За свою 24-летнюю жизнь этот парень из Запорожья видел очень много. Детство, юность и полтора года работы в школе учителем физкультуры — это мирная часть биографии Андрея Кулько. А затем — другая, адская часть: февраль, март и апрель 2022-го в Мариуполе, в самом пекле войны, и один год, восемь месяцев и двадцать один день в российском плену. Вместе с ним «Новая-Европа» постаралась вспомнить во всех подробностях то, что ему пришлось пережить, пока 3 января 2024 года не состоялся обмен военнопленными между Россией и Украиной, участником которого ему посчастливилось стать. В своем рассказе про плен Андрей описывает пытки, которые применяли в российской тюрьме к нему лично и к другим украинским военнопленным. Пожалуйста, приступая к чтению интервью, имейте это в виду и рассчитывайте свои силы.
Мариуполь — Еленовка. «Ломали палки о нас»
— Как вы попали в армию? После 24 февраля или до?
— Нет. Я попал в армию еще в 2021 году, подписал контракт.
— Значит, на момент начала полномасштабного вторжения России в Украину вы находились на службе. В каких войсках?
— В Национальной гвардии Украины.
— А вы помните, почему вы подписали контракт? Что вами двигало?
— Ну, во-первых, я всегда хотел служить в армии или в правоохранительных органах работать. Не знаю, наверное, безмерное чувство справедливости у меня было. Хотелось помогать нашим людям, защищать их.
— Но тогда, в 2021 году, о войне, конечно, не думали?
— На самом деле предпосылки были, но я до конца в это не верил.
— Где вы находились 24 февраля 2022-го?
— В Донецкой области. Когда началось вторжение, полетели ракеты, мы сразу же заехали в Мариуполь — в этот же день, 24 числа. И больше из него уже не выехали. Там я участвовал в боевых действиях. Я все это видел. Видел, как бомбы прилетали по жилым домам. Видел тела гражданских. Видел тела наших. Помогал доставать наших парней — «двухсотых», «трехсотых»… Я полностью все видел, что там происходило.
— Когда вы попали в плен?
— 12 апреля 2022 года в городе Мариуполе.
— И что с вами происходило потом, после этого момента?
— Нас перевезли в Донецкую область, в Еленовку.
— В ту самую…
— …Да, да! Где был теракт. Но когда произошел теракт, меня уже там не было, нас уже перевезли.
— Как вас там содержали?
— Когда мы попали в Еленовку, нас поначалу избили сильно. «Приемка» это у них называется. Били шесть человек разными предметами: палками деревянными, резиновыми дубинками, кожаными поясами и тому подобное.
— Кто были эти люди, которые вас били?
— Это были сотрудники ФСИН и военные.
— А сколько вас было всего пленных?
— 900 человек.
— И всех избили или выборочно?
— Да, всех. Именно всех.
— Одновременно?
— Нет, по очереди. Они и ломали палки о нас, и ногами, руками тоже били. Всем подряд.
— Как долго вы провели в Еленовке?
— Пять дней, получается, с 14 по 19 апреля. Потом нас из Еленовки направили в Ростов. Из Ростова — на самолете в Рязанскую область, в город Ряжск, в СИЗО-2. Ну, там тоже происходили побои, следственные действия. Получается, я провел там где-то около десяти месяцев — до 1 февраля 2023 года. А потом нас уже перевезли в Республику Мордовию.
Ряжск. «Током били… Они это называли „дозвониться“»
— В Ряжске вы были все вместе — только военнопленные из Украины? Или же вас посадили вперемешку с кем-то?
— Там, как бы это сказать, были зэки так называемые. Они работали на администрацию. То есть еду нам раздавали, одежду, стригли нас.
— Как к вам относились в Ряжске?
— Не очень хорошо было, можно так сказать. Там приезжали сотрудники ФСБ и следователи — мы называли их дознавателями — и пытали нас, чтобы получить от нас какую-нибудь информацию.
— А какую информацию они хотели получить? Вы же обычные солдаты, я правильно понимаю?
— Да, обычные. Но так как мы были в Мариуполе вместе с «Азовом», а для них «Азов» — это «нацисты-бандеровцы-террористы», то их интересовало, было ли мародерство, убийства гражданских и тому подобное.
