Актер Артур Смольянинов уехал из России осенью 2022 года, сейчас он живет в Риге, где ходит на кастинги, занимается своей рок-группой «Смола» и проектом «Гражданин поэт», там артист читает стихи Дмитрия Быкова на злободневные темы. Мы поговорили с актером о Беларуси, том, что изменилось за год войны, фильме «9 рота», «фашистах» и Михалкове.
«Я часть этой страны и я буду это г***о хлебать»
— Давайте вернемся в прошлое. До 2022 года вы публично не высказывались про власть, Путина, Донбасс. Что случилось?
— Война началась, жизнь перевернулась. До 24 февраля была надежда, что мы, условно здоровые клетки этого больного организма под названием Россия, переживем и перетерпим эту напасть. К тому, что происходило в стране, я относился так: «Окей. А чего высказываться? Все понятно же».
Даже люди, в итоге зараженные этим сектантством, в глубине души, я уверен, все понимают. У них тоже есть совесть, и от нее невозможно просто отмахнуться. По ночам она приходит и грызет их, говорит им правду. Эта внутренняя борьба происходит ежедневно. Как известно, поле битвы между добром и злом — это человеческая душа. Я надеялся, что мы внутри России помучаемся, но как-то это переживем. Наверное, отчасти это тоже какой-то компромисс с самим собой и нежелание подвергать себя риску.
Не так-то просто убедить себя, что нужно пожертвовать чем-то сегодня, чтобы приобрести что-то большее завтра. Но, как выясняется, есть красные линии, после которых компромисс невозможен.
Может быть, мы слишком много мечтали. Мечтали о прекрасном будущем. И, видимо, слишком мало делали. Мое поколение, наверное, последнее осознанно помнящее Советский Союз, да и все предыдущие поколения внезапно получили свободу как будто бесплатно и безлимитно. И в какой-то степени захлебнулись ей. И вдруг оказалось, что свобода — это привилегия, а не подарок. Это ценность, за которую надо бороться. Бороться и сражаться. И чем-то жертвовать. А мы получили ее слишком легко и так же легко отдали. Я думал: «Ну, ладно, переживем, мягкая версия Сталина, но есть же вещи, которые сегодня делать невозможно: мир прозрачен, нельзя все скрыть, так тотально обманывать и держать в страхе свой народ». Оказалось, что можно. *** два, мечтать не вредно.
Одно дело говорить «я убью тебя», а другое — взять и убить. В моем понимании слова не являются поводом, чтобы ударить. Я, когда смотрел отрывки послания Путина, почувствовал такой жгучий стыд. Причем это был не стыд за происходящее сегодня, а как будто это мой дедушка, который много смотрит телевизор и в силу возраста уже немножко не в себе, в порыве чувств ушел из дома. А ты его нашел на какой-то автобусной остановке, где он все вот это и вещает. А вокруг столпились люди, которые смотрят на него, кто с сочувствием, а кто насмешливо. И ты пытаешься его поскорее увести, а про себя думаешь: «Люди, простите, пожалуйста, это мой дедушка, он уже старенький, он живет в своей реальности, он живет в своем мире». И если бы это были просто слова, то люди бы посочувствовали или покрутили у виска, мол, старость — не радость. А вот если дедушка при этом еще взял нож и пошел всех резать, то это уже не стыд, это ужас и кошмар. Как я мог это пропустить? Ведь беда не в том, что есть люди, которые несут бред, а в том, что кроме них скоро никого и не останется. У этих людей в руках есть власть и оружие. И не нож с кухни, а полноценный набор Рэмбо.
— Год войны прошел. Что изменилось?
— У меня одна мысль проходит красной нитью все время. Всего за год Россия превратилась из страны, пусть и призрачной, но все-таки надежды, в беспросветное фашистское государство. И непонятно, можно ли это излечить. Я надеялся, что если п****ц случится внутри страны, то с этим мы как-то разберемся. Это нравственная национальная катастрофа. При хорошем раскладе, если мы сможем очиститься и обновиться, то какие-то первые ростки этого пробьются только лет через 30. То есть это будут люди, которые сейчас родились или еще не родились. А мы, те, кто живем сейчас, находимся внутри катастрофы. Мы ее топливо. Мне хотелось бы не сгореть и увидеть другую Россию. Я хочу закрывать глаза и видеть, как наши потомки осознали, пережили и зафиксировали все, что натворила их родина. И тогда они смогут оттолкнуться от этого ужаса.
— Самый эмоциональный момент за этот год?
— В Риге есть заведение, которое открыли беженцы из Донецкой области. Один добрый латыш дал им помещение под ресторан. Мы с друзьями как-то пришли туда поесть борщ, познакомились с ними и подружились — в очередной раз подтвердился тезис «не важно, какой у тебя паспорт, главное, что у тебя в голове». Потом мы туда приехали снова, заходим, а там сидит много людей в форме украинской армии. И мне, честно говоря, становится немного не по себе. Я не понимаю, как они ко мне отнесутся и как меня воспримут. Мы сели в противоположном углу. Подходит хозяйка заведения Ольга и я у нее спрашиваю: «Что ребята тут делают?» Она отвечает: «Они приехали на реабилитацию, ребята с фронта, они были на экскурсии до этого, а мы их кормим».
Мы продолжаем сидеть, а парни ходят курить мимо нас, и я вижу, что они все изувечены — без ноги, без руки, у кого-то нет половины лица — буквально все посечено. В какой-то момент кто-то из них меня узнает и в итоге один из них, Серега, ко мне подошел. Он хромает, у него не работает левая сторона, со зрением проблемы, есть осколок в голове. И я ждал чего угодно, кроме того, что было дальше.
Они были меня рады видеть, у них вообще не было злости, он смеялся и говорил: «Артур, братан, я сейчас тебе покажу, какой я каратель и фашист». И начинает в телефоне показывать видео и фотографии. Мы с ним много шутили. Мы ржали и хохотали. Мы были вместе. Людей вокруг становилось все больше и больше, все хотели что-то спросить или о чем-то рассказать. Было много разных эмоций. Но чего в них не было, так это ненависти и злобы. Была горечь страшная, ирония горькая, жизнелюбие отчаянное. Серега все время как бы в шутку повторял: «На, посмотри на меня, какой я страшный каратель». Он как бы призывал меня в свидетели.
Я говорю с ними и понимаю, что они — обычные люди. У которых была какая-то своя жизнь. Фашист… Каратель… Это была главная тема разговора. Потому что у украинцев происходящее не укладывается в голове: «Вы бы что угодно придумали, но только не это. Лучше бы сказали честно, что просто хотите отобрать наш дом. Как-то, б***ь, понятней и проще было бы».
И там был еще один парень. Не запомнил, к сожалению, как зовут. Молодой красивый блондин с голубыми глазами на костылях и без ноги. Мы стояли на улице курили и несуетливо разговаривали, я бы даже сказал, что больше молчали. Знаете, в тишине иногда гораздо больше друг друга слышно. В какой-то момент я поднимаю на него взгляд, а он стоит, смотрит куда-то в себя, почти плачет и говорит с такой тоской: «Я не понимаю, как это произошло… Не понимаю. Почему мы убиваем друг друга?»
И когда ты лично сталкиваешься с такой историей — это п****ц. Хорошо, ноги и руки им поставят, а души их кто будет лечить? Потому что за этим смехом и весельем остается разрушенная жизнь. Просто так, ни за что. «Можем повторить», понимаете? Путин просто решил снова поиграть, как в детстве, в солдатиков, только теперь солдатики настоящие. И умирают — по-настоящему. Меня встреча с этими ребятами потрясла. Я не боялся, но понимал, что если они у меня сейчас спросят «какого ***?», то мне нечего ответить. Я просто молча буду смотреть в пол. При том, что лично я никому из них не причинил зла и понятно, на чьей я стороне. Но я бы молчал, потому что я часть этой страны и я буду это г***о хлебать. А что делать?
«Мой Крым», Охлобыстин, встреча с Путиным
— Вы посещали Крым после аннексии, где у вас были съемки фильма «Калашников». Неужто вы не могли отказаться и не ехать туда?
— Важное уточнение: сцены с моим участием в фильме «Калашников» снимались в Москве. В тот момент я бы, конечно, в Крым уже не поехал. Эпизод, о котором вы говорите, случился летом 2015 года. В то время я все происходящее совсем иначе воспринимал — все это было как будто не со мной, в параллельной реальности, и меня не очень касалось. Было понятно, что никакого «гражданина» в России не существует, системы институтов в государстве нет. Страна уже тогда жила по понятиям Владимира Путина и его приближенных, а не по закону. Поэтому я в достаточной степени отрешенно на это смотрел и понимал, что я ничего исправить не могу.
Вообще, я в Крым ездил с 2000 года. Это одно из самых важных и любимых мест в моей жизни: у меня там половина молодости прошла. Важно понимать, что есть измерение политическое, а есть человеческое. И когда случилась аннексия и все стали спрашивать друг друга «чей Крым?», я отвечал сам себе, что юридически, политически, он, безусловно, украинский. И должен быть возвращен Украине немедленно и безоговорочно. Но, по-человечески, он был мой. Просто мой. И в тот момент для меня, по сути, ничего не изменилось. Просто перестали ставить штамп в паспорте.
Если вы бы спросили меня, поехал бы я туда сейчас или даже за пару лет до войны, то ответ, был бы, конечно, нет. Но тогда я не относился к этому с должной ответственностью. Если кто-то считает это необходимым вменить мне в вину, пожалуйста.
— Ваш крестный — актер Иван Охлобыстин, который кричит «гойда» на Красной площади. Он всегда был таким?
— Я хочу и буду отвечать только за себя. Давайте мы эту тему закроем. Спросите у Вани.
— Если бы он ответил.
— Но вы же все видите своими глазами и слышите. Если в доме пожар и из окон валит огонь, вам нужно у кого-то уточнить настоящий ли это огонь? Да, это настоящий огонь.
— Хорошо, пойдем дальше. Фильм «9 рота», где вы сыграли одну из главных ролей, показывали Путину, вы были там, а после у вас состоялся разговор с президентом. О чем он был?
— Мы говорили про Афганистан, и Путин рассказывал про наркотрафик и американцев. Я был, по сути, единственным, кто вел с ним диалог. Поэтому очень внимательно слушал, и мне казалось очень важным и убедительным то, что он говорит. Но когда мы вышли оттуда, минут через десять, я попробовал вспомнить, о чем конкретно мы говорили. И не смог. Я понял, что меня не то, чтобы обманули, но есть ощущение какого-то тумана вместо дождя — разговор был обо всем и ни о чем. Я тогда подумал даже с некоторым восхищением: «Вот, оказывается, как это работает, вот что такое гэбня». Путин после себя во мне ничего не оставил. Ни следа. По сути, это то же самое, чем он занимается и сегодня — имитация содержательности.
— Как вы относитесь к молчанию режиссера фильма «9 рота» Федора Бондарчука?
— Никак не отношусь. Я не буду никого комментировать. Пока Федор Сергеевич жив, он в состоянии ответить за себя сам.
— Вы снимались у Михалкова в «Утомленных солнцем 2». Его общественная позиция влияла на ваше решение?
— Тогда я шел сниматься к режиссеру Михалкову, а не к общественному деятелю. Он талантливый человек от природы. Просто было время, когда он распоряжался своим талантом с большей ответственностью и осознанностью. Мне кажется, что в какой-то момент он перестал искать и сомневаться. Он стал знать ответы на все вопросы. А это смерть для художника.
— Если бы подобное предложение сняться у Михалкова было в 2020-м или 2021 году, вы бы согласились?
— Нет.
— Почему?
— Все изменилось, время изменилось.
«Как настолько здоровое, казалось бы, общество рождает таких нездоровых лидеров?»
— Ваша крестница живет в Беларуси.
— С ее родителями мы познакомились на съемках в Минске. Я много раз работал в вашей стране. Кстати, одно из любимых моих мест — натурная площадка "Беларусьфильма" в Смолевичах, под Минском. Так вот, мы познакомились на съемках, потом в Москве встречались, дружили и в какой-то момент мне предложили стать крестным.
— Поддерживаете связь?
— Изредка. Поздравляем друг друга с днем рождения.
— Вы сказали, что любимое место — это натурная площадка. А почему?
— Красиво там очень. Много эмоций и переживаний связано с этим местом. Еще, кстати, гостиница «Беларусь». Там тоже много чего было (смеется).
— Кутеж?
— Да все, чем живут молодые и свободные. Много светлого связано с Беларусью. И как-то не вяжется, как в такой доброй и вежливой стране правит такой человек. Непонятно. Как настолько здоровое, казалось бы, белорусское общество рождает таких нездоровых лидеров? Помните, как в советском гимне, союз нерушимый? Он оказался действительно нерушимый. А почему? Да потому что он не на картах, а в головах. Мне кажется, что он по-настоящему разрушится и исчезнет только тогда, когда умрет последний человек, который собственными глазами видел и помнит этот тоталитарный «рай».
— Для вас глубина вины белорусов и россиян отличается?
— Нравственно или юридически?
— Нравственно.
— Степень своей вины вы определите сами. Я никому не судья, а вам — тем более. Я как раз за то, чтобы все жили, как хотят и с кем хотят. Если мы хотим разъехаться, то мы спокойно разъезжаемся. А не ходим с двустволкой по дому и говорим: «Нет, с**а, ты будешь меня любить».
— У вас есть ощущение, что отношениях трех стран больше никогда не будут прежними?
— Мне очень хочется думать о хорошем, и даже иногда получается. Но каждый раз, когда мне хочется помечтать о будущем, я вспоминаю, что прямо сейчас на реальной войне гибнут реальные люди. Пока они умирают, пока льется кровь и горит этот пожар, я не могу трезво об этом рассуждать. Давайте дождемся, когда итоги этой катастрофы будут видны, и тогда можно будет относительно серьезно размышлять о том, что будет дальше между нами. Бессмысленно говорить, какие части тела останутся, а какие придется отрезать, если пациент в данный момент находится в глубокой коме. Сейчас стоит вопрос, останется ли он жив.
— Когда и как закончится война?
— (длинная пауза) Не знаю. Я могу сказать, что я буду делать все, что в моих силах, чтобы она закончилась как можно скорее. Рано или поздно это случится. Я всем сердцем за Украину и на стороне Украины, но меня разрывает на куски от мыслей, что случилось с моей страной и что с ней будет дальше. Это как если бы твоя мать сошла с ума и начала бы творить безумство, а ты ничего не можешь сделать и так сильно ненавидишь ее за это, что кричишь ей: «Будь ты проклята». А через секунду осознаешь, что нет у тебя другой матери. Нет и никогда не будет. И ты любишь ее так же сильно, как и ненавидишь. Это ужасное состояние на самом деле. Это бесконечный маятник.
— Надежда есть?
— Вопрос абстрактный. У меня? Да. Все поправимо, кроме смерти. У меня надежда есть, а вот у родителей, которые потеряли своего ребенка? Какая у них может быть надежда? На что? Кислород есть? Есть, конечно. Но как-то по-другому дышится.
Читайте также
