Добровольцы и мобилизованные, сварщики и студенты, жители больших городов и глухих поселков — война свела этих россиян в точке, где перекур — главное событие дня, а прием нейролептиков — привычная обязанность. Журналистка «Новой вкладки» Марфа Хвостова в качестве волонтера провела летом неделю в военном госпитале одного из городов России. Там в отделении психиатрии месяцами живут военные с разными диагнозами — от шизофрении до ПТСР. Никто из полутора десятков пациентов, с которыми беседовала Марфа, не хочет возвращаться на войну. Некоторые говорят, что лучше сядут в тюрьму или умрут.
Имена всех героев изменены.
Жара в городе стоит вторую неделю. Возле ворот военного госпиталя то и дело останавливаются такси. Опираясь на трость, из машины выходит мужчина с вещмешком и направляется к проходной.
В помещении, где выписывают пропуска родственникам пациентов, стоят девять человек — двое мужчин и семь женщин. Одну посетительницу не пускают: пациент, к которому она идет, почему-то не заказал на нее пропуск. Женщина порывисто подхватывает пакеты из «Пятерочки», которые стоят у ее ног.
— Это издевательство! — кричит она со слезами в голосе.
— Не надо плакать! — строго отвечает соседка по очереди.
— А я и не плачу.
Раздается стрекот автоматов: по телевизору в зале выдачи пропусков показывают какой-то военный фильм.
«Хочется все время воевать»
Большая территория возле госпиталя утопает в зелени. Через каждые двадцать метров на скамейках сидят мужчины: кто без ноги, кто без руки, кто-то с забинтованной головой. Девушка в бежевом льняном костюме с усилием катит коляску с молодым парнем, у него нет правой ноги до колена и левой — полностью.
Перед отделением психиатрии курят пациенты. Кому не хватило стульев, сидят на бордюре, подстелив куски пенопласта. Дверь в отделение открывается специальным ключом, который лежит в кармане халата дежурящей рядом санитарки.
Длинный светлый коридор, в палатах полумрак — там задернуты занавески. Кто-то свернулся калачиком на кровати и отвернулся к стенке, кто-то тихо переговаривается. Большинство пациентов целыми днями сидят в телефонах. Новости про войну не читают: «Везде вранье». Возле некоторых кроватей — инвалидные коляски, на подоконниках — бутылки с водой. В психиатрическом отделении лежит примерно 80 человек, в основном самых низких воинских званий и младшего офицерского состава: сержанты, ефрейторы, лейтенанты. Кто-то поступил недавно, кто-то — весной, когда на улице еще лежал снег.
Пациенты делятся на «усиленных» и «строгих». Первым разрешено ходить по больнице самим, вторых в одиночку не отпускают, чтобы ничего не натворили, в том числе с собой. После каждого визита родственников санитарки проверяют вещи пациентов: нет ли колюще-режущих предметов, алкоголя, наркотиков.
Задача волонтера — сопровождать «строгих» на приемы к врачам. Мужчины проходят военно-врачебную комиссию, после которой получают заключение, годен или нет к дальнейшей службе.
В коридоре душно, лица слоняющихся по нему пациентов покрыты испариной. Многие одеты в казенные полосатые пижамы с надписью «Армия России».
Пациенты хмуро оглядывают меня. Молчание нарушает высокий стройный Алексей в майке и тренировочных штанах. Он подходит ко мне вплотную, извивается змеей и заглядывает прямо в лицо. Взгляд его зеленых глаз прожигает насквозь:
— Я совершенно здоровый человек. Но ненормальный для общества, как и общество для меня. Можете меня сразу уколоть, чтоб я сдох. Я освобожусь — и тогда умрет все человечество.
Алексей вешает себе на шею белое вафельное полотенце, тянет его с недоброй улыбкой: «Полотенце креееепкое». Он — из «строгих», и действительно иногда выглядит безумным. Большинство же пациентов ведут себя вполне обычно: поддерживают беседу, задают вопросы, интересуются «вольной» жизнью. Все они на нейролептиках (психотропные препараты, подавляющие психическую нервную деятельность, эмоциональное состояние и поведение, и способные устранять бред, галлюцинации и другие проявления психоза).