— Вас спрашивали, мародерили ли вы в Мариуполе?
— Да, конечно. Спрашивали, убивал ли я военных, убивал ли гражданских, и при этом применяли все виды психологического и физического насилия.
— Я понимаю, что вам сложно вспоминать и описывать это, но, может, сможете что-то рассказать из того, что с вами делали?
— Одно из таких… ну, то, что мне делали, — это душили пластиковым пакетом, надевали его на голову. Потом избивали резиновыми дубинками, электрошокером, ногами, руками, потом ПВХ-трубкой пытались даже… предпринять насильственные действия сексуального характера.
— А что это за трубка?
— Это обычная водопроводная трубка пластиковая. Потом еще применяли так называемый «тапик», это военно-полевой телефон. Если присоединить его провод к каким-то частям тела… получается, как они это назвали, «дозвониться»: они крутили это специальное (катушку. — Прим. ред.), как в старых телефонах, и оно вырабатывает ток, и они этим током били.
— И эти пытки длились все десять месяцев?
— Это был период — три месяца почти каждый день, — когда следственные действия проводились. Очень жестокие были пытки… Там приезжали не только ФСБ, приезжали еще фээсошники, потом какая-то контртеррористическая организация, потом из Министерства юстиции… И сами фсиновские тоже участвовали. И каждому нужно было рассказывать все одно и то же. И у каждого были свои пытки.
— Вы понимали, зачем они это делают? Просто ради пыток? Или им действительно нужна была какая-то информация?
— Ну, во-первых, они это делали для того, чтобы скрыть свои военные преступления и спихнуть все на нас. И моих некоторых сослуживцев так осудили на реальные сроки в Донецкой области.
— Тех, что были взяты в плен вместе с вами?
— Да, те, что были со мной вместе.
— То есть часть из вас попала в Рязанскую область, а кто-то попал в Донецкую область?
— Они развозят пленных по всей России, по тюрьмам и СИЗО, но судят именно в Донецкой и Луганской областях. Тех, кого обвинили в чем-то (в убийстве гражданских, убийстве военных, в мародерстве, каких-то террористических актах и тому подобное), их специально туда везут на суд. Некоторые просто не выдерживают пыток и говорят то, чего не надо.
— Вы держались дольше, чем другие?
— Я считаю, что мне просто повезло. Тут по-другому никак. Три месяца они меня так допрашивали. Потом поняли, что с меня нечего взять, и как-то утихло это. Остальное время было более-менее там.
— Сколько вас было в камере в Ряжске?
— Нас было шесть человек.
— И все были украинские военнопленные, такие же, как вы?
— Да.
— Вы знаете, что с ними сейчас?
— Некоторые, слава богу, вышли, а некоторые еще остаются в плену.
— Среди них были такие, кто был потом осужден в Донецкой области?
— Нет, в Ряжске не было. Но такие были из соседних с нашей камер. А вот в Мордовии уже из моей камеры забирали на суд. Это я точно знаю.
Мордовия. «Каждый день мы стояли по 16 часов»
— В Мордовию вы попали в феврале 2023-го?
— Да, и был там до января 2024 года — до освобождения. 3 января нас обменяли.
— Где именно вы находились?
— Это была исправительная колония особого режима. ИК-10 в поселке Ударный, Зубово-Полянский район.
— Как вас там содержали? Продолжали пытать?
— Ну, я бы не сказал, что именно пытали, но издевались как могли. Каждый день были избиения. Было такое, что по несколько раз в день избивали. Унижения были постоянные. Даже не знаю, как сказать… Как только мы заехали, уже начались унижения и избиения с их стороны. Сразу раздели догола. Поставили впритык друг к другу. Вызывали по одному к следователю, полностью избивали голыми и потом отправляли в камеру. В камере мы стояли по 16 часов в день.
— Какое-то время или каждый день?
— Постоянно, каждый день мы стояли по 16 часов. После подъема и до отбоя. И ели мы стоя.
— А кто следил, стоите вы или нет?
