Александр Кабанов — 51-летний блогер из Березы. Вместе с другом Сергеем Петрухиным они делали YouTube-канал «Народный репортер». В 2020-м, когда Сергея Тихановского задержали, с блогером связалась его жена Светлана. Сказала, что муж доверяет только ему, и попросила помочь сориентироваться в мире большой политики. Кабанов стал пресс-секретарем ее инициативной группы, но ненадолго. 15 июня его вызвали в поликлинику на анализы и по дороге домой задержали. Александра осудили по двум уголовным статьям и приговорили к трем годам лишения свободы в колонии общего режима. С учетом пересчета времени в СИЗО он провел за решеткой 2,5 года. В декабре 2022-го вышел на свободу и покинул Беларусь. «Зеркало» поговорило с экс-политзаключенным о жизни в колонии, Викторе Бабарико и первых шагах Светланы Тихановской в политике.
Сейчас Александр находится в Вильнюсе. Встречается со знакомыми и строит планы на будущее. На неделе в его расписании около десятка интервью. Несмотря на это шутит, что звездная болезнь ему не грозит. Главное для него — рассказать людям о том, что происходит в ИК № 1 Новополоцка и тюрьме № 4 Могилева.
— Как вас встретили на воле? Как ваши родители?
— Хорошо, бодрячком, здоровье не подводило (улыбается). Они живут в деревне в Березовском районе, а мой дом на хуторе. После освобождения собирался поехать к себе, но родные предупредили: там все разворовали. Так как у меня все было описано и перед арестом я много чего оттуда вывез, все же оставались кухня, микроволновка, чайник, холодильник. А главное, у меня же там гектар земли был обнесен забором. Так его сняли — и столбы, и сетки, а туи выкопали. Кто-то знал: я сижу, а дома никого нет. Кто? Мне не интересно. Я понимал, что буду уезжать из Беларуси, просто никому не говорил. Хотел побыть с родителями.
В общем, на хутор так и не поехал. С ним, кстати, был связан еще один интересный момент. Когда сидел в колонии, получил письмо из сельсовета, что должен выкосить траву [у участка]. Не сделаю — будет штраф. Я ответил: напишите администрации нашей колонии, чтобы они меня туда привезли в наручниках, и я покошу. А еще предложил автору письма самому покосить. Видимо, у него слишком много времени. После этого он решил мне больше не писать.
— Уже успели почитать новости? Какая из них вас больше всего удивила?
— Меня поражают заявления Позняка. Например, всех посадить или что Тихановская будет сидеть. Короче, все будут в тюрьме, кроме Позняка, а он будет ходить в качестве надзирателя и учить жизни. Кажется, человек живет на Луне и не держит руку на пульсе.
— Неожиданно, думала, вы скажете что-то про силовиков.
— Силовики меня не интересуют, но когда происходит раздрай [в оппозиции], дележки в стиле «а ты кто такой? а ты кто такая?» — это не красит людей. Не умеете найти общий язык, собраться и что-то решить, тогда на фиг вы нужны. Люди, уйдите и не нервируйте. Это меня зацепило. Я в тюрьме про это не знал, а когда вышел и увидел, появилось ощущение, что ничего в жизни не меняется. Уже тошнит от этих подковерных игр. Хочется вменяемую команду, которая стремится к какой-то победе.
На мой взгляд, политические профессионалы могут воевать между собой лишь тогда, когда они уже пришли к власти и в парламенте обсуждают какие-то моменты. А когда вы живет за границей и у вас нет ни реальной власти, ни рычагов управления страной, а вы уже начинаете между собой что-то делить — это нонсенс, бред сумасшедшего. Что вы делите?
— Кого вы имеете в виду?
— Не буду сейчас говорить пофамильно. У меня собрано достаточно информации. Думаю, по ней будет сделан материал, но это случится тогда, когда мы вернемся в Беларусь. В другую Беларусь. Тогда будет время рассказать, кто есть кто.
— Основатель фонда BYSOL Андрей Стрижак писал, что вас пришлось эвакуировать. Зачем это понадобилось, если вы отсидели весь срок?
— После освобождения меня поставили на учет на два года, поэтому я невыездной. Домой ко мне для проверок приезжала милиция (бывало, и по два раза в неделю), и каждое воскресенье я должен был посещать Березовский РОВД для отметок. Если бы я хоть раз не приехал, на меня сразу же завели бы «административку», а потом «уголовку». Все это очень жестко контролируется.
К тому же меня собирались поставить на учет в сельсовет. Оттуда тоже должны были приезжать какие-то комиссии. Короче, окружили со всех сторон, поэтому если бы я просто захотел покинуть Беларусь, то не смог бы.
«Света была не готова к интервью и общению с прессой. Сказала: „Я буду сидеть дома. Можно как-то без меня?“»
— Давайте вернемся в начало. Как вы познакомились с Сергеем Тихановским и позже стали пресс-секретарем инициативной группы Светланы?
— Сергей приехал к нам брать интервью. Про него тогда особо никто не знал, на канале у него было немного подписчиков. Даже не помню, про что был этот сюжет. Видимо, про нашу деятельность. Мы поговорили. Спустя время в Минске проходил пикет Николая Масловского (блогера и предпринимателя. — Прим. ред.). Мы решили затянуть туда всех блогеров. Еще там с Тихановским поговорили и начали общаться.
Когда Сергея посадили, Светлана мне позвонила. Сказала, муж передал, чтобы она связалась со мной, потому что он доверяет только мне, и попросила помочь. Я согласился. А как иначе? Представьте, вы мужчина, вам звонит женщина, пусть и незнакомая. Она одна. Она, грубо говоря, в беде, в проблемах. Она заступилась за мужа, выдвинулась. Пускай у нас Сергеем были и не сильно дружеские отношения, скорее товарищеские, но человек сидит в тюрьме. Он дал мой телефон, сказал обратиться. Если я посылаю ее, то автоматически и его.
— С какими мыслями вы во все это включались?
— Предупреждал всех, кто со Светланой работал: «Ребята, вы готовы в тюрьму?» Все думали, шучу, спрашивали: «А ты готов?» Отвечал: «Уже давно». До этого у нас с Сергеем Петрухиным уже как года два-три были задержания, нам поступали угрозы. Когда оказывались в ИВС, нам говорили: «Будете сидеть». В общем, психологически мы были на это настроены. Хотя хотелось бы, чтобы без этого. В какой-то момент, когда стали выстраиваться очереди и пошел моральный и душевный подъем, мне уже было наплевать на угрозы и все, что будет. Думал, е-мое, в Беларуси впервые за всю ее незалежную историю начинают происходить такие события. И я в них не буду участвовать? Да нет. Буду обязательно!
— Чем вы занимались, когда присоединились к инициативной группе Тихановской?
— Я несколько раз выдвигался кандидатом в депутаты, плюс у нас были разные инициативы, например, сбор подписей против строительства аккумуляторного завода. У меня уже имелась какая-то команда и опыт. Я этим опытом поделился.
Первоначально организовывал сбор подписей по Бресту и Брестской области, координировал действия активистов. Но, грубо говоря, там координировать ничего не нужно было. Через два дня я уже в это не вмешивался. Все работало само. Лишь делал рекламу в соцсетях о том, в каких городах, где и во сколько будут пикеты.
Когда понял, что с координацией мне можно заканчивать, предложил Свете стать пресс-службой инициативной группы. Она была не готова к интервью и общению с прессой. Сказала: «Я буду сидеть дома. Можно как-то без меня?» Говорю: «Этого не получится». Она была очень испугана, и мы стали делать первые подготовительные шаги. Разбирали, как вести себя перед камерой, как говорить. Еще один важный момент — провокационные вопросы. На них нельзя отвечать грубо: «Не хочу об этом говорить». Поэтому обсуждали, как перевести разговор на другую тему.
Самый главный из таких вопросов касался миллиона долларов (в дачном доме Сергея Тихановского во время третьего обыска якобы нашли 900 тысяч долларов. — Прим. ред.). У нас не было информации, что это за деньги. Я ей сказал: «Ни в коем случае не давай тут никаких ответов». Если, объяснял, спросят, отвечай как есть: как вы живете, что денег у вас не особо. Еще один из таких вопросов: «Как вы относитесь к Лукашенко?» Сейчас уже и не помню, что советовал на него отвечать. Что-то вроде «никак» или «у меня есть муж, и я его люблю».
Света все осваивала достаточно быстро, а пресса уже выстраивалась в очередь. У меня много знакомых в СМИ. Они стали звонить. Я понимал, нужно начинать с грандиозного и с людей профессионально подготовленных. Мы выбрали Би-би-си, московский офис. Я попросил, чтобы они заранее выслали мне вопросы, которые будут задавать, и предупредил корреспондента: «Мне нужен образ домохозяйки, обычной женщины». Сказал это, чтобы они не пытались сделать из нее политика. Объяснял, как есть, это обычный человек, поэтому вопросы просил составить такие, чтобы данный образ раскрыть. Нужна была точка отсчета для других журналистов. Понимание образа.
— Были моменты, когда вам приходилось успокаивать Светлану?
— Было очень тяжело. Она была напугана — обыски, на мать Сергея давят. Порой у нее случались чуть ли не истерики: «Мне больше ничего не надо. Я не хочу, зачем я в это влезла». Тогда я говорил: «Света, на сегодня все. Отменяем все интервью. Отдыхай целый день, занимайся детьми. Отоспись. А завтра часов в 10 утра мы с тобой связываемся». На следующий день звоню: «Как ты себя чувствуешь?» Она мне: «Вроде нормально». И продолжаем работать дальше.
— Какой вы увидели Тихановскую спустя два с половиной года?
— Когда был в тюрьме, туда приходила «эсбэшка» (газета «СБ. Беларусь сегодня». — Прим. ред.). Там встречал какие-то фотографии Светы и кляузные статьи, но между строк текста можно было понять, о чем речь. Тогда я уже видел — это другая Тихановская. После освобождения посмотрел, как она общается, выступает. Она держит себя в руках, сосредоточена. Это человек, у которого большая ответственность, который готов принимать решения, говорить с людьми. Сейчас у нее уровень серьезный. Как она может выступать на форумах! Я бы к этой трибуне боялся подойти (смеется). А она тянет свою лямку, и за это ей респект. Ну, а в плане политическом и работы Офиса, я в эти подробности стараюсь не лезть. У меня на сегодня другие цели и задачи.
— Вы уже виделись со Светланой?
— Когда приехал в Вильнюс, со мной связалась ее пресс-секретарь и пригласила на встречу. Мы со Светой взяли чай, и у нас был обычный житейский разговор. Говорили обо всем — о тюрьме, о том, в каких перипетиях Света побывала. Тогда я общался не со Светланой Тихановской политиком, а со Светланой Тихановской человеком. И тут она точно такая же. Мы посидели минут сорок. Договорись еще встретиться.
— Не говорили друг другу, зачем мы во все это ввязались?
— Я такого никогда не скажу. А она, честно говоря, сказала: «Саша, во что мы ввязались» (смеется). Сказала: «Ты был единственный человек, который тогда мог на меня повлиять, почему ты мне разрешил все это сделать?» Отвечаю: «Света, чем ты недовольна? Ты же вошла в историю нашей страны! На сегодняшний момент с хорошей стороны». Но понимаю, женщины в большинстве случаев — это люди, которым [важнее] семья, дети. А такое внимание может серьезно влиять на человека.
«Завхоз сразу сказал, что каждый день ходит и про меня докладывает, рассказывает, что говорю, с кем»
— Судили вас в Могилеве вместе с другом Сергеем Петрухиным. На первом заседании вы вели себя, скажем так, дерзко. Даже потребовали, чтобы вас удалили с процесса. Почему так?
— В тот день ко мне из Бреста в Могилев приехали родные и друзья. Я хотел их увидеть. Захожу в суд, а там сидят ребята, из которых с юношества делают подлецов. Меня это задело. На тот момент мы с Сергеем не знали, что они из школы милиции, сказали им: «К нам приехали родные. Встаньте и уйдите, дайте их увидеть». Обратились и к судье. Она ответили, что у нас равенство. Вроде как, кто первый пришел, того и тапки, поэтому они будут тут сидеть. Решил: «Тогда держитесь». Я в их игры не играю. Хотите, чтобы было так, но без меня. Лучше поеду в камеру и буду там сидеть.
Что же касается срока, у меня не было иллюзий. Адвокат сразу предупредила, по любой статье, которую мне дадут, получу максимум. И следователь говорил: «Будешь сидеть столько, сколько скажу». Вспомнил интересный случай. Меня же арестовывали в ИВС, где я отбывал 15 суток. Как-то, когда меня вели в прогулочный дворик, встретил по дороге начальника изолятора. Он говорит: «Через пять дней поедешь домой». Отвечаю: «Наверное, отсюда я уже поеду не домой, а дальше». Он: «Такого не может быть». А тогда уже шли посадки, взяли Тихановского и его команду. Буквально на следующий день в камере открывается дверь, заходят барбосы по гражданке, предъявляют обвинения и забирают на обыски. Задерживать меня приехал ОМОН. Сажусь в микроавтобус, и у меня в голове: «Три года». А перед тем как увозили в СИЗО, отец подошел, чтобы меня обнять, спросил: «Надолго?» Я ответил: «По ходу, годика на три». Так и случилось.
— В августе 2021-го вас этапировали в ИК № 1 Новополоцка. Как там было?
— Там я познакомился с чудесными людьми, которых называю «садисты в погонах». Еще до приезда туда понимал, что это за место. Во время этапов я общался с людьми, которые уже побывали в колониях. Про «единицу» ходили самые мрачные слухи. Говорили, там вообще трэшак. Какой? Особо не объясняли. Но когда адвокат сообщила, что направят в ИК № 1, ответил: «Сейчас начнется веселуха». Она мне: «Там сидит мой клиент, я к нему езжу, все нормально». Она не понимала, что когда она общается с человеком, беседа, как и телефонные разговоры, прослушиваются. Если кто-то хоть слово ляпнет, его гнобят. Я, например, считай, весь срок просидел в ШИЗО. Плюс у меня не было свободного личного времени.
Вообще, когда я только туда приехал, на меня сразу же составили акт за расстегнутые пуговицы. За ним в тот же день последовал второй: якобы количество фотографий, которые у меня были, не соответствует заявленному в описи. Затем меня поставили мыть унитазы. Я отказался — и меня на месяц закрыли в ШИЗО в одиночке.
В помещении было прохладно и сыро. Туда сразу же пришел сотрудник. Говорит: «Что-то у тебя сильно жарко, нужно сделать вентиляцию». И разбил стекло. В изоляторе тогда делали ремонт, меняли окна. Моя камера была следующая на очереди, но весь срок я пробыл там с разбитым окном, рядом с которым находились мои нары. Это был конец августа — начало сентября. Первые две недели было прохладно, потом мне повезло: на улице потеплело.
— Что представляет собой ШИЗО?
— Обычная комната, вся в плитке, как в морге. Нары пристегнуты к стене, посредине стол и узенькая скамеечка. Есть умывальник и дырка в полу. В ШИЗО не выдают ни матраса, ни одеяла. Моя основная задача была согреться. Отжимаешься, приседаешь. Приходишь в нормальную физическую форму. Дышишь усиленно. Ночью снимаешь с себя одежду, чтобы ей согреться. Пытаешься согреть доски своим телом. Обматываешь голову полотенцем, весь скукоживаешься, дрожишь от холода, но засыпаешь, потому что спать хочется все равно.
Каждый день, даже в воскресенье, ко мне приходил начальник колонии и спрашивал: «Ты еще не разговариваешь сам с собой? Крыша не едет?» Я отвечал: «Нет, с крышей у меня все в порядке». Это его очень напрягало. Их смущало, что я улыбаюсь, где-то пытаюсь шутить. А я думал о хорошем — об островах, море, солнце.
Когда вышел, меня поставили на проволоку: нужно было добывать медь из здоровых кабелей. Работал шесть дней в неделю (хотя там были и те, у кого двух-, трехдневка) с 8.30 до 17.00. Каждый час пять-десять минут отдыха. Освобождался, приходил в отряд, мне давали веник — требовалось убирать дорожки между столовой, отрядами. Пока листья не опали, особо подметать там было нечего — и так чисто, но все равно два часа ходил по территории. Все это контролировал человек, который находился рядом. Потом ужин, за ним проверка — все ли на месте, затем идешь на отметку, чистишь зубы и спать. Свободного времени, чтобы заварить чай или кофе, у меня не было. Даже в воскресенье была какая-то работа.
Сотрудников колонии можно поделить на две категории: те, кто просто выполняют свою задачу и никуда не лезут, и те, которым могут дать команду прессовать, избивать. В комнате, куда меня поселили, я находился под присмотром завхоза отряда. Он сразу сказал, что каждый день ходит и про меня докладывает, рассказывает, что говорю, с кем.
Сразу в колонии пытались настроить против меня коллектив. В итоге были те, кто обходил меня стороной, и человек 20−30, которые со мной нормально общались. Мы не обсуждали политику, говорили за жизнь. Хотя когда меня перевозили «на крытую» в Могилев (тюрьма № 4. — Прим. ред.), в материалах дела было написано, что я отрицательно влияю на осужденных.
— В ИК № 1 находится Виктор Бабарико. Вы с ним пересекались?
— Да, когда на промзону шел, как-то во время обеда мы с ним сидели за одним столом.
Да, он был полностью изолирован от общения, но администрация старалась обходить его стороной. Заключенных же за общение с ним отправляют в ШИЗО. Поздоровался — в изолятор, кто-то поднес ему сумки — туда же. Он и сам хорошо понимает ситуацию, поэтому старается людей не подставлять. Проходит мимо и всем видом показывает: не нужно ко мне подходить, у вас могут быть проблемы.
Знаю, что в какой-то момент его перевели на угли (он выжигал древесный уголь. — Прим. ред.). Там же был и Урад (политзаключенный Денис Урад — капитан Генштаба Вооруженных сил, которого приговорили к 18 годам за измену государству. — Прим. ред.), его туда сразу поставили.
При этом я видел, психологически Бабарико не сломлен, ходит, улыбается. Уверен, он понимает, что весь срок сидеть не будет. К нему часто приезжает адвокат. Позже, когда уже сидел в Могилеве и общался с людьми, которых этапировали туда из «единицы», про Бабарико они рассказывали то же самое, что видел и я.
«Утром давали станки, чтобы побриться, и я порезал вены на руках. На каждой от локтя до запястья было по пять разрезов»
— В октябре 2021-го вас в колонии перевели в ПКТ — помещение камерного типа. Как это случилось?
— По-другому его еще называют «бур» — это барак усиленного режима. Начиналось все так. Я второй раз вышел из ШИЗО, где провел десять дней. Назавтра ко мне подошел один из заключенных, спросил, буду ли писать на помилование. «С какого перепуга тебя этот вопрос интересует?» — поинтересовался я. Он ответил: «Мне надо знать». Я сказал, что говорить с ним не собираюсь. После этого ко мне подошел лагерный актив: «Зря ты так с ним разговариваешь». Их я отправил туда же. Через час меня вызвал «отрядник» и говорит: «Я к вам лично претензий не имею, но принято решение вас „забурить“». То есть отправить в барак усиленного режима. Это, сказал он, произойдет завтра, поэтому будьте готовы, что вас переведут на унитазы, вы опять откажетесь — и пойдете туда. Чтобы вы понимали, туалеты моют определенные люди — люди с низким социальным статусом. Из-за меня в колонии для них специально поменяли расписание, но убирать я отказался — и меня закрыли. Через пару дней прошел внутренний суд, где решили передать материалы моего дела в суд за пределами колонии. А там уже мне изменили меру пресечения на строгий режим и постановили отправить в Могилев в тюрьму.
— Что собой представляет ПКТ?
— Когда там сидишь, на работу ходить не надо. Все время находишься в камере, общаешься. Сидеть приходится на лавке, так как нары пристегнуты. Опускают их только ночью. Выдают матрас и одеяло. Ты получаешь письма. У тебя есть кипятильник, чай, кофе и право на отоварку. Хотя мне ее не разрешали.
Каждое утро, когда я сидел в ШИЗО и ПКТ, в камеру заходил завхоз. С собой у него была канистра с водой, в которой разведена хлорка. Он разливал ее по всему помещению, а когда уходил, ты берешь тряпочку и час-полтора занимаешься продуктивной уборкой.
— Почему в ПКТ вы объявляли голодовку?
— Я написал заявление на встречу с адвокатом, прямо на глазах у меня его порвали. Потом то же сделали с письмом домой. Кроме того, меня лишили овощной посылки, забрали очки, а без них я не могу ни читать, ни писать, запретили сигареты. В ответ я объявил голодовку. Мне тут же оформили акт, что я спал, хотя спать там негде, и перевели в ШИЗО.
Это уже был ноябрь. В камере не было отопления. Они открыли окно, которое я из-за решетки не мог закрыть, и выделили мне прямо под ним нары. Там продувало насквозь. Как ты не хочешь, а не уснешь. Получилось, двое суток не спал. Пытаясь согреться, все время ходил, приседал, отжимался. В какой-то момент понял, что не выдержу. Состояние было такое: либо выйду отсюда инвалидом, либо не знаю что. Утром давали станки, чтобы побриться, и я порезал вены на руках. На каждой от локтя до запястья было по пять разрезов. Меня повезли в больницу, где наложили 68 швов. Хирург настаивал, что мне нужно остаться у них на три-четыре дня. Сотрудники ответили, в колонии есть медчасть, и я буду там, но с машины меня завели в ту же камеру. К тому моменту ее уже убрали, хотя, когда уезжал, помещение было забрызгано кровью. Почему? В больницу меня долго вывозили — часа два-три. Согласовывали машину. Начальник не хотел, чтобы меня вывозили, чтобы потом не было разборок с прокуратурой. В итоге лагерный хирург отказался меня шить. Сказал, в тех условиях, которые есть, он не сможет.
После того как я вернулся в камеру, прибежал начальник и стал орать. Спросил: «Что ты хочешь?» Я сказал: «В камеру, где есть отопление». Он ответил, что подумает и вышел. Где-то через час меня перевели. Там хотя бы работали батареи и, прислонившись к ним, можно было согреться.
— Ваш друг Сергей Петрухин тоже вскрывал себе вены.
— Это было в Могилеве, когда он находился под следствием. Об этом я узнал, попав в тюрьму. Его хотели закрыть в «петушатню». Так называется камера, где сидят люди с низким социальным статусом. Его туда завели, так что у него было только два варианта: смириться и остаться или вскрыться, чтобы тебя оттуда вывели. Он выбрал второе. Когда я про это узнал, первая мысль была — молодец. Это правильный поступок, я бы сделал так же. Есть обстоятельства, когда понимаешь, других вариантов не существует. Это реалии тюремной жизни.
— Вы с ним виделись на воле?
— Нет, мы так и не встретились. Освобождались мы практически в одно время. В момент, когда я вышел, ребята, которые меня встречали, набрали тех, кто встречал Сергея, и мы поговорили. Сейчас он в Беларуси.
— В колонии вас били?
— Один раз. Часа через два, когда только туда приехал, меня завели на КПП между промзоной и жилой зоной. Сказали принять положение для обыска — лицом к стене, руки выворачиваешь ладонями наружу, ноги как можно шире. Тебя держат за руки, чтобы ты не дергался, и начинают колотить. Били ногами по ногам так, чтобы не оставалось синяков.
Били минут пять. Это терпимо. Просто у меня больные суставы, и, когда тебя начинают растягивать, бить по ногам и сажать на продольный шпагат, суставы не выдерживают и хрустят. Боялся, что они повылетают. Я их только залечил недавно.
«Говорю, а что там бомбят, стреляют, самолеты, танки? Я не мог поверить»
— За что вас в декабре 2021-го перевели на строгий режим в могилевскую тюрьму № 4?
— Я был постоянный нарушитель режима (смеется). А вообще, причина там не нужна. Нарушения можно найти на ровном месте. Вот подходит к тебе сотрудник, ты говоришь ему: «Здрасьте». Он отвечает: «На вас будет акт». Спрашиваешь, за что, оказывается за то, что ты якобы не поздоровался. Или говорят, у тебя в тумбочке бардак. Ты в ответ: «Ну, у меня там щетка, паста и мыло. Как там может быть бардак?» Тебе: «Мне не важно, там бардак».
— Что собой представляла жизнь в тюрьме?
— У тебя нет посылок, передач и отоварка в месяц разрешена всего на одну базовую, но там, можно сказать, адекватное отношение сотрудников. Там тебе никто не хамит, тебя не оскорбляют и тем более не избивают. Ко мне там все сотрудники обращались на вы. Даже начальник и его зам. Не скажу, что там было позитивное отношение, но оно было адекватное: я сижу, а они выполняют свою работу и меня охраняют. Да, на меня составляли какие-то акты, но им нужно было это делать, чтобы мне не заменили строгий режим на общий. Например, писали, что я плохо убрал в камере.
С сокамерниками мы не конфликтовали. Вместе играли в шахматы, чай пили. На прогулки выходили, как положено. Перед тем как идти в душ, выдавали свежее белье. Когда приехал туда, немного воспрял, что наконец-то буду сидеть спокойно. И самое главное — у меня появилось личное время на книги, письма.
К камере со временем привыкаешь. Она становится как дом. Ее так и называют — хата. Вышли во двор, погуляли, зовешь контролера, говоришь: «Пошли домой». Не в камеру, а домой. В помещении сливаешься с обстановкой, оно становится родным. Вот мои нары, мой матрасик, мои книги, тетрадки.
— Как к людям в тюрьме поступают новости из внешнего мира?
— Через адвокатов и звонки. Есть газеты, но только те, которые разрешат. Я выписал независимое российское издание. Газета какое-то время приходила, потом ее запретили. Я попытался вернуть деньги, на нее же изначально дали добро, а она дорогая. Мне сказали, она идет на арест, будешь освобождаться, заберешь. В итоге привез домой подшивку.
— Как вы узнали про войну?
— От адвоката, недели через две после начала. В день, когда меня вели на встречу с защитником, сотрудник спросил: «Адвокат тебе новости приносит?» Я ответил: «Да». Он продолжил: «Сейчас узнаешь, офигеешь». Он меня заинтриговал, но что и как, я от него так и не добился. А потом адвокат дала мне почитать новости. Я переспросил: «Это что, серьезно?» Говорю: а что там бомбят, стреляют, самолеты, танки? Я не мог поверить. Когда пришел в камеру и стал рассказывать, все офигели. Тем более с нами сидел украинец.
Шокированы оказались не только арестанты, но и сотрудники. У меня было ощущение, что когда все началось и они осознали, что гипотетически могут попасть в окопы, по их внешнему виду было понятно — желанием они не горят. Среди людей, с которыми сидел, кто-то поддерживал Украину, кто-то Россию, но тоже никто воевать не хотел ни на какой стороне. Между собой мы договорились, что конфликтов на этой почве у нас быть не должно.
Вообще, Украина — это была отдельная тема. Когда идешь на звонки, сразу предупреждают: по политике и про Украину ничего не говорить, потому что беседу прервут.
— С кем-то из известных политических заключенных вы там пересекались?
— Политических сажают отдельно друг от друга. Знаю лишь, что Пальчис (блогер Эдуард Пальчис, которого приговорили к 13 годам лишения свободы. — Прим. ред.) там сидит. Слышал, как называли его фамилию, когда звали к кормушке.
— Не было мыслей писать на помилование?
— Нет, на «единице» было давление, чтобы я писал. Опер вызывал меня: «А вот вы не думаете…» Но попросить помилование — это признать вину. А то, в чем меня обвинили, — полная чушь. Не было никаких доказательств. Все понимали, я сижу по беспределу, и душа у меня была спокойная.
Помилование… Вдумайтесь в смысл этого слова. Я должен у преступника просить, чтобы он меня помиловал? С какого перепуга? Когда еще до апелляции близкие приезжали ко мне на свидание, я этот вопрос с ними обсуждал и предупреждал: ничего писать не буду. Буду сидеть, и не важно: три года, десять лет или тридцать. Родные объясняли, если напишешь и выйдешь, люди тебя поймут, но для меня сделать такой поступок — бесчестие. Хотя тех, кто на это пошел, я не осуждаю. У всех свои моральные принципы. Если кто-то может с собой договориться, ради бога.
— Родные некоторых нынешних политзаключенных призывают к более решительным действиям для их освобождения. В том числе к переговорам с Лукашенко. Что вы думаете по этому поводу?
— Этот момент психологически очень сложный, и как его решить, никто не знает. Моя позиция, это невозможно. Перед тем как начать договариваться про выход политзаключенных, нужно чтобы прекратились репрессии. Иначе как можно говорить об освобождении, когда людей каждый день арестовывают. Это первое.
Второе — на сегодняшний момент у родственников нет никаких инструментов, чтобы власти пошли на эти переговоры. Почему? А что родственники могут предложить режиму? Да, они могут попытаться договориться с Европой, США, но я не уверен, что Запад на это пойдет. Можно подключить какие-то фонды, но, если они согласятся пачками выкупать политзаключенных, это даст Лукашенко карт-бланш, чтобы арестовывать еще больше. Зачем торговать молоком, мясом, если можно торговать людьми? Единственное, что заставит власть выпускать людей, — это сильное международное давление. Нужно максимально зажать им гайки, перекрыть кислород, чтобы инициатива о переговорах шла не от родных, а от белорусских властей. Тогда, возможно, ситуация и изменится.
— Вы сказали: «Все понимали, что я сижу по беспределу». Почему вы сделали такие выводы?
— Я сидел с июня, а меня обвиняли в том, что я организовал массовые протесты, которые произошли в августе-сентябре и привели к остановке фабрик, заводов, пароходов. Люди понимали, что это чушь. Только судья могла такое принять. Спрашивал, как, сидя на Володарке, я мог это организовать? Мне объясняли, материалы, которые выходили у вас на канале, могли повлиять на недоразвитую психику людей и люди вышли (по их мнению, все, кто вышел, недоразвитые). Следователь сказал, что по работе посмотрел все ролики у нас на канале и чуть не стал оппозиционером. Сказал, многое вы делали правильно, но в политику зря полезли. Выходит, он не отрицал, что это политический заказ.
— Пока сидели, к вам засылали стукачей?
— На «единице» ко мне сразу приставили много кого. Там сидел человек, которого судили за убийство девушек. Он отрезал им головы. Его поставили надо мной. Он со мной рядом ел, ходил по пятам, слушал, что я говорю, и писал отчеты. Плюс некоторые люди мне сами откровенно признались: им сказали на меня стучать. Они говорили, что не могут отказаться, потому что тогда им хана, но и писать особо ничего не будут. Да и некоторые арестанты предупреждали, с кем нужно быть осторожным. То есть стукачей там целая команда работает.
— Что вам помогало держаться?
— Важный момент, когда тебя любят и ждут. Это чувствовалось в письмах и в звонках. А еще, может, это эгоистично звучит, но я ощущал, что из-за меня страдают, и это тоже грело душу.
Психологически самый тяжелый момент после задержания случился, когда на свидании в СИЗО я увидел свою жену. У нее были заплаканы глаза. Меня это сильно рубануло. Привык видеть ее счастливой и улыбающейся. Смотрел на нее в этом мрачном месте, и она у меня не ассоциировалась с этими стенами и решетками. Она не должна быть там, даже на свидании.
— Почему ваш канал не удалили?
— А они не смогут. Мы предполагали, что нас могут арестовать и заранее передали ключи и коды человеку, который находился за пределами Беларуси. Условились, потом он нам все отдаст, поэтому сейчас буду заниматься восстановлением канала. Делать репортажи, аналитику, показывать и рассказывать, что было в колонии, ведь там сейчас сидят люди, которые подвергаются опасности каждую секунду. Надо, чтобы европейцы и американцы понимали, кто в Беларуси правит и что там происходит.
В планах у меня вернуться в Беларусь. В нормальную, демократическую страну. Для этого нужно подготовить людей, чтобы они понимали, что такое демократическая Беларусь. Не по-своему трактовали, а как должно быть: что нужно уметь слушать оппонента и искать с другими общий язык.
— Вот мы общаемся часа два, и вы все это время на позитиве. Хотя, кажется, все плохо — СМИ разгромлены, люди не могут вернуться домой, война.
— Не понимаю, когда говорят, что все плохо. Да, нас разгромили, но у нас есть новая цель — возродиться.
— Верите, что это произойдет?
— А вы что, не верите?! Даже когда плохое настроение и все сыпется из рук, вера — это самое главное. Ее нельзя терять. В Библии написано — вера, надежда, любовь. Это три кита, на которых держится мир, и мы должны держаться.
