Согласно Первой Женевской конвенции (ст. 24, 26, 28 и 30), медицинский персонал не может считаться военнопленными и содержаться наравне с ними. Они могут находиться под властью захватившей их стороны, но только в случае, если пленным необходимо оказание медицинской помощи. Привлекать их к любым работам, не связанным с медициной, запрещено. Медикам должны сохранять полный объем их прав, давать доступ к лекарствам и свободный проход ко всем пленным. Медицинский персонал должны вернуть домой при первой возможности.
Несмотря на это, с начала полномасштабной войны в российском плену, по данным организации «Військові медики України», находится более 500 украинских медиков. Вернуться домой смогли менее 70 из них. В их числе Владимир Галкин.
Галкин — уроженец Донецка, который переехал в Мариуполь, спасаясь от войны 2014 года. С началом полномасштабного вторжения он стал медиком в теробороне города. В апреле 2022 года, попав в окружение на заводе имени Ильича, со своими сослуживцами попал в плен. Вернуться в Украину к семье Галкин смог только 31 января 2024 года. Его отец до освобождения сына не дожил — не выдержало сердце.
«Важным историям» Галкин рассказал о первых неделях войны и оккупации Мариуполя, как от пыток в российской колонии у него на руках умер один из пленных украинских военных и почему, даже вернувшись из плена, человек уже никогда не вернется с войны.
«Уезжать было страшно, но оставаться — еще страшнее»
Я родился и вырос в Донецке. Еще до начала войны [2014 года] чувствовалось, что Россия готовится к захвату нашей области. Год за годом шла сильная пропаганда оттуда, россияне очень много усилий прилагали через телевизор и политиков, чтобы настроить Донецк против Украины. Когда началась война в 2014 году, всё, что годами копилось, выплеснулось наружу. Многие люди как по щелчку пальца превратились в кучу маргиналов, среди которых, к сожалению, были и мои знакомые. Вчера еще адекватные люди начали говорить штампами российского телевизора и поддерживать идею о создании «ДНР». Это было похоже на массовый психоз.
Я начал думать, как выбираться из оккупированного города. Уезжать было страшно, но оставаться — еще страшнее. Летом 2014 года знакомые предложили пожить в их квартире в Мариуполе. Сначала мне было морально тяжело, меня все вокруг очень бесило, я никак не мог свыкнуться с тем, что стало с людьми, которые вместе со мной росли и работали. Мне все не нравилось, я искал себя в Киеве, в Запорожской области.
Время шло, я начал привыкать, что мой дом потерян, и решил вернуться в Мариуполь. Здесь я встретил свою любовь, мы поженились. Я занимался логистикой, работал на стройках: у нас была нормальная жизнь. Родители остались в Донецке, но у меня сохранились с ними теплые отношения, особенно с отцом. Они часто приезжали ко мне в гости, но свой дом оставлять не хотели.
В 2015 году у нас родился первый ребенок, сын. Тогда у меня появились мысли, что ребенок должен расти в безопасной среде, а повсюду были следы российской оккупации, Украина стала одной из самых заминированных стран в мире. Раньше я думал о других вещах, не так обращал внимание на эту ситуацию, а тут понял, что хочу что-то сделать, чтобы мой сын мог спокойно жить в безопасном мире. Я устроился на работу в компанию HALO Trust, которая занималась разминированием, работал на Мариупольском и Светлодарском направлениях. Когда выпала возможность стать руководителем группы разминирования, мне пришлось пройти курсы оказания медицинской помощи. Тогда я даже подумать не мог, как мне пригодятся эти знания.
«Я не помню ни одной минуты, чтобы было тихо»
24 февраля 2022 года мы проснулись в Мариуполе от обстрелов. Я посадил жену и двоих детей (у нас родилась дочь в 2020-м) в машину, отвез их к родственникам супруги в Запорожскую область. Сказал, что буду защищать наш дом, но обязательно вернусь к ним, — и стал медиком в территориальной обороне Мариуполя.