— Там были камеры видеонаблюдения. Если кто-то разговаривал, или пошел без команды, или голову повернул… открывается дверь и выводят на побои.
— Нужно было стоять и не шевелиться?
— Да, голова вниз, смотришь в пол, руки за спиной. Каждый день. 11 месяцев.
— Как вы это все выдержали?
— Ну, как-то психологически себя настраивал. Но потом, после одного избиения, у меня начались проблемы с ногой сильные, очень сильные, нога начала заживо гнить. Медицинской помощи почти никакой не было. Могли таблеточки дать, и то очень редко. И нога очень сильно прогнила.
— Это была гематома или рана?
— Как мне потом объяснил врач, после побоев образовался тромб в ноге. И не было достаточного питания для тканей ноги, и она просто начала отмирать. Там, где икроножная мышца, выше голеностопа.
— И при этом вас заставляли стоять и сесть нельзя? Как же вы стояли?
— Так и стоял. Это постоянные боли — 24 часа. Я мог неделями не спать, просто уже с ума начинал сходить. И были мысли о суициде, конечно же. Но как-то парни, которые были в камере со мной, поддерживали меня. И только с божьей помощью справился я с этим.
— Сколько вас было в этой камере?
— Десять человек. И камера маленькая, очень маленькая. Там было пять двухэтажных кроватей, ну, пять нар. Там даже стоять было тесно, а ходить или еще что-то вообще… Туалет без дверей. Туалетную бумагу не всегда давали. Зубную пасту — маленький тюбик на десять человек. Это ужасно было.
— Вам надо было разрешение просить сходить в туалет?
— В туалет ходили по команде — но не всегда все успевали. А если пойдешь без разрешения, то открывалась дверь и выводили на побои.
— Сколько раз в день вам разрешали сходить в туалет?
— Раза три.
— А разговаривать вам тоже запрещали?
— Да, но мы все равно общались между собой. Человек привыкает ко всему. Мы нашли лазейки.
— Какие?
— Шептаться, держа голову вниз, чтобы не было видно шевеления губ. Научились хотя бы как-то разговаривать, потому что без разговоров реально можно было с ума сойти.
Доктор с шокером
— Остальные девять человек в вашей камере все были, как и вы, украинские солдаты?
— Нет, один гражданский был парень. Просто захваченный в плен на оккупированной территории. В Запорожской области его поймали.
— Какого возраста были ваши сокамерники?
— Самому старшему было 30 лет. Самый младший был 2002 года рождения. То есть все относительно молодые.
— И в каком состоянии были остальные?
— Худые очень. Ну и у некоторых очень было заметно ухудшение психологического здоровья.
— В чем это выражалось?
— Плакали, сами с собой могли разговаривать. Психика уже просто не выдерживала.
— А вы?
— У меня настолько сильно нога ночью болела, бывало, что я и кричал. Она у меня сильно опухла, в два-три раза. Я не мог ею нормально шевелить. Один палец не работал на левой ноге. Это еще из-за того, что мы постоянно стояли, жидкость скапливалась в ногах, и образовывались язвы, то есть дырки. Там можно было полмизинца в эти дырки засунуть. Мне хирург сказал, что еще чуть-чуть — и было бы заражение крови.
— Вы тоже похудели, наверное, сильно?
— Да, когда приехал, я весил 55 килограммов. А обычно у меня 75.
— У ваших сокамерников тоже были травмы?
— Да, конечно. Было такое, например, что, когда били электрошокером — это ягодицы, ноги, — они били настолько, что прижигали кожу. И потом там тоже образовывались дырки, потому что ни обработки, ничего не было. Кожа лопалась, кровила постоянно.
— И за 11 месяцев к вам ни разу не приходил доктор? Никакой медицинской помощи вы не получали?
— Приходили. Но там такие доктора были… Один спрашивал, нужна ли кому-то таблетка. Ты протягиваешь руку, а он тебя шокером по руке бьет. Периодически делал так. Я не знаю, иногда более-менее нормально вел себя, то есть реально давал таблетки. А иногда у него что-то перемыкало, у этого доктора, и он так делал, шокером.
— Но, зная это, вы все равно поднимали руку в следующий раз?
— Ну да, потому что было плохо, и приходилось… Вдруг даст таблетку.
Музыка. Стихи. Собаки
— Потом заехали какие-то новые работники, и они нас избивали чем только могли. У них был специальный деревянный молоток для проверки камер, здоровый такой молоток. Он предназначен, чтобы простукивать дверные проемы, нары: им бьют, и, если там что-то прикреплено, оно выпадет. Но они использовали его для избиения нас. Мы выходили в коридор, и в коридоре они нас избивали.
— А в соседних камерах были обычные заключенные или тоже военнопленные?
— Военнопленные и наши гражданские, которых они взяли в плен.
— И с другими тоже так поступали?
— Да, точно так же.
— Вам слышно было все?
— Там играла музыка громкая, ну, пропагандистская музыка — «Любэ», «День Победы» и тому подобное, что они там любят, — и все равно было слышно крики людей. И еще на нас собак натравливали. Мы выползали из камер — нас заставляли ползти. Потом мы лежали на полу, и собаки нас атаковали, кусали. Это были немецкие овчарки, бельгийские овчарки, хаски, разные собаки. Кусали нас до крови. Так было несколько раз. Еще ставили нас согнутыми буквой Г, руки за спину. Или ноги раздвинуты сильно, чуть ли не на шпагат, и руки на стенку. Потом заставляли нас учить стихи, правила.
— Что за стихи?
— Ну, тоже пропагандистские, я уже, слава богу, не вспомню. В голове не отложилось. Еще заставляли петь гимн России каждый день по восемь раз. Каждый день, каждый день, каждый день. Утром, потом после проверки, перед обедом, после обеда…
— Был ли хоть кто-то там, кто относился к вам по-человечески?
— Очень-очень редко. Те, что постарше, они как-то более-менее с пониманием к нам относились, не избивали. И на прогулки нас чаще водили, и разрешали дольше купаться в душе. Но это было очень редко, когда попадались нормальные, ну и они были рядовыми, ничего не решали: «Приказ есть приказ». Ну, а молодые… они полностью заполнены этой пропагандой про «х*хлов-убийц», и поэтому они нас очень сильно избивали.
— А постарше — это какой возраст?
— 40 плюс. А те, кто моложе, особенно моего возраста, они очень агрессивные. Как мы поняли, у них есть специальная программа, которая одобрена Министерством обороны Российской Федерации, о том, как надо вести себя с военнопленными и как уничтожить их физически и психологически. Один работник ФСИН нам об этом проговорился.
Картошка для животных
— Куда вас водили на прогулки?
— Во двор. Это было раз в неделю, и нас там по кругу водили. Было, что секунд 30 давали, а было и пять минут — это все зависит от сотрудников.
— Когда вас выводили на прогулки, это как-то скрашивало вам жизнь в плену?
— Наоборот. Особенно летом или весной, когда все цветет, солнце начинает греть, это еще больше убивало нас изнутри, потому что мы понимали, что мы за решеткой и ничего не можем сделать, даже нормально вверх не можем посмотреть, только по разрешению. Или когда охранники что-то ели — конфеты, фрукты, — и запах шел… У нас ничего не было — ни сладкого, ни фруктов никаких. Например, они там у себя в кабинете сидят кофе делают, печенье едят. Все эти запахи нам слышны были из камеры.
— А как вы были одеты?
— Зимой нам давали бушлаты, а так — обычная рабочая роба. Зимой в ней очень холодно было в камере. Но больше нам ничего не давали.
— Как вас кормили?
— Было трехразовое питание, но очень плохое. На завтрак давали какую-то кашу, например, овсянку без сахара, без соли, без ничего, по полтора кусочка хлеба. И чай — несладкий, никакой, просто окрашенная вода. На обед давали что-то наподобие супа и кашу. И на ужин тоже. Иногда давали картошку, она была похожа на картошку фри — продолговатая такая.
Потом сотрудники проговорились, что эта картошка была, как бы это сказать, для кормления животных, ослов, например. У нее и вкус такой специфический. Но нам тогда было все равно что есть.
Помню еще, капусту кислую давали — такую кислую, что прямо скулы сводило.
— Вы сказали, что из мордовской колонии, прямо из вашей камеры, кого-то увезли в Донецкую область.
— Да, из моей камеры четырех морских пехотинцев забрали на суд.
— А как вы думаете, почему именно их? Потому что они морские пехотинцы или потому, что они что-то говорили во время пыток?
— Скорее всего, и то, что они говорили, и то, что они морские пехотинцы, повлияло: морская пехота считается элитой.
— А из вас в Мордовии тоже продолжали какие-то показания выбивать?
— Следственные действия были, да, но без побоев. Один раз я был у следователя в Мордовии, и все. Он спрашивал все то же самое, что и в ряжском СИЗО.
Обмен. Звонок родителям
— Как вы узнали, что вас меняют?
— Я до последнего не знал. Мы думали, что нас куда-то перевозят в другое место. Просто вечером после ужина 2 января 2024 года нас вывели из камеры, переодели и загрузили в автозаки. Потом на самолете нас везли. И на автобусах. И потом уже, когда сняли мешки с наших голов, а работники-фсиновцы вышли из автобуса и мы поехали вперед, тогда я понял, что, скорее всего, нас везут на обмен.
— Всю дорогу у вас на голове был мешок?
— Да. Как нас вывели из камеры в Мордовии и мы переоделись, на нас сразу надели мешки.
— И вот с вас снимают этот мешок, вы понимаете, что идет обмен…
— Когда мы подъехали к контрольно-пропускному пункту со стороны Белгорода к Сумам, мы уже поняли, что это все-таки обмен.
— Вы видели, на кого вас меняли?
— Да. Они все были чистенькие, ухоженные, не худые. Было очень, как бы сказать, обидно. Но меня успокаивает то, что мы должны придерживаться Женевских конвенций, потому что мы люди. А то, как они вели себя с нами, это уже на их совести. Доказанных фактов того, что происходит там с пленными, есть достаточно, поэтому, я думаю, в будущем они понесут законное наказание. Очень хочется на это надеяться.
— Кого вы увидели первым на украинской стороне?
— Я уже не помню. В какой-то момент ко мне подошел военный и сказал: «Хочешь позвонить родителям?» Я позвонил: слезы, радость, крики… — это, конечно, незабываемые ощущения. Родители — это самое дорогое, что у нас есть, на самом деле. Они очень рады были, конечно. Но когда я позвонил, они поначалу не верили, что это я.
— Вы у них единственный сын?
— Нет, у меня еще старший брат есть.
— Тоже в армии?
— Нет, слава богу, нет. Я один в семье такой.
— А как вы думаете, что дало вам силы все это выдержать, дотерпеть до освобождения?
— Честно? Во-первых, это родители. Да, были мысли и о суициде. Но потом я думал: столько всего пережить в Мариуполе, а потом просто совершить суицид в тюрьме — нет, это было бы для родителей ну очень обидно, если бы они меня из-за этого не дождались. А во-вторых, вера. Вера во что-то божественное, можно так сказать. Хотя я сам по себе агностик. Я православный, крестик ношу, но тем не менее считаю себя агностиком.
— О чем вы разговаривали с ребятами в камере?
— Ой, там и про машины, и про девушек, и про ремонты — высчитывали в уме, сколько чего нужно, чтобы сделать ремонт. То есть мы просто отвлекались. Или кто-то когда-то посмотрел фильм и знает его полностью — рассказывает нам. Мультики, сериалы всякие… Я так все семь книг «Гарри Поттера» пересказал. Я его очень люблю.
Короче, мы пытались не падать духом, хотя это не всегда получалось, потому что нам постоянно говорили: «Вот Украины уже нету, вас никто не ждет, вы никому не нужны…» — или: «Осталось только взять Львов, и все — Украины не будет. Там одни зарубежные военные — американцы, поляки, французы. Ваших военных нету: мы всех поубивали…»
— Ну хоть на секунду был соблазн в это поверить или нет?
— Честно скажу, был. Я не помню, как этот синдром называется, когда ты начинаешь верить террористам…
— Стокгольмский.
— Да, стокгольмский синдром. Честно скажу, он был. Периодически был. Но потом как-то эта симпатия проходила, слава богу. И потом, ну, просто ненависть двигала нами, можно так сказать.
Госпиталь. Международные конфликты
— В каком состоянии вы были после освобождения?
— В очень плачевном. То есть я, наверное, около недели не мог уснуть вообще — пока таблетки не начали работать. У меня были галлюцинации: световые, например, или музыка постоянно в голове играла.
— Та самая музыка из российской тюрьмы или какая-то другая?
— Из тюрьмы. И сны снятся до сих пор: про войну, про плен…
— А что именно снится?
— Будто я снова попадаю в плен — сам момент этот. И как меня снова начинают пытать. Как я вспоминаю родителей и думаю: «Что же с ними будет?» О себе во сне никогда не думаю — о родителях только. Иногда просыпаюсь ночью. Бывает. Иногда всплывают так называемые флешбэки. Мне сказали, что если я буду работать с психологом, то все будет хорошо. Просто нужно время.
— После освобождения вы, наверное, сразу попали в госпиталь?
— Да, мы вышли из автобуса, я позвонил родителям, потом в скорой мне сразу же обработали ногу, замотали все и отвезли в госпиталь в Сумах. Там нас помыли, одели, выдали телефоны, сим-карты, теплую одежду, накормили и потом уже отправили в Киев — в госпиталь. Там я провел больше семи месяцев: у меня операции были, очень сложно шло заживление ноги. Домой, в Запорожье, я приехал только месяц назад.
— Что за операции вам делали?
— Вену на ноге вырезали, лимфоузлы вырезали. Еще были проблемы с позвоночником, с головой (закрытые черепно-мозговые контузии). Ну, короче, целый набор. Я сейчас с палочкой хожу — без нее трудно передвигаться.
— Чем вы сейчас занимаетесь?
— Я и сейчас солдат: до сих пор служу — хожу на службу. Занимаюсь документами. Когда меня комиссуют, поеду во Львов, второе высшее образование буду получать — международные отношения. Я хочу… — как бы это правильно и красиво сказать? — представлять свою страну на мировом политическом поле. Меня интересует специальность «международные конфликты».
— Да, у вас уже есть страшный личный опыт… Как вы оцениваете сами, есть ли у вас какое-то озлобление? Поменялся ли характер после того, что с вами произошло?
— Раньше любые проблемы казались мне очень большими, сложными, а сейчас, после того, что я пережил, они кажутся мелкими. И больше ценю теперь друзей, своих родных, близких людей. Так что характер поменялся в лучшую сторону, я бы сказал. Хотя озлобление, честно скажу, есть очень сильное. Но я понимаю, что в военных действиях я уже не принесу никакой пользы. Поэтому я считаю, что надо на мировом уровне этим заниматься.
Еще хочется поездить за границу, посмотреть. Но переезжать я не хочу за границу, потому что я люблю свою страну.
— Как сейчас в вашем родном Запорожье?
— Ну, это как прифронтовой город теперь. Постоянные воздушные тревоги, слышны взрывы, беспилотники летают. Кафе, которые раньше работали круглосуточно, теперь работают до десяти. В центре города мало народу, не так, как раньше было. До войны начали у нас строить новые детские площадки, парки, но, когда началась война, это все застопорилось — прогресса в городе почти никакого нет.
— Сколько весите сейчас?
— 75, как раньше. Честно скажу, я уже скинул. У меня около 85 было — так в госпитале хорошо кормили. За два месяца — с января по март — 30 килограммов набрал. Потом пришлось спортом заниматься. Теперь все в норме.
— Вы уже давали какие-то показания о том, что с вами было в российском плену?
— Да, украинским следователям. Потом из Австрии мне звонили (речь идет о Независимой международной комиссии по расследованию нарушений в Украине, созданной Советом по правам человека ООН. — Прим. ред.). Потом я был в Международном Красном Кресте в Киеве — там тоже показания давал. И понятно, что в СБУ у нас был.
— Не тяжело это — раз за разом рассказывать о пережитом?
— Я считаю, что как бы тяжело ни было, но тем не менее надо это все донести до людей, чтобы они знали реальную правду, что там происходит.