаос, люди в страхе бросились бежать. Миллионный город начал выезжать, и в тех огромных пробках бились машины, их обстреливали, это был сущий ад.
Еще из самых страшных страниц — это двое моих погибших волонтеров, с которыми мы познакомились в начале войны, когда они пришли помогать вставлять окна. Потом они ушли воевать.
Сильно впечатляет, когда оказываешься близко к обстрелу. Вроде бы к тому, что бомбят, психика как-то адаптировалась. Но когда прилетает очень близко, встряхивает сильно.
В январе снаряд упал во двор соседнего дома, это метрах в 300 от нас. От ударной волны и наш дом затрясло. Мы в панике выскочили и стали метаться по дворам, понимая, что только что чудом выжили.
И тут прилетает с другой стороны — вокруг во всех домах высыпаются окна, вырываются двери, падают балконы. Едва пришли в себя, пошли заколачивать людям окна.
Но после такого мысль о том, что можешь умереть в любую минуту, становится навязчивой.
— Но это же факт: в Харькове в любом месте сейчас можно погибнуть. Как с этим пониманием вообще можно жить?
— Так и есть, тут и дома, и на улице каждую минуту может убить. Как при этом не сойти с ума? Продолжать жить вопреки всему. Мой папа готовит рассаду, убирает сад, сажает цветы.
Кафе и рестораны наши продолжают работать, артисты продолжают выступать. Оперный театр не открывают, но небольшие площадки открыли в полуподвальных помещениях.
Недавно в Харькове вообще начался международный музыкальный фестиваль! Он будет идти до конца мая. Все концерты, разумеется, на специальных площадках со всеми мерами предосторожности.
Надо как-то жить — и город, и сами горожане очень стараются.
Помогает нам и уверенность в том, что мы свой город не сдадим. Периодически обсуждаем, что будем делать, если вдруг. Все пойдут партизанить.
Тогда, в первые дни войны, когда россияне уже были на подступах, у нас в каждой квартире делали коктейли Молотова. Люди всех возрастов, а тогда в городе оставалось очень много пожилых бабушек и дедушек, не сговариваясь, быстро находили керосин, дизтопливо, тару и крутили, крутили.
Сейчас нас намного больше, и злость гораздо сильнее. Поэтому Харьков точно не сдастся!