«Чтобы человека в тюрьме убить, его бить вообще не обязательно. Достаточно создать условия, от которых он потихоньку загнется сам. Когда я прочитал про Машу [Колесникову], меня ее история зацепила, потому что я сам год назад в карцере думал, что, наверное, уже из него и не выйду», — говорит бывший политзаключенный Андрей. Мужчина тяжело переносил коронавирус, когда попал в ИВС, и прошел несколько этапов «лечения» за решеткой. С этим же столкнулся и диджей с уличных протестов Папа Бо. Сейчас они оба в безопасности, а Мария остается в руках сотрудников колонии. Как выглядит лечение для задержанных и осужденных и как относятся к ним, когда никто не видит, — в монологах мужчин.
«Конвоиров обязали сидеть в защитных костюмах. Поверх — бронежилеты, ремни с пистолетом и рации»
Папа Бо — Александр Богданов, арт-директор культурного центра «Корпус», диджей, выступавший на улицах Минска во время протестных маршей. За это 2 сентября 2021 года музыканта задержали и поместили в ИВС на Окрестина, позже — в ЦИП. Он рассказывал, что при задержании его сильно избили, сломали три ребра и порвали селезенку. По словам Александра, подтверждающее это медицинские документы остались в Минске. Сам же он теперь живет в Грузии, куда уехал спустя пару месяцев после того, как его 17 декабря 2021 года приговорили к трем годам «химии».
— Когда меня задерживал ГУБОП и выбивал признательные показания для видео, били ногами по бокам. Сильно болело в боку, в районе ребер. Когда я поступил на Окрестина, говорил медработнику об этом — внимания никто не обратил. Два дня в камере боль усиливалась — было сложно лежать, переворачиваться. Даже вздохнуть нормально, чихнуть или откашляться — сразу резкие боли.
Через пару дней стало совсем тяжело, потому что камера была переполнена и я спал на полу. Я знал, что надо долбить сотрудников, чтобы меня посмотрели. Медработники приходили несколько раз. Первая даже не дала обезболивающее, вторая вывела на осмотр, потыкала несколько раз мне в бок и, раз я не корчусь от боли, сказала: «У тебя просто ушиб — ты бы уже тут согнулся, если бы была серьезная травма».
Ковидом болела вся камера — кто-то сильнее, кто-то легче — и я его тоже подхватил. Где-то на 12-й день меня и еще двух мужчин (они как раз болели очень тяжело) вывели в другую камеру. Потом меня одного погрузили в автозак и повезли в больницу в Боровляны, хотя тем двоим было намного хуже.
В Боровлянах меня осмотрели, сделали снимок — врач зафиксировал побои (у меня были синими задница и ноги еще с задержания), обнаружил, что у меня сломаны ребра, помимо подтвержденного COVID-19. И настоял: назад на Окрестина меня везти нельзя, я остаюсь. Конвой очень расстроился.
Сначала меня положили в общую палату, кажется, восьмиместную, пристегнули наручниками к кровати, вкололи снотворное — и я вырубился. Разбудили утром, потому что вышестоящее начальство потребовало выделить мне отдельную палату — «нельзя, чтобы задержанный лежал со всеми». Хотя больница была переполнена людьми. Врачи были очень недовольны, но меня перевели.
Палата была в красной зоне. Конвоиров обязали сидеть со мной в защитных костюмах, бахилах, перчатках, двух масках и щитке. Поверх этого всего они надевали бронежилеты, рации и ремни с пистолетом и газовым баллончиком. Так я стал их узником на две недели. Их очень напрягало, что нельзя выйти покурить, что вообще надо со мной сидеть смены по 12 часов (после этого они менялись). Когда врачей и медсестер не было, они маски и щитки снимали: «Все фигня. Пофиг на докторов — мы не будем потеть». В итоге за две недели пару человек из всех, кто ко мне приезжал, слегли с ковидом.