Наша бригада работала со спасателями ДСНС, Нацгвардией и полицейскими. Например, полицейские передавали нам координаты раненых, мы выезжали оказать первую помощь и эвакуировали в больницу. Город был под постоянными обстрелами, раненых было огромное количество. 13 марта я позвонил жене, попросил, чтобы она вывезла детей за границу.
Я подбадривал ее, что скоро к нам прибудет подкрепление, мы отобьем город, и все будет хорошо. Это был наш последний разговор.
Россияне наступали. Мы отступили в военный госпиталь, который находился возле бассейна «Нептун». 16 марта я вышел на перекур и вижу, что летит ракета. Она ударила прямо в верхний угол здания бассейна, в котором мирные жители прятались от обстрелов. Людей засыпало, раненых было очень много, в том числе беременных женщин и детей. В тот же день
Реанимация в госпитале возле «Нептуна» была разрушена после прицельного российского авиаудара, и нам приказали переехать на завод Ильича. Там мы сразу же развернули операционные, начали подготавливать места для раненых. Сюда мы привозили раненых военных (гражданских в госпитале не было, они прятались в подвалах завода). 28 марта мой командир смог выехать в штаб 36-й бригады, там была связь. Я попросил его написать моей жене, что я живой, она передала, что семья выехала из Украины. После этого никаких новостей обо мне жена не получала.
В госпитале на заводе Ильича было не больше 30 медиков, работали тем, что удалось вывезти из госпиталя на «Нептуне». В одной части завода оборудовали операционные для тяжелораненых, в другой лежали военные с более легкими ранениями. Как только раненые хоть немного приходили в себя, они возвращались в строй — нам не хватало людей для обороны.
С первых чисел марта я не помню ни минуты, чтобы было тихо. Город целенаправленно уничтожали, по нам стреляли, наверное, всем возможным оружием. Запасы еды заканчивались, мы по помещениям завода находили какие-то сухари, старые крупы, консервы и придумывали, как этим можно накормить раненых.
В госпитале на заводе Ильича мы пробыли больше трех недель. Нас окружили, никто не мог привезти помощь, уже не было лекарств, связи, воды и еды, раненых было огромное количество. Мы практически не спали, никто из нас уже ни о чем не думал и ничего не чувствовал — мы были на пределе своих сил.
11 апреля наши предприняли попытку прорваться с завода, но им не удалось это сделать. Ситуация была безвыходная. 12 апреля командование на заводе Ильича приняло решение сдаваться в плен.
«Сильно били по ногам и сломали ребро по второму кругу»
Мы выходили по спискам, которые предварительно подавали россиянам, я ехал с персоналом госпиталя. Нас вывезли в поселок Мирное (на окраине Мариуполя), где «дээнэровцы» и россияне нас обыскали и забрали почти все вещи. После этого нас повезли в Сартану (поселок в 20 км от Мариуполя), где были уже только российские военные. Нас, около 500 человек, отвели в какое-то складское помещение. Нас никто не трогал, спрашивали только, кто медик. У меня были с собой какие-то медикаменты, бинты, обезболивающее — они оставили их мне, сказали помочь нашим раненым. Мы спали по очереди — один спит, другой стоит, места было очень мало. На второй день приехали российские пропагандисты, нас покормили на камеру, хотя до этого никакой еды не было. На третий день нас привезли в Еленовку.
Было раннее утро, нас завели в здание и началась «прописка»: ты бежишь по коридору, потом садишься на корточки и ждешь, пока тебя не заведут в комнату для допроса. Все это время люди в балаклавах тебя бьют: пластиковыми трубами, деревянными палками, резиновыми дубинками — чем угодно. Когда заходишь в комнату, тебе орут: «Имя, фамилия, год рождения, звание, должность». Ты должен быстро ответить, полностью раздеться и отдать все ценные вещи, которые еще остались (цепочки, обручальные кольца).
Мы приехали туда одними из первых, колония еще была практически пустая. Нас, 847 человек, поселили в бараки 5 и 6. Вместе с нашим начмедом Сергеем и военным врачом Костей мы развернули там лазарет, чтобы помочь пострадавшим от «прописки». У нас были люди с сердечными болезнями, у нескольких парней случился инсульт. Мне на «прописке» сломали ребро. Первые дни вода у нас была только техническая, ржавая, с насекомыми. Из еды были баланда (вода, несколько картофелин и капуста) и хлеб.
Я пробыл в Еленовке неделю, потом меня и еще человек 150 забрали, замотали глаза скотчем, связали руки, привезли на военный аэропорт (как мы потом выяснили, в Таганроге). Никто не говорил, куда мы летим.
22 апреля нас привезли СИЗО в город Кашин Тверской области. Там опять была «прописка», сильно били по ногам и сломали мне ребро по второму кругу. Нас обрили наголо, выдали российскую тюремную робу. Я попал в камеру на двоих, вместе со мной сидел молодой парень, нацгвардеец. Когда за мной закрылась дверь с решеткой, я [окончательно] понял, что попал в плен.
24 апреля меня отвели на допрос, спрашивали, чем я занимался в Мариуполе, какое у меня звание, какое у нас было вооружение, сколько у нас было баллистических ракет и «градов». А у нас кроме автоматов и не было ничего! Их очень интересовало, знаю ли я, кто такой Бандера, чей Крым и сколько у меня знакомых из «Азова» и «Правого сектора».
Было еще несколько допросов, на которых были люди из ФСБ и Следственного комитета. Спрашивали, кто заминировал и взорвал госпиталь возле бассейна «Нептун». Они уже тогда пытались свои преступления на нас перекинуть. Мне нечего было врать, я рассказал все, что видел своими глазами: что был обстрел со стороны России. В итоге от меня отстали, просто взяли образцы ДНК и сфотографировали со всех сторон.
Через месяц меня переселили в камеру на восемь человек. [Каждый день было одно и то же:] подъем в 6, сразу после надо было петь их гимн. За незнание гимна [России] жестко избивали. Мне повезло, что я сидел в камере с ребятами, которые были в СИЗО в Таганроге, они там его выучили и научили меня. Петь было очень противно.
Раз в неделю нас водили смотреть российскую пропаганду. Мы оттуда брали информацию, додумывали, что может что означать. Потом к нам в СИЗО привезли парней, которые попали в плен позже, они на этих показах тайком рассказывали, что происходило, пока они были на воле. Стало понятно, [истории из телевизора] что Украины уже нет — это просто бред.
У нас были книжки, в основном это была совдеповская патриотическая пропаганда и русская классика. Но можно было найти Дюма и стихи Байрона. Каждый день мы выходили на 5−10 минут на прогулку во дворик, окруженный стенами и решеткой сверху. На этих прогулках мы должны были петь песни «Любэ» и «Вставай, страна огромная». Каждый день можно было постираться и как-то помыться в умывальнике в камере, там была только холодная вода. В душ водили раз в неделю.
Я начал приходить в себя после ада в Мариуполе и осознал, в какой реальности нахожусь. Оказалось, что проще жить, когда в камере много людей, потому что мы спасались разговорами. Рассказывали друг другу истории, вспоминали поездки, говорили про семьи. У нас был парень Коля, просто энциклопедия кинематографа, он рассказал нам много всего про фильмы, режиссеров, актеров.
Я много говорил про жену, рассказывал парням, как она у меня классно рисует, вспоминал про наш дом — у нас все друг с другом дружат, много детей живет. Мы с женой как-то решили устроить им квест, сделали такой клад пиратов: закопали конфеты, игрушки. Потом нарисовали карту с черепами и подкинули нашему сыну. Он нашел ее среди игрушек, сразу побежал на улицу, кричал: «Пацаны, я карту нашел!» Они все вместе бегали, искали, выкапывали.
У одного парня была беременная жена, он не знал, что с ней, хотел даже руки на себя наложить. Мы друг друга вытягивали, много разговаривали, это помогало не сойти с ума.
«Кашин нам показался санаторием по сравнению с Мордовией»
Через девять месяцев, в феврале 2023-го, всех нас [украинских военнопленных, которые были в СИЗО Кашина] забрали из камер и разбили на две группы. Меня и всю первую группу посадили в автозаки и куда-то повезли. У некоторых мысли, что это может быть обмен. Я сказал парням: поверю, что это обмен, когда сбудутся три вещи — я увижу украинский флаг, услышу «Хлопці, ласкаво просимо додому!» и когда мне просто так дадут сигарету.
Мы оказались в [одном из] СИЗО Мордовии (Владимир до сих пор не знает, в каком именно СИЗО их держали. — Прим. ред.). Кашин нам показался санаторием по сравнению с тем, что происходило там.
«Прописка» здесь выглядела так: выбегаешь из автозака в здание, раздеваешься, отдаешь свои вещи, говоришь фамилию, имя, должность, звание. Все это время тебя бьют шокерами, руками, ногами, палками. Потом голый бежишь в другую комнату, получаешь вещи — оранжевую форму, как у коммунальников, которая была еще и криво сшита (штанины разные, рукава тоже). [Одеться тебе не дают]. Бежишь дальше, в каждой комнате тебя бьют. Выбегаешь голый по улице в другой корпус, а это зима, мороз. Там уже ждут спецназовцы и фсиновцы, бьют деревянными палками, шокерами, трубами. Ты бежишь дальше. Забегаешь в комнату для допросов, ложишься на пол, скрючившись, тебя бьют и задают вопросы: сколько мирных людей убил, сколько «азовцев» видел. Ни кровь, ни крики, ни потеря сознания не останавливали вертухаев.
[После «прописки»] у меня осталась огромная гематома на ноге и ягодице, она начинала гнить. Через день перед завтраком заходил врач, спрашивал, у кого что болит, ты рассказывал. Дальше он открывал дверь в камеру и начинал бить тебя шокером. Вот и вся помощь. Я месяц ходил с гематомой, пока после очередной проверки меня не отправили в лазарет. К тому моменту у меня ягодица так опухла, что была больше другой. Меня с другим парнем с такой же проблемой отправили в туберкулезную зону. 17 дней я провел там, из лечения были только аспирин и перевязки раз в два дня.
После туберкулезной зоны меня переселили в ШИЗО, в двухместную камеру. Во всех камерах ШИЗО сидели люди, которые были в туберкулезном отделении. Со мной в камере был Виталий из теробороны Сумской области. У него было воспаление кожи, гнила нога.
Перевязки друг другу мы делали сами. Чистых бинтов не давали, поэтому мы стирали те, что у нас уже были. Иногда в «кормушку» (отверстие в двери камеры, через которое передавали еду. — Прим. ред.) нам протягивали фурацилин.
После завтрака мы должны были вставать и стоять весь день, с шести утра и до десяти вечера. Ежедневно были проверки. Ты выбегаешь из камеры, встаешь в коридоре в позу для досмотра: ноги широко, руки на стену, глаза закрыть. Потом надо было кричать «Слава России, слава российскому спецназу!». Нам задавали дебильные вопросы типа «Кто величайший президент мира?», надо было отвечать, что это их Владимир Владимирович Путлер.
Потом нас били: кто-то любил шокерами бить, кто-то — ногами или пластиковыми трубами. Нас еще щадили, как больных, но каждый раз во время проверок повсюду были слышны крики. Нас постоянно унижали, говорили, что они (охранники) — люди, а мы — хохлы. Силовики часто говорили, что мы «представители гомосексуализма», это прямо больная у них тема была.
В каждой камере все время работало радио с песнями типа «Катюша» и передачами, где транслировали бред типа «Одесса — российский город». Сначала это очень бесит, а потом привыкаешь, все это становится как белый шум.
Любые действия можно было совершать только с разрешения вертухаев. Если утром смена добрая, то после подъема нам разрешали сходить в туалет, если нет — надо было ждать разрешения, иногда по нескольку часов. Некоторые нам запрещали двигаться весь день, только стоять можно было. Некоторые позволяли делать какие-то физические упражнения. Кормили нас какими-то бумажными сосисками, кашей, картошкой, иногда рыбой. Мы там просто голодали.
С июля нас начали просто убивать. Думаю, это было связано с тем, что командиры полка «Азов» вернулись в Украину из Турции. Вертухаи орали, что мы их обманули. Били просто все время, без перерыва, всем, что попадалось под руки. Много били по ногам, а мы все время жили стоя, ноги у всех начинали гнить, воспалились вены, суставы болели все время.
Вечером 16 июля нас очередной раз сильно избивали. У моего сокамерника не выдержало сердце. Прибежал вертухай, я говорю, что Виталий умирает, мне сказали: жди. Я пытался что-то сделать, но он умер. Хороший парень был. До полномасштабной войны работал на заводе по производству кофе. Все думал, как после плена откроет что-то свое. Мы друг друга все время поддерживали. Если бы не он, я не знаю, как бы я морально выдерживал все эти пытки. Через 40 минут пришел старший смены вертухаев, убедился, что Виталий мертв, и перевел меня в одноместную камеру.
Три дня я стоял и разговаривал с Виталиком, не мог отпустить его.
Говорил ему: мы скоро освободимся, приезжай ко мне обязательно, я тебя с семьей познакомлю. Я не видел людей и все время был наедине с этими мыслями.
Потом меня перевели в камеру к офицеру с 36-й бригады морской пехоты. Нам было запрещено разговаривать, если вертухай увидит по камерам, что мы говорим, то вызывали спецназ и нас били. Мы все равно общались друг с другом, иначе это невозможно было выдержать. Когда один начинал сдаваться, все остальные его вытягивали разговорами, старались отвлечь, успокоить. Я продолжал делать перевязки, помогать другим. В августе нас начали выводить на «прогулки» (к тому моменту мы полгода не были на улице): мы забегали в закрытый дворик и где-то три круга пробегали — на это давалось меньше минуты. Нас продолжали все время бить примерно до сентября, потом избиения остались только на проверках.
Я поклялся себе, что они меня не сломают. Все время повторял себе, что это закончится, обещал жене и детям, что вернусь к ним. И я должен не просто вернуться домой, а остаться человеком и жить так, чтобы я семье помогал, а не они мне. Вспоминал наши прогулки, поездки, придумал, как построю для детей домик на дереве, — в голове считал, сколько материалов на это надо, как то сделать, как другое. Меня спасали только мысли о том, что меня ждет семья.
«Сын вырос, а дочка меня не помнила»
В Мордовии я провел почти год. 23 января 2024 года нас погрузили в автозак и привезли в аэропорт. Сначала мы прилетели в Таганрог, там к нам погрузили еще людей — и мы снова куда-то полетели. В это время нам говорили, что мы Украине не нужны, что перед нами якобы украинские пэвэошники сбили самолет с нашими пленными.
Самолет приземлился опять в Таганроге. Нам начали говорить, что никаких обменов не будет, хотя до этого вообще не упоминали обмен. Нас, больше 200 человек (ребята из теробороны, морпехи), отвезли в СИЗО в Каменск-Шахтинский [в Ростовской области]. «Приемки» как таковой уже не было, так, пару раз дубинками ударили, и все. Никто не верил ни в то, что мы летели на обмен, ни в эту историю с самолетом.
Через шесть дней нас, тех, кто был в самолете, переодели в одинаковую зэковскую форму без опознавательных знаков, замотали скотчем глаза и руки, снова привезли на аэродром, снова мы куда-то летели. Потом нас пересадили в автобусы, сняли скотч с рук и глаз. Я боялся верить, что мы едем на обмен.
Мы доехали до границы с Украиной в Сумской области. И в этот момент начало сбываться то, чего я ждал почти два года.
Я вижу наш родной флаг. В автобус входит военный и говорит: «Хлопці, ласкаво просимо додому!» Я выхожу из автобуса, и этот военный дает мне сигарету. Все, я, наконец, оказался дома.
Я никак не мог осознать, что это произошло. Мы пересели в наш автобус и начали во весь голос петь гимн Украины. Абсолютно у всех были слезы на глазах. Пока мы ехали, в разных селах у дороги стояли взрослые, дети — они встречали нас с флагами, махали нам.
В больнице в Сумах нам дали телефоны. Я позвонил жене, только ее номер я знаю наизусть. Она не знала, что я попал в обмен. Оказалось, что она выезжала в Германию на 10 месяцев, но потом вернулась и с другими родственниками пленных медиков делала все, чтобы мы как можно скорее оказались дома.
Я спросил про родителей, последний раз я виделся с ними в октябре 2021 года. Жена сказала, что папа умер еще в 2022 году, у него не выдержало сердце. В этом году у него должен был быть юбилей, 75 лет. Я очень хотел вернуться из плена и куда-то вывезти его, чтобы поздравить лично. Мама после смерти отца выехала в Германию к моей сестре.
Следующий месяц я провел в больнице в Днепре на реабилитации. Перед полномасштабной войной я весил 95 кг, после плена — 65. После всего, что происходило в Мордовии, у нас у всех проблема с ногами. В больнице я был с людьми, с которыми сидел в плену. Нам все было удивительно: ты видишь небо, солнце, людей, которые куда-то ходят, машины ездят.
Потихоньку нам давали общаться с другими людьми. Как только нам разрешили увидеться с родными, жена приехала ко мне с детьми. Сын вырос, а дочка меня не помнила (ей было полтора года, когда я попал в плен), хоть жена и показывала ей мои фотографии все время. Я просто обнимал их все время и говорил, как их люблю.
Все это время я до конца не понимал, что это происходит на самом деле. Российский плен ломал нас, казалось, что единственная твоя реальность — это зона, камера два на три метра, проверки, избиения, баланда. А семья, дом, свобода — просто сон.
Честно говоря, я до сих пор не всегда понимаю, что я на свободе. Я два года провел в плену, нужно время, чтобы адаптироваться. Мир изменился, а я его еще не догнал. Как сказал Юра Гудименко (украинский политик, публицист и военнослужащий. — Прим. ред.): никто из нас не вернется с этой войны, даже те, кто вернулся. Так и есть, это с нами навсегда. Не только с теми, кто прошел плен, — со всеми украинцами.
Сейчас в нашей стране строить планы сложно, я просто хочу пройти лечение и реабилитацию. Сил вернуться к службе у меня нет, после плена мы уже не вояки. Но я никуда не поеду из Украины, буду помогать по-другому: разминированием займусь или волонтерством. Я все еще полноценно не вернулся к жизни и хочу сначала почувствовать себя нормальным человеком.
Детям сначала было сложно со мной, они привыкли, что меня нет. Потихоньку они осознавали, что я не просто какой-то бородатый дядька, а их папа. Я много думал в плену, как я могу стать лучше для них, и я стал. Теперь я более терпеливый, стал еще больше ценить семью — они для меня сейчас самое важное в жизни. Теперь я играю с детьми, вместо того чтобы пойти попить пива с друзьями, говорю без повода приятные вещи, еду с семьей в маленькое путешествие, когда мог бы, как раньше, уйти заработать больше денег. Я хочу показать детям, какая у нас красивая страна: я не так много ездил по Украине, а теперь хочу все объездить с ними.
Каждый, кто был со мной рядом в плену, — это мои побратимы. Мы дружим с теми, кто тоже вышел на свободу, постоянно общаемся. Но, к сожалению, огромное количество наших людей до сих пор в российских концлагерях. Я очень жду возвращения остальных побратимов из плена. Я хочу, чтобы они знали, что про них не забыли.
Редактор: Юля Красникова