Я веду Алексея и еще нескольких пациентов на «шапку» — делать энцефалограмму. Рядом молча шагает Сергей — мужчина чуть моложе 30 лет из города на Волге. На войне он был разведчиком. В ожидании «шапки» Сергей играет в шахматы на телефоне. Из кармана его спортивных штанов торчит пауэрбанк с надписью «Российская Федерация», под ней — факсимильная подпись Владимира Путина.
В коридор вывозят кровать-каталку с молодым человеком. Левый глаз — под марлевой повязкой, вместо правой руки — культя. Бинты оплетают все его стройное татуированное тело. Парень пытается сжать ладонь — не выходит: в левом локте осколок.
Следующим на «шапку» идет Руслан, высокий крупный парень из республики Северного Кавказа. Его мобилизовали в сентябре 2022 года, а с войны он попал в отделение психиатрии, потому что перестал спать. Ему 28 лет.
На вопрос «Кем вы работали?» все пациенты сходу называют свои «профессии» на войне, словно мирной жизни и не было. «Старшим химиком, — без запинки отвечает Руслан. Химики, объясняет он, „расхимичивают“ заминированные территории. — На самом деле я просто штурмовал. Там вообще не спрашивали, кто ты, что ты. Сказали штурмовать — штурмуешь».
Руслан говорит, что после штурма «хочется все время воевать». В мирной жизни ему скучно. Сейчас он хочет купить электронные сигареты. Говорит, начал курить на войне, раньше «делал намаз, не курил и не пил».
Руслан просится в магазин. Он «строгий», поэтому я иду с ним. Тащимся по жаре мимо больничных корпусов. Поют птицы, проезжают автомобили, на лавочках курят пациенты.
— Как много людей без рук и без ног, — удивляется Руслан.
В магазине на территории госпиталя продают игрушечные танки, шевроны, камуфляжную одежду, шоколад и кое-какую еду. Купить сигареты Руслан не может: наличных и карты у него нет. Волонтерам в целях безопасности строго запрещено покупать что-либо пациентам и принимать от них денежные переводы. Руслан не в обиде.
— А у вас там есть кто-нибудь? — спрашивает он меня.
— Нет.
— Как вы вообще относитесь к войне?
— А вы как относитесь?
— Я к ней правильно отношусь — нейтрально. Пусть бы все, кто хочет воевать, повоевали, а мирные люди остались.
Руслан говорит, что пошел на войну, потому что его мобилизовали и потому что туда уехали его братья.
Потерявшийся во времени
— На перекур собираемся! — зовет санитарка, открывая дверь на улицу.
Все, даже те, кто курил пять минут назад, тянутся к выходу. Скрип резиновых тапок по полу. В коридоре пахнет спиртом, негромко гудит вентиляция. Навстречу идет священник: он навещает желающих причаститься или просто поговорить. «Никита будет долго тут лежать», — священник показывает на русого мальчика лет 19 со спокойным лицом.
Петр Павлович курить не идет: он лежит в палате с компрессом на голове. Страшно душно. Ему нужно «на шапку», но у Петра Павловича нет сил. Ослабленных возят от одного корпуса к другому на скорой. Машина чистая и аккуратная, словно только что с завода. У водителя негромко играет музыка.
Когда он оказался в больнице, Петр Павлович не помнит: кажется, была осень. Или весна. Он вглядывается в мое лицо и улыбается: «Мы с вами где-то встречались». У него синие глаза и растерянная улыбка, на вид ему около 60 лет. Выглядит дезориентированным, ходит нетвердо, держится за стены. Несколько раз тревожится, что не взял документы. Поднимаясь по лестнице, осторожно берет меня под локоть.