Мне раз в день делали капельницу и один укол в живот. Не выписывали только под предлогом, что должны зажить ребра. А чтобы они нормально срастались и не травмировали легкие, нужно было регулярно делать дыхательные упражнения, тем более еще и коронавирус. Они простые — надувать-сдувать шарик, через трубочку дуть в бутылку с водой. Но это было невозможно, потому что все время я был прикован двумя наручниками к кровати. В таком положении постоянно затекают руки, спина.
Господа, которые меня охраняли, отказывались меня отстегивать, чтобы я хотя бы сел на кровать и надувал этот шарик. В ответ: «Не положено». Врачи сокрушались, что я не выздоровею, что не срастутся нормально ребра. Эти господа грубо отвечали, что им все равно и по уставу я должен быть всегда прикован. Их не волновало, что мне нужно лежать на животе и расхаживаться. Бабушка-медсестра принесла мне яблоко — «не положено». Другая санитарка предложила журнал мне дать — «не положено, все, начитался, это бандит». «Ну как же? Что он сделает, куда убежит? Он же здесь, можно ему газетку дать? — Не положено!» Зато сами они с удовольствием кушали, когда санитарки их подкармливали!
«Одну руку мне отстегивали, когда приносили еду. Две — только если надо было в туалет»
Каждый день начинался с того, что новый конвой получал бумаги по мне. Тогда еще мое дело не было выделено в отдельное производство, и вверху были перечислены все статьи протестующих — от терроризма до оружия. И начиналось: «О, так ты надолго поедешь! Ну, и чего ты добился? Сколько тебе заплатила котлетная твоя? Нисколько? Так ты, лошара, еще и бесплатно попал! Надолго поедешь — тут статей минимум на „пятнашку“. Что тебе, в культуре твоей было плохо?» И почему-то на полном серьезе они эту историю гнали нон-стопом. Было четыре или пять смен, и каждый раз одно и то же: «Ну что, Богданов, поедешь надолго. Знаешь "Волчьи норы" (так называют колонию усиленного режима № 22 в Ивацевичах. — Прим. ред.)? Там тебя быстро нагнут».
Как я быстро понял, по их правилам, у них всегда должен был быть со мной визуальный контакт. Одну руку мне отстегивали, когда приносили еду. Полулежа-полусидя я ел. Две — только если надо было в туалет. Тогда они втроем вели меня, заходили в туалет, смотрели, как я писаю. Умыться мне надо — тоже стоят за спиной и ждут, пока я умоюсь.
В больнице они определили, что мне, как и на Окрестина, вообще не положены передачи. И мама, и адвокат пытались передать вещи, потому что я уже две недели находился в тех же носках, трусах, легкой шмотке, в которой меня забрали из дома. Ну и какие-то средства гигиены — зубную щетку, пасту, те же щипчики, потому что ногти отросли. Все это приняли, но мне не отдали. Врач очень долго настаивал, чтобы мне позволили помыться. И уже просто сказал, что не будет осматривать, потому что я воняю. Только в конце второй недели мне разрешили на пять минут залезть в душ и одеться в ту же одежду.
Коммуникацию врача, медсестер со мной максимально запрещали. Но всем было интересно, что это за маньяк лежит: прикован наручниками, весь грязный, в вонючей одежде, борода и усы отросли, с когтями, его еще и сторожат с автоматом и пистолетами (смеется). Персонал не знал, что это всего лишь диджей! Хотя позже мне рассказали, что с врачами общалась мама, волонтеры, и они понимали кто я такой.
Еще на Окрестина у меня стал кишечник. Пока я там был, не мог сходить в туалет по-большому. И врачи в больнице пытались мне помочь еще и с этим. Когда я сказал, что две недели не хожу в туалет, меня отстегнули и при ментах сделали клизму. Пока я сидел и из себя все это выдавал, они втроем смеялись.
Сами они тупили в телефонах, листали Тикток. И все — без наушников. Это было реальное психологическое аудиодавление: в три телефона фигачит одинаковое музло из Тиктока. Приходилось лежать и пытаться вырубиться. Закрывал глаза, чтобы они не разговаривали со мной. Так ты лежишь и тупишь в стену часами. Ну и иногда они между собой говорили — про общежитие, как искали, кто следующий на смену пойдет. Такие примитивные разговоры. Молодые обычно были из глубинки и рассказывали, что пошли в милицию, чтобы не попасть в армейку.
Под конец они уже давили на докторов, чтобы те выписывали, и сильнее — на меня: «Ты симулируешь, чтобы здесь лежать! Говори, что уже не болит. Нас задолбало каждый день в эти Боровляны ездить». И они додавили — меня выпустили, хотя ребра еще не до конца срослись. Хотя мне уже реально было лучше, поэтому я сам говорил, что не болит.
Когда меня перед выпиской повторно направили на снимок в другой корпус, я шел пристегнутый к двум конвоирам, а в кабинете перед рентген-аппаратом они не хотели от меня отстегиваться: «Не положено». Их еле уговорили (смеется).
Работа моего кишечника нормализовалась, уже когда меня перевели на Володарку и там была нормальная еда. После освобождения в зале суда мне выделили деньги на полное обследование. Тогда врачи мне сказали, что все нормально зажило — и селезенка, и ребра. А у меня в принципе такой организм, что на мне все заживает как на собаке.
Помню, еще в самом начале на Окрестина адвокат мне говорила проситься в больницу — якобы там будет легче. Но эта больница в Боровлянах — самый жесткий опыт моей отсидки. По факту условия действительно легче: ты лежишь на мягкой кровати, на постельном белье, ешь не какое-то г**** из глины. Но быть постоянно прикованным наручниками, которые натирают, и две недели ты ни с кем не поговоришь, тебе не на что отвлечься — ты даже ничего не видишь, кроме стены и ментов рядом. Психологически это тяжело, я за две те недели подпрокис. Хотя в целом перенес все достаточно хорошо: меня сейчас это не триггерит, не дергает. Даже психолог заметил, что у меня нет травмы. Я смотрю на это все как на интересный эпизод моей бурной биографии.
«Плевал на салфетку, показывал в кормушку эту окровавленную бумажку — медсестра спрашивала, зачем я себе кусаю язык»
Александр — бывший политзаключенный из Брестской области. Мужчина был задержан в середине октября 2021 года, а в середине января 2022-го осужден на 3 года «химии» за участие в протестах. Но до отправки в исправительное учреждение смог убежать из страны. Сначала он был на Окрестина, потом в Жодино, после — в СИЗО на Володарского. Мы не называем фамилию собеседника, она и другие данные о нем есть в редакции.
— Еще дома я заболел коронавирусом, но чувствовал себя средне. Когда меня забрали на Окрестина, медсестра на входе сказала, что с высокой температурой человека принимать нельзя, ГУБОПиК ответил: «Этого можно».
Меня посадили в одиночку. На четвертый день состояние уже было тяжелым, началось кровохаркание: как будто легкие порезали, кровь просто выливалась. Я плевал на салфетку, показывал в кормушку эту окровавленную бумажку, просил позвать доктора. Старшая медсестра приходила и спрашивала: «Зачем вы себе кусаете язык? Не надо этого делать. Понимаю, вам плохо, но не травмируйте себя — можете в Новинки попасть».
На другой смене ко мне пришла более лояльная медсестра, я ей объяснял (у меня медицинское образование), что надо что-то делать. Она спросила, чем может помочь, и я попросил купить таблетки — дексаметазон (препарат назначают в том числе при воспалительных заболеваниях. — Прим. ред.), капельницу и физраствор, витамины какие-нибудь. Она успела эти таблетки и капельницу принести, прокапала меня.
Четверо суток я не спал. Такую задачу надсмотрщикам поставило начальство, поэтому, если я засыпал, дверь открывалась, заходил человек и будил меня. Когда фельдшер пошла передавать мою просьбу, чтобы в больницу завезли, начальник пришел ко мне в камеру: «Что, тебе плохо? Очень? Ну так надо пострадать». Но на следующий день от недосыпа я уже просто вырубился на полу. Тогда они, видимо, подумали, что я «потух», и все-таки повезли меня полуобморочного в больницу. Как потом мне объяснили охранники, чтобы доказать, что тебе плохо, нужно, чтобы ты уже валялся. Так и было, как я сам замечал: людей забирали на лечение, когда они просто не могут встать или уже не шевелятся, чтобы не сделать себе хуже.
Меня привезли в 4-ю городскую больницу, там взяли анализы, сделали рентген, КТ. Врач сказал, что у меня двусторонняя пневмония. Меня положили сначала в коридор, потом в палату интенсивной терапии, активно капали антикоагулянты. Попалась хорошая врач — она меня усердно лечила. В первую ночь мне дали снотворное, потому что сон сбился.
Все это время за мной следили часовые, конвоиры. Их было трое — один у головы, другой у ног, третий — на дверях с автоматом. Круглосуточно ты пристегнут к кровати, руки вытянуты вперед. При тяжелой форме ковида почти весь день лежишь на животе, под грудью — подушка. И, знаете, милиция белорусская как-то расчеловечивает, видимо. Когда им объясняешь, что тебе надо повернуться, а в наручниках это сделать тяжело, поэтому просишь отстегнуть, — для них это просто трагедия! А сбежать же невозможно, ты никуда не денешься (смеется). Капельница — с наручниками. В туалет — тоже с наручниками, конвоиры ходят за собой.
Один из конвоиров, что-то на него снизошло, разрешил мне поспать без наручников одну ночь. А так они или молча сидели в телефонах, или со мной разговаривали. Жаловались, что им приходится так тяжело нас, бандитов, сторожить. Не нравятся им эти смены в больницах. Но в целом, кстати, меня особо не трогали — им неинтересно, они живут своей жизнью. Политику они между собой не обсуждали, чаще зарплату. Интересно, что высшее образование из тех, с которыми я говорил, было только у одного. У остальных армия и школа милиции.
«Я сказал охраннику: "Позови какого-нибудь терапевта, иначе будете на носилках выносить". Он отшутился, что вынесут, если понадобится»
В городской больнице мне разрешили побыть два с половиной дня. Потом пришла врач, сказала, что ничего не может сделать: поступил приказ от «мистера Х» ни под каким предлогом не оставлять меня там. Меня спаковали в «водолазный» костюм (речь о защитном костюме для людей, у которых подтвержден COVID-19. — Прим. ред.), посадили в автозак и повезли в Жодино. Там встретили и сказали, что отправляют в местную межтюремную больницу.
Повели в подвал, посадили в камеру — вечером я понял, где нахожусь, потому что ребята перекрикивались. Это было ШИЗО, карцер. На стене висел листочек «Правила поведения в карцере» и рядом еще один — «Правила поведения в больнице». Форточку в окне я подпирал веником, чтобы не сквозило. Первую неделю давали одеяло, разрешали спать в течение дня. Правда, над окном все время лаяла собака, и я опять не спал.
На вторые сутки ко мне пришел фельдшер и спросил, как я себя чувствую. А я лежал, не вставал. Потом приходил инфекционист, у него я попросил витамин В12, гепарин — все, что он мне мог дать, хотя у них, как я понимаю, есть все.
В больнице тебе ставят капельницу — литр за раз. А в Жодино — три раза в день по 100 миллилитров. Вот представьте, что это для человека весом 90 кг? И у которого кишечник не работает, дефицит жидкости. Еще у меня болела печень, и от этого по три капсулы в день приносили. Хотя этот препарат прописывается уже на реабилитации и курсом месяца на три-четыре, а мне назначили как лечение.
Чтобы человека в тюрьме убить, его бить вообще не обязательно. Достаточно создать условия, от которых он потихоньку загнется сам. Например, не давать спать, не оказывать лечение. У меня в карцере повторно развилась бессонница. Еда не «заходила», потому что в карцер задержанным несут всю дрянь, что только можно найти. Вес теряется. Уже пошло сердце вразнос.
В этом карцере, болея, я провел месяц. Сидеть столько в одиночке — тяжело. Уже недели через две кажется, что ты сходишь с ума. Не можешь ни читать, ни с кем-то общаться. Хорошо, что я мог писать жене письма. Хотя что мне, что от меня, не доходило около 80% конвертов — не пропустить могут за описание камеры или даже если просто рассказываешь, как жизнь. Я писал жене, что уже отсюда, наверное, и не выйду. Сам себя спрашивал: вытяну или не вытяну?
Последнюю неделю режим как в ШИЗО: подъем, кровать к стене, сидеть только на стульчике. Под конец я сказал охраннику: «Позови какого-нибудь терапевта, иначе будете на носилках выносить». Он отшутился, что вынесут, если понадобится, но позвал. Пришла, вроде бы, толковая женщина и отвела меня уже на самом деле в эту межтюремную больницу.
Там плиточка, все красиво. У меня взяли анализы — они были плохими. Назначили эссенциале: «Вам плохо, но мы ничего больше сделать не можем». Но врач предложила: «Ты говоришь, что здоров, а я закрываю все эти твои дела и настаиваю, чтобы тебя перевели в общую камеру. Поверь, этим я тебе помогу». И она была права — психотерапевт мне назначил мощные снотворные, потому что я без сна уже ходил и бредил. Меня завели в душ, первый раз за месяц дали помыться и отправили в общую камеру, я выпил эту таблетку и уснул.
Расскажу еще про лечение в Жодино. К нам в камеру привезли мужчину (его звали Андрей), у которого гнила нога. Он как-то плотно зашнуровывал ботинки, обматывал шнурок вокруг лодыжки и так занес себе инфекцию. Привезли Андрея за то, что они с другом пили, и он в баре рассчитался его картой.
О гниющей ноге мы узнали, потому что от него жутко воняло. Я, смотря на его ногу, уже и про свои проблемы забыл. Попросили, чтобы фельдшер посмотрел и его отвезли в больницу — охранники сказали: «Да, хорошо». И несколько дней ничего не происходит. Мы сами какими-то тряпками и водой обмывали ему эту ногу. Когда он уже не ходил, зашел начальник тюрьмы, Андрей сидел без носка — тот смотрит, глаза округляются: «А вы обращались за помощью?!» Мы объяснили, что четыре дня зовем фельдшера, а тот говорит, что все в порядке, и снова никакой реакции.
У нас получилось достать таблетки фурацилина (препарат используют при лечении гнойных ран на теле. — Прим. ред.), и вот мы его сами растворяли в воде и мыли раны этому Андрею. Еще достали две большие таблетки амоксициллина (антибиотик широкого спектра действия. — Прим. ред.). И спустя несколько дней фельдшер принес два бинта: «Замотаете ему ногу». Пока я там был, у него рана немного начала подсыхать, а потом он вышел и благодарил, что я ему помог.
Наверное, у меня у самого был какой-то запас здоровья, ну и хорошо, что врач в минской больнице меня стабилизировал. Но надо понимать, что за решеткой так относятся ко всем, за исключением бандитов и тех, кто как-то дружит с администрацией. Помощь там — максимум аспирин. Кому-то на таблетку больше, кому-то меньше. И то, с утра попросил — к вечеру принесут. И еще издеваются: заходят с полной сумкой лекарств, ты это видишь, а они тебе говорят, что у них ничего нет. Думаю, так было и с Машей [Колесниковой]. Она могла просить ей помочь, но пока человек не упадет, ему ничего не сделают. Когда видят, что уже лежит — вот тогда можно везти в больницу.
Я в жизни много чего видел. Но тогда думал — это же твои земляки, белорусы, хоть и тюремщики, как они могут быть такими? За свою тысячу рублей зарплаты — такими бесчеловечными, безжалостными. И неважно, политический ты или обычный арестованный, как тот же Андрей. Я за убеждения сел, а он за оплату водки в баре чужой картой, но отношение и ко мне поганое, и к нему поганое.