Петр Павлович родом из поселка в Центральном округе России, работал сварщиком, на войну пошел добровольцем. Вечером я нахожу его страничку в «Одноклассниках», смотрю фотографии и узнаю, что он любил рыбачить и позировать с уловом. «Рыба на ужин, сам поймал», — подписал Петр Павлович один из снимков. В комментарии к нему приходили десятки восторженных женщин. Петр Павлович говорит, что дома его никто не ждет, но там «и лечиться, и калечиться легче».
— Как вы оказались в наших краях? По распределению? Жених? — хитро спрашивает Петр Павлович. Он не понимает, что находится за сотни километров от дома. Признается, что забыл, какой сейчас год.
— 2024-й, — подсказываю я.
В его глазах — ужас. Он думает, что я шучу.
Мы возвращаемся с энцефалограммы, щелкает замок двери, и психиатрическое отделение засасывает нас внутрь. Вечером санитарка расскажет, что Петр Павлович — алкоголик. У него началась деменция, и память вряд ли восстановится.
Когда медсестра раскладывает таблетки по пластмассовым коробочкам, из одной палаты раздается стрельба: пациент играет в стрелялки на ноутбуке.
«Дурак потому что»
«Строгий, но слабенький», — так говорит про Владимира медсестра. Ему 55. Выцветшая майка, ярко-голубые глаза. Взгляд притихший, растерянный. Владимир предупреждает, что после контузии ничего не слышит на левое ухо.
Мы идем к лору. У входа курят мужчины в колясках, в очереди перед нами — молодой парень. Рыжая борода, татуированные руки, перебитый нос. Левый глаз прикрыт марлевой повязкой, правый — непонятно, есть ли вообще: там какая-то дыра. Парень тяжело дышит и сжимает в руках медкарту.
До войны Владимир занимался грузоперевозками на Дальнем Востоке. За рейс в Якутию, который занимал несколько дней, можно было заработать 220 тысяч рублей. Контракт в январе 2023-го Владимир, по его словам, подписал из патриотических чувств. На «войнушке» стал сапером. Разбирать мины учился по роликам в интернете: «Набрал в поисковике „как разоружить мину“ — и все». В учебном центре перед отправкой на войну ему показали только плакаты с марками гранат.
В Запорожской области, куда его отправили, командование запрещало «иметь дела» с местными.
— Я тоже сначала думал, что там бандеровцы. А потом поговорил — они такие же, как мы, никакие они не бандеровцы! Мы одно время дом у местных снимали. Ну как снимали — просто брали и жили. Сосед яйца нам продавал по 50 рублей, приносил с огорода зелень.
Местные помогали Владимиру чинить машины. «Это же русская машина, она сыпется. Я никогда бы не подумал, что сяду за руль такой машины, у меня все японские были».
Владимир вспоминает, как в первые дни их закинули в чистое поле. Командование сказало строить землянки и уехало.
— У нас даже лопат не было. Нас было 20 человек, скинулись по пять тысяч, поехали, купили электростанцию, бензопилу, лопаты и начали копать.
Дроны, вспоминает Владимир, сбивали из автомата: «У нас антидронового вооружения не было, оно стоит полмиллиона». Потом мужчина попал «в алкашиные войска», где пили почти все.
— Напивались, разбрасывали автоматы, а я собирал и на место приносил. Магазины тяжелые, в карманы суешь — аж штаны слетают. Если хочешь жить, на войне пить не будешь. Я один раз выпил в центре распределения — и хлоп, тревога. Стою и понимаю, что ничего не смогу делать в таком состоянии. Если ты алкаш, тебя подобьют сразу. Больше я не пил.
Владимир считает, что война «затянется надолго»: «Путин хочет побольше себе земли отхапать». О подписанном контракте жалеет.
— Если бы я знал, что буду жить под землей с мышами, я бы никогда не пошел на войну. Я вообще не знал, как будет. Я даже не знал, сколько денег будут платить.
— А почему пошли тогда?
— Дурак потому что.
Руслан уезжает
На следующий день встречаю в коридоре Руслана в солнцезащитных очках.
— Мне идет?
Сегодня его выписывают, он собирается в часть и просит меня проводить его до автостанции. Я отказываюсь.
Через полчаса Руслан спрашивает:
— На сегодня есть билет на самолет до Минеральных Вод?
Я смотрю билеты: 30 тысяч рублей. Руслан вздыхает.
— Поедете со мной?
Рассказываю медсестре, что Руслан просит проводить его. Она закипает:
— Ни в коем случае! Он написал отказ от лечения. Мы не знаем, в каком он состоянии.
Когда я выхожу из отделения, Руслан сидит на пенопласте и курит. Он не вспоминает о своей просьбе и спокойно прощается. Больше мы не увидимся.
«Лучше в тюрьму»
Немногие пациенты психиатрии хотят беседовать со священником, но волонтеры регулярно спрашивают, есть ли желающие. «После таблеток, которые нам дают, все святое отбито», — отмахивается один из мужчин, но все-таки просит, чтобы священник принес ему иконку Николая Чудотворца. Другой смеется: «У нас тут бесы живут».
Андрей из небольшого городка на Урале пошел на войну после беседы со священником. Перед тем как подписать контракт, он пришел за советом в храм: идти ли на войну? Священник ответил, что «надо отстаивать» и это «хорошее дело». Так говорят многие священнослужители, замечает Андрей. Если бы тогда батюшка сказал, что воевать нехорошо, он бы задумался. Теперь Андрей носит полосатую больничную пижаму, передвигается на костылях и слышит голоса украинских шпионов, которые «сидят в деревьях».
В медицинских картах — военные специальности и диагнозы пациентов: гранатометчик, шизофрения параноидальная; санитар, шизофрения психопатическая. Сегодня я провожаю к урологу очередного «строгого» — 27-летнего киевлянина Пашу. В его медицинской карте написано: ПТСР.
— Я связист-самоучка, дослужился до начальника связи батальона. Восемнадцать лет стукнуло — приехал в ДНР воевать против нациков. У нас захват власти произошел и нацизм начался. Памятники осквернялись.
Пашины родственники живут в Киеве. «Мать с отчимом за нас, остальные — за укропов. Отец — бывший эсбэушник, мы не общаемся. Говорит: „Иди защищай своего Путина“. Хотя я недолюбливаю Путина. Конечно, я не за него. Столько людей положил».
В холл выкатывают пациента на коляске. Ему недавно отняли ногу. Санитарки обсуждают, как его везти на УЗИ: «Ему уже укололи обезбол, он еле держится». Кое-как перекладывают мужчину на кровать-каталку. Завязанная марлей культя повисает в воздухе.
— У меня же там ничего не зашито, просто отрезано нах*й, — объясняет парень. Со стоном он кладет культю на подушку: — Ой-ой-ой, с*ка, с*ка.
Ему дают бутылку воды. Рядом ходят двое пациентов, которые держат в руках свои мочеприемники — плотные прозрачные мешки, наполненные мочой.
Паша сидит, уткнувшись в телефон, — листает TikTok. Новости не читает: «Неинтересно». В 2019 году Паша расторг военный контракт, но 22 февраля 2022 года, когда он жил в самопровозглашенной ДНР, его мобилизовали. «От Министерства обороны не было никакой поддержки. Всю свою зарплату вкладывал в эту гребаную службу. Командование это не ценило», — рассказывает Паша.
На войне у него начались панические атаки: постоянная тревога, почти перестал спать. Свое состояние парень объясняет большим количеством работы и «постоянными унижениями от начальства»:
— Если какое-то давление, меня всего трясет, голова не соображает. Третий месяц таблетки пью — ни фига не помогает. Валяюсь постоянно, депрессуха. Тяжело беседу вести, мозг начинает виснуть. Тяжело сконцентрироваться. Я уже дураком стал. Иногда хочется таблеток нажраться, чтобы с концами.
Его жена, которая с двумя детьми живет в одном из городов Центральной России в ипотечной квартире, говорит, чтобы Паша увольнялся. Он говорит, что «это нереально»:
— Либо в тюрьму, либо иди дальше служи. Да пусть садят в тюрьму! Пять лет, зато жив останусь. А если десять — повешусь, да и все. Выхода из положения нет — суицид только. Я пытался гнать от себя эти мысли, сразу таблетку выпивал, чтобы успокоиться. Агрессия бывает — это вообще ж*па. В голове цель — убить. А иногда настроение поднимается — и резко появляются перед глазами трупы.
Мы с Пашей возвращаемся от уролога в психиатрическое отделение. Высокие старые липы, полутень.
— Тут в деревьях белка живет. Видели? — говорю я.
Впервые за полтора часа Паша улыбается. Показываю ему фото, он долго умиляется. Когда мы заходим в больничный корпус, Пашино лицо снова гаснет.
Витя хочет к маме
Утром идет дождь, курильщики сбились в тесную кучку под козырьком. В коридоре ко мне суетливо подбегает Иван, мужчина лет 40. Передних верхних зубов нет, рыжая бородка, голос сиплый, речь быстрая.
— Вы новенькая, новенькая?
Медсестра лениво отгоняет его, как назойливого пса.
Иван успевает сообщить, что он «живет в Беларуси, в Брестской области».
— Это там, откуда поляки наступают, — бормочет он.
— Да не наступают вроде.
— Это пока не наступают.
С 33-летним Витей идем к окулисту. Витя осторожно переставляет ноги в резиновых тапках: была контузия, теперь ощущает «скованность в ногах». Зубы плохие, речь нечеткая. Рядом с ним кажется, что время превратилось в забродивший кисель.
На войну Витя поехал полгода назад добровольно, из маленького села в одной из республик Приволжского округа. Говорит, жилось там неплохо, в 2023 году праздновали Хэллоуин: ночью приходили дети в костюмах, Витя угощал их конфетами.
Работа на лесозаготовке приносила Вите 60 тысяч рублей в месяц. Этих денег не хватало, чтобы выплатить кредит в 40 тысяч на ремонт дома, и мужчина подписал военный контракт. Дома у Вити лежачая мама. Когда сын ушел воевать, у нее «дырки открылись, кожу стало разъедать». По словам Вити, родственники ее не навещают. Он жалеет, что пошел на войну, и хочет домой к маме.
В очереди к окулисту — человек десять. Среди них седая сухонькая дама лет 75 на коляске — может быть, жена военного или сама бывшая военнослужащая. Из кабинета выходит врач:
— Участники СВО, кто следующий — проходите!
— А когда меня примут? Без завтрака осталась, все жду, — говорит дама.
— Надо подождать. Участники СВО, заходим!
В кабинет заезжает мужчина в кепке и тельняшке. У него нет правой руки и левой ноги. Следующим, подволакивая ногу, идет Витя.
«Смотрим — а мы по трупам ходим»
Камиль учился на ветеринара в одной из региональных столиц; оставался последний курс, но летом 2022-го он подписал контракт. Родители были против. Младшие сестренки подарили Камилю перед уходом на войну подвески: цветочек и фигурку Лего — он носит их как браслет. В семье пятеро детей, Камиль старший, ему 26.
У Камиля точеное лицо, длинные ресницы. Сначала он говорит, что поехал на войну, чтобы «помочь», потом — что если бы нашел высокооплачиваемую работу переводчиком, может, и не пошел бы. Говорит, что несколько лет он жил на родине отца в Сирии и хорошо знает арабский. У Камиля параноидная шизофрения.
— Если бы не деньги, я бы не пошел. Перевести бабушку через дорогу за пару тысяч — вот это нормально, — усмехается Камиль. Часть «военных» денег он прокутил во время отпуска, остальное отдал родителям.
Боевого опыта у Камиля не было, только срочная служба в России. Ему предложили стать командиром взвода. Камиль не понимал, что это, но согласился.
В ноябре 2023 года он попал под обстрел, его сильно посекло осколками, бегать и прыгать он больше не может, указательный палец не работает. Недавно Камилю позвонил товарищ, который все еще на войне, и сказал, что завидует тем, кто лишился рук и ног, — ведь они больше не воюют.
Камиль рассказывает, что ранило его в девять часов утра. Весь день вместе с пулеметчиком он пролежал в хвойном лесу, отстреливаясь от украинцев, которые были в 500 метрах. Вспоминает, как «песенки пел, сигарету курил», смотрел, как «пули ломают ветки». Возле головы положил гранату.
— Я не думал, что вылезу.
Вечером мужчины пошли по полю. Подлетела «птичка», скинула гранату, пулеметчика ранило. Камиль шлепнул его по каске: беги отсюда. Когда остался один, «молитвы в голову полезли». Камиль добрался до своих, и его отвезли в Ростов-на-Дону, после чего его «все потеряли». На третий день друг позвонил родителям Камиля: «Ваш сын погиб». Мама упала в обморок в супермаркете, а папа зарезал трех баранов — курбан за покойного. Через день Камиль позвонил домой: «Я пока живой».
— На войне много грязи во всех смыслах. Мы как-то пришли на позицию, а там окопы по бедра, очень маленькие. «Что за хрень, почему так мало выкопали?» Отвечают: посмотри под ноги. Смотрим — а мы по трупам ходим. Их так много, что они уже с землей смешались. Их никто не забрал, трупы были российские.
Помолчав, Камиль продолжает: «Я на этой войне никого не убил». На вопрос, важно ли ему это, пожимает плечами. Говорит, страшно было, когда начальство сказало «задвухсотить своих». Дело, по словам Камиля, было так: два человека в роте напились и стали палить из оружия. Начальство сутки избивало мужчин — все лица были синие. Их передали Камилю — «без броников, без оружия, без всего». «„Обнули их“, — сказало начальство», — рассказывает Камиль.
Ему стало жаль парней, он нашел кое-какое обмундирование и отправил их на задачу. Один погиб, второй выжил.
Теперь Камиль хочет вернуться домой и доучиться на ветеринара.
Три медсестры устроили чаепитие: мать одного из пациентов угостила домашним пирогом с вишней. Прихлебывая горячий чай, женщины объясняют, как все устроено в госпитале:
— Здесь такие кренделя лежат — ужас. Ведь в больнице можно купить все: и наркотики, и водку, и проститутку. А сколько тут дырок в заборе! Кому бежать, тут не удержишь никак. Дал 500 рублей охране — вышел — нажрался — вернулся. Наркоманам и алкоголикам на ВВК (военно-врачебная комиссия) ставят категорию Д (не годен к военной службе), некоторые возвращаются в часть после госпиталя: санитарам помогают, дрова колют. Оружие им уже не дают. Остальным категорию В (ограниченно годен) — и обратно. Вот они здесь и сидят по семь-восемь месяцев, [ищут предлоги, чтобы на войну не возвращаться]: попа чешется, прыщик выскочил. Так, чтобы с войны кукушка поехала, здесь таких нет. Кукушка едет, если они нажрутся какой-нибудь дряни химической или если шиза уже где-то сидела. Какой-то стресс — и у него щелкает.
Медсестры возбужденно вспоминают, как зимой сбежал 20-летний пациент из мобилизованных.
— Вышел на порог покурить, говорит: «Все, пацаны, я домой». И по льду как сквозанул!
— Ага, в летних кроссовочках через забор. Он уже такси вызвал, машина ждала.
Парень, по словам медсестер, уехал домой, начал там «наркотики х**ачить» и через три месяца повесился в сарае. Мать потом приезжала в госпиталь, забирала его вещи и паспорт.
Медсестры замолкают, дожевывая пирог. Одна, отставив чашку в сторону, смотрит мне в глаза:
— Нормальных тут нет: нормальные на войну не пошли